Генри Уодсворт Лонгфелло (Henry Wadsworth Longfellow)
Песнь о Гайавате. 15. Плач Гайаваты
Видя мудрость Гайаваты, Видя, как он неизменно С Чайбайабосом был дружен, Злые духи устрашились Их стремлений благородных И, собравшись, заключили Против них союз коварный. Осторожный Гайавата Говорил нередко другу: "Брат мой, будь всегда со мною! Духов Злых остерегайся!" Но беспечный Чайбайабос Только встряхивал кудрями, Только нежно улыбался. "О, не бойся, брат мой милый: Надо мной бессильны Духи!" - Отвечал он Гайавате. Раз, когда зима покрыла Синим льдом Большое Море И метель, кружась, шипела В почерневших листьях дуба, Осыпала снегом ели, И в снегу они стояли, Точно белые вигвамы, - Взявши лук, надевши лыжи, Не внимая просьбам брата, Не страшась коварных Духов, Смело вышел Чайбайабос На охоту за оленем. Как стрела, олень рогатый По Большому Морю мчался; С ветром, снегом, словно буря, Он преследовал оленя, Позабыв в пылу охоты Все советы Гайаваты. А в воде сидели Духи, Стерегли его в засаде, Подломили лед коварный, Увлекли певца в пучину, Погребли в песках подводных. Энктаги, владыка моря, Вероломный бог Дакотов, Утопил его в студеной, Зыбкой бездне Гитчи-Гюми. И с прибрежья Гайавата Испустил такой ужасный Крик отчаянья, что волки На лугах завыли в страхе, Встрепенулися бизоны, А в горах раскаты грома Эхом грянули: "Бэм-Вава!" Черной краской лоб покрыл он, Плащ на голову накинул И в вигваме, полный скорби, Семь недель сидел и плакал, Однозвучно повторяя: "Он погиб, он умер, нежный, Сладкогласный Чайбайабос! Он покинул нас навеки, Он ушел в страну, где льются Неземные песнопенья! О мой брат! О Чайбайабос!" И задумчивые пихты Тихо веяли своими Опахалами из хвои, Из зеленой, темной хвои, Над печальным Гайаватой; И вздыхали и скорбели, Утешая Гайавату. И весна пришла, и рощи Долго-долго поджидали, Не придет ли Чайбайабос? И вздыхал тростник в долине, И вздыхал с ним Сибовиша. На деревьях пел Овейса, Пел Овейса синеперый: "Чайбайабос! Чайбайабос! Он покинул нас навеки!" Опечи пел на вигваме, Опечи пел красногрудый: "Чайбайабос! Чайбайабос! Он покинул нас навеки!" А в лесу, во мраке ночи, Раздавался заунывный, Скорбный голос Вавонэйсы: "Чайбайабос! Чайбайабос! Он покинул нас навеки, Сладкогласный Чайбайабос!" Собрались тогда все Миды, Джосакиды и Вэбины, И, построив в чаще леса, Близ вигвама Гайаваты, Свой приют - Вигвам Священный, Важно, медленно и молча Все пошли за Гайаватой, Взяв с собой мешки и сумки, - Кожи выдр, бобров и рысей, Где хранились корни, травы, Исцелявшие недуги. Услыхав их приближенье, Перестал взывать он к другу, Перестал стенать и плакать, Не промолвил им ни слова, Только плащ с лица откинул, Смыл с лица печали краску, Смыл в молчании глубоком И к Священному Вигваму, Как во сне, пошел за ними. Там его поили зельем, Наколдованным настоем Из корней и трав целебных: Нама-Вэск - зеленой мяты И Вэбино-Вэск - сурепки, Там над ним забили в бубны И запели заклинанья, Гимн таинственный запели: "Вот я сам, я сам с тобою, Я, Седой Орел могучий! Собирайтесь ж внимайте, Белоперые вороны! Гулкий гром мне помогает, Дух незримый помогает, Слышу всюду их призывы, Голоса их слышу в небе! Брат мой! Встань, исполнись силы, Исцелись, о Гайавата!" "Ги-о-га!"- весь хор ответил, "Вэ"-га-вэ!" - весь хор волшебный. "Все друзья мои - все змеи! Слушай - кожей соколиной Я тряхну над головою! Манг, нырок, тебя убью я, Прострелю стрелою сердце! Брат мой! Встань, исполнись силы, Исцелись, о Гайавата!" "Ги-о-га!" - весь хор ответил, "Вэ-га-вэ!"" - весь хор волшебный. "Вот я, вот пророк великий! Говорю - и сею ужас, Говорю - и весь трепещет Мой вигвам, Вигвам Священный! А иду - свод неба гнется, Содрогаясь подо мною! Брат мой! Встань, исполнись силы, Говори, о Гайавата!" "Ги-о-га!" - весь хор ответил, "Вэ-га-вэ!" - весь хор волшебный. И, мешками потрясая, Танцевали танец Мидов Вкруг больного Гайаваты, - И вскочил он, встрепенулся, Исцелился от недуга, От безумья лютой скорби! Как уходит лед весною, Миновали дни печали, Как уходят с неба тучи; Думы черные сокрылись. После к другу Гайаваты, К Чайбайабосу взывали, Чтоб восстал он из могилы, Из песков Большого Моря, И настолько властны были Заклинанья и призывы, Что услышал Чайбайабос Их в пучине Гитчи-Гюми, Из песков он встал, внимая Звукам бубнов, пенью гимнов, И пришел к дверям вигвама, Повинуясь заклинаньям. Там ему, в дверную щелку, Дали уголь раскаленный, Нарекли его владыкой В царстве духов, в царстве мертвых И, прощаясь, приказали Разводить костры для мертвых, Для печальных их ночлегов На пути в Страну Понима. Из родимого селенья, От родных и близких сердцу, По зеленым чащам леса, Как дымок, как тень, безмолвно Удалился Чайбайабос. Где касался он деревьев - Не качалися деревья, Где ступал - трава не мялась, Не шумела под ногами. Так четыре дня и ночи Шел он медленной стопою По дороге всех усопших; Земляникою усопших На пути своем питался, Переправился на дубе Чрез печальную их реку, По Серебряным Озерам Плыл на Каменной Пироге, И в Селения Блаженных, В царство духов, в царство теней, Принесло его теченье. На пути он много видел Бледных духов, нагруженных, Истомленных тяжкой ношей: И одеждой, и оружьем, И горшками с разной пищей, Что друзья им надавали На дорогу в край Понима. Горько жаловались духи: "Ах, зачем на нас живые Возлагают бремя это! Лучше б мы пошли нагими, Лучше б голод мы терпели, Чем нести такое бремя! - Истомил нас путь далекий!" Гайавата же надолго Свой родной вигвам оставил, На Восток пошел, на Запад, Поучал употребленью Трав целебных и волшебных. Так священное искусство Врачевания недугов В первый раз познали люди. Перевод И. Бунина
Текст оригинала на английском языке
The Song of Hiawatha. 15. Hiawatha’s Lamentation
In those days the Evil Spirits, All the Manitos of mischief, Fearing Hiawatha's wisdom, And his love for Chibiabos, Jealous of their faithful friendship, And their noble words and actions, Made at length a league against them, To molest them and destroy them. Hiawatha, wise and wary, Often said to Chibiabos, "O my brother! do not leave me, Lest the Evil Spirits harm you!" Chibiabos, young and heedless, Laughing shook his coal-black tresses, Answered ever sweet and childlike, "Do not fear for me, O brother! Harm and evil come not near me!" Once when Peboan, the Winter, Roofed with ice the Big-Sea-Water, When the snow-flakes, whirling downward, Hissed among the withered oak-leaves, Changed the pine-trees into wigwams, Covered all the earth with silence,-- Armed with arrows, shod with snow-shoes, Heeding not his brother's warning, Fearing not the Evil Spirits, Forth to hunt the deer with antlers All alone went Chibiabos. Right across the Big-Sea-Water Sprang with speed the deer before him. With the wind and snow he followed, O'er the treacherous ice he followed, Wild with all the fierce commotion And the rapture of the hunting. But beneath, the Evil Spirits Lay in ambush, waiting for him, Broke the treacherous ice beneath him, Dragged him downward to the bottom, Buried in the sand his body. Unktahee, the god of water, He the god of the Dacotahs, Drowned him in the deep abysses Of the lake of Gitche Gumee. From the headlands Hiawatha Sent forth such a wail of anguish, Such a fearful lamentation, That the bison paused to listen, And the wolves howled from the prairies, And the thunder in the distance Starting answered "Baim-wawa!" Then his face with black he painted, With his robe his head he covered, In his wigwam sat lamenting, Seven long weeks he sat lamenting, Uttering still this moan of sorrow:-- "He is dead, the sweet musician! He the sweetest of all singers! He has gone from us forever, He has moved a little nearer To the Master of all music, To the Master of all singing! O my brother, Chibiabos!" And the melancholy fir-trees Waved their dark green fans above him, Waved their purple cones above him, Sighing with him to console him, Mingling with his lamentation Their complaining, their lamenting. Came the Spring, and all the forest Looked in vain for Chibiabos; Sighed the rivulet, Sebowisha, Sighed the rushes in the meadow. From the tree-tops sang the bluebird, Sang the bluebird, the Owaissa, "Chibiabos! Chibiabos! He is dead, the sweet musician!" From the wigwam sang the robin, Sang the robin, the Opechee, "Chibiabos! Chibiabos! He is dead, the sweetest singer!" And at night through all the forest Went the whippoorwill complaining, Wailing went the Wawonaissa, "Chibiabos! Chibiabos! He is dead, the sweet musician! He the sweetest of all singers!" Then the Medicine-men, the Medas, The magicians, the Wabenos, And the Jossakeeds, the Prophets, Came to visit Hiawatha; Built a Sacred Lodge beside him, To appease him, to console him, Walked in silent, grave procession, Bearing each a pouch of healing, Skin of beaver, lynx, or otter, Filled with magic roots and simples, Filled with very potent medicines. When he heard their steps approaching, Hiawatha ceased lamenting, Called no more on Chibiabos; Naught he questioned, naught he answered, But his mournful head uncovered, From his face the mourning colors Washed he slowly and in silence, Slowly and in silence followed Onward to the Sacred Wigwam. There a magic drink they gave him, Made of Nahma-wusk, the spearmint, And Wabeno-wusk, the yarrow, Roots of power, and herbs of healing; Beat their drums, and shook their rattles; Chanted singly and in chorus, Mystic songs like these, they chanted. "I myself, myself! behold me! 'T is the great Gray Eagle talking; Come, ye white crows, come and hear him! The loud-speaking thunder helps me; All the unseen spirits help me; I can hear their voices calling, All around the sky I hear them! I can blow you strong, my brother, I can heal you, Hiawatha!" "Hi-au-ha!" replied the chorus, "Way-ha-way!" the mystic chorus. "Friends of mine are all the serpents! Hear me shake my skin of hen-hawk! Mahng, the white loon, I can kill him; I can shoot your heart and kill it! I can blow you strong, my brother, I can heal you, Hiawatha!" "Hi-au-ha!" replied the chorus, "Way-ha-way!" the mystic chorus. "I myself, myself! the prophet! When I speak the wigwam trembles, Shakes the Sacred Lodge with terror, Hands unseen begin to shake it! When I walk, the sky I tread on Bends and makes a noise beneath me! I can blow you strong, my brother! Rise and speak, O Hiawatha!" "Hi-au-ha!" replied the chorus, "Way-ha-way!" the mystic chorus. Then they shook their medicine-pouches O'er the head of Hiawatha, Danced their medicine-dance around him; And upstarting wild and haggard, Like a man from dreams awakened, He was healed of all his madness. As the clouds are swept from heaven, Straightway from his brain departed All his moody melancholy; As the ice is swept from rivers, Straightway from his heart departed All his sorrow and affliction. Then they summoned Chibiabos From his grave beneath the waters, From the sands of Gitche Gumee Summoned Hiawatha's brother. And so mighty was the magic Of that cry and invocation, That he heard it as he lay there Underneath the Big-Sea-Water; From the sand he rose and listened, Heard the music and the singing, Came, obedient to the summons, To the doorway of the wigwam, But to enter they forbade him. Through a chink a coal they gave him, Through the door a burning fire-brand; Ruler in the Land of Spirits, Ruler o'er the dead, they made him, Telling him a fire to kindle For all those that died thereafter, Camp-fires for their night encampments On their solitary journey To the kingdom of Ponemah, To the land of the Hereafter. From the village of his childhood, From the homes of those who knew him, Passing silent through the forest, Like a smoke-wreath wafted sideways, Slowly vanished Chibiabos! Where he passed, the branches moved not, Where he trod, the grasses bent not, And the fallen leaves of last year Made no sound beneath his footstep. Four whole days he journeyed onward Down the pathway of the dead men; On the dead-man's strawberry feasted, Crossed the melancholy river, On the swinging log he crossed it, Came unto the Lake of Silver, In the Stone Canoe was carried To the Islands of the Blessed, To the land of ghosts and shadows. On that journey, moving slowly, Many weary spirits saw he, Panting under heavy burdens, Laden with war-clubs, bows and arrows, Robes of fur, and pots and kettles, And with food that friends had given For that solitary journey. "Ay! why do the living," said they, "Lay such heavy burdens on us! Better were it to go naked, Better were it to go fasting, Than to bear such heavy burdens On our long and weary journey!" Forth then issued Hiawatha, Wandered eastward, wandered westward, Teaching men the use of simples And the antidotes for poisons, And the cure of all diseases. Thus was first made known to mortals All the mystery of Medamin, All the sacred art of healing.
Другие стихотворения поэта:
1248
