Часть II. Басня 7. Селянин и Юпитер
Самому себе
Скажи, взглянув на мир пошире:
Не я ли лучший друг твой в мире?
Не замечал я, Гей, нарочно,
Когда ты действовал оплошно,
Не предавался охам-ахам,
Когда жестоко и с размахом
Фортуна рушила в итоге
Твои воздушные чертоги,
И за ошибки ни полсловом
Не укорял тебя суровым.
Увы, Фортуна, как и прежде,
Тебя не любит, Гей: невежда,
Богатым хочешь стать, но – честно.
Но разве то и то – совместно?
Когда, казалось, шёл ты в гору,
Хоть раз ты сподличал в ту пору?
Когда ты делал, Гей, карьеру,
Отверг ли правду, как химеру?
Нет? Добродетелью питайся,
Но стать богатым – не пытайся!
Фортуны оценив щедроты,
Какое выберешь добро ты?
Ты злата хочешь? На здоровье:
Утешься им, но – с грязью, с кровью.
Чем больше им лари набиты,
Тем больше страх и аппетиты.
Придись Фортуне ты по нраву
(Хоть это невозможно, право),
Каков ты – в сотни раз богаче?
Что получил бы ты в придачу?
Представь, что ты высокородный
Наследник с рентой ежегодной,
И не нужна тебе работа,
И лишь одна теперь забота:
Как с переменами в достатке
Переменить свои повадки.
Ты вхож к блистательным вельможам,
Ты тоже блещешь выпендрёжем.
Балы, обеды и блудницы, –
Ты переходишь все границы,
Ты мечешь карты, бравый, шалый,
Ты в долг влезаешь небывалый,
И долг растёт, и это значит,
Что впереди тюрьма маячит.
Нет власти, что избавить может
От тяжких дум, что разум гложут.
Допустим, Гей, народ согнул ты,
И государя обманул ты,
И все исполнились капризы,
И рукоплещут блюдолизы,
И – что? Когда душа преступна,
Она для счастья недоступна!
Стремишься к счастью ты, при коем
Душа обласкана покоем?
Оно не во дворце огромном,
Оно не в сельском доме скромном,
Оно – везде, оно с тобою
В довольстве миром и судьбою.
Трудом селянским утомлённый,
Крестьянин молвил возмущенный:
– О, боги! Тяжко жизни бремя,
Что я влачил всё это время!
С утра меня Работа будит
И целый день трудиться нудит,
И всё забот не убавляет,
Их всякий раз возобновляет.
Юпитер-бог неблагосклонно
Ему ответил с небосклона:
– Несправедливые упрёки
Богам отвратны, как пороки!
Судьбину хочешь ты другую?
Скажи, какую, – помогу я!
На чьём бы ты хотел быть месте,
Скажи по совести и чести!
И показал толпу народу,
Какой бедняк не видел сроду.
– Богач, взгляни-ка, небывалый:
Забиты золотом подвалы.
Оно не тает, прирастает,
Его он с радостью считает!
Воскликнул Селянин: – Прекрасно!
Того ж и я желаю страстно!
– Поглянь в волшебное зерцало, –
Юпитер молвил, – и немало
Поймёшь о том, к кому завидки
Тебя терзают злее пытки.
Тот поглядел: как волны моря,
Здесь грудь вздымается от горя,
И кто богатством был прославлен,
Извечным страхом здесь затравлен.
И всякий грех, свершённый мерзко,
В живое сердце вгрызся зверски,
И тьма в душе царит сурово,
И нет просвета никакого.
И Селянин воскликнул в дрожи:
– Забудь, о чём просил я, боже!
Что проку – жить в таком поганстве?
Оставь меня в моём крестьянстве!
Но вот – министр, всем известный,
Друзья вокруг – толпою тесной.
Сколь счастлив он, благотворитель,
Где всякий друг – благодаритель!
– Опять в зерцало посмотри ты,
Увидишь то, что внешне скрыто.
И Селянин взглянул. В тревоге
Воскликнул он: – Избавьте, боги,
От зрелищ страшных! Без возврата
Здесь гибнет сердце от разврата,
Министр, действуя проворно,
Заразу сеет здесь упорно.
Я вижу здесь Разбой клыкастый
И Жадность, что рычит: «Грабастай!»
Я слышу, стонет мрачный гений
Под гнётом тяжких преступлений.
Себя, любимого, голубя,
Взошёл на башню Честолюбья.
Стоит непрочно, властью пышет
И болтовнёй толпу колышет,
Но нынче весь объят он страхом
Всё потерять единым махом!
Продолжил Селянин: – Короче,
Я это всё терпеть не в мочи.
Меня, мой плуг, мою лопату
Верни, откуда взял когда-то!
И не прельстился адвокатством
С его престижем и богатством,
И заклеймил сравненьем дерзким
С дурным занятьем министерским.
Не захотел он стать солдатом
С его грабительством завзятым:
Пуста любая благостыня,
Когда вокруг царит пустыня!
Война – и кровь, и плен, и рабство,
Война – бесправья препохабство.
И Селянин сказал: – Мне мило
Держать в руках косу и вилы:
Ведь эти мирные орудья
Важней войны и словоблудья!
Сказал: – Отказываюсь, грешный,
Я днесь от жалобы поспешной!
– Где счастье истинное? Всюду,
Где на земле сегодня люди, –
Сказал Юпитер. – Всем известно,
Оно – в уме, простом и честном.
Сей добродетель и труждайся,
Её плодами наслаждайся!
И молвив: – Счастлив будь отныне! –
Вернул селянство Селянину.
© Перевод Евг. Фельдмана
11-29.06.2018
Все переводы Евгения Фельдмана
Оригинал или первоисточник на английском языке
Part II. Fable 7. The Countryman and Jupiter
To Myself
Have you a friend (look round and spy)
So fond, so prepossessed as I?
Your faults, so obvious to mankind,
My partial eyes could never find.
When by the breath of fortune blown,
Your airy castles were o'erthrown;
Have I been over-prone to blame,
Or mortified your hours with shame?
Was I e'er known to damp your spirit,
Or twit you with the want of merit?
'Tis not so strange, that Fortune's frown
Still perseveres to keep you down.
Look round, and see what others do.
Would you be rich and honest too?
Have you (like those she raised to place)
Been opportunely mean and base?
Have you (as times required) resigned
Truth, honour, virtue, peace of mind?
If these are scruples, give her o'er;
Write, practise morals, and be poor.
The gifts of fortune truly rate;
Then tell me what would mend your state.
If happiness on wealth were built,
Rich rogues might comfort find in guilt;
As grows the miser's hoarded store,
His fears, his wants, increase the more.
Think, Gay, (what ne'er may be the case,)
Should fortune take you into grace,
Would that your happiness augment?
What can she give beyond content?
Suppose yourself a wealthy heir,
With a vast annual income clear!
In all the affluence you possess,
You might not feel one care the less.
Might you not then (like others) find
With change of fortune, change of mind?
Perhaps, profuse beyond all rule,
You might start out a glaring fool;
Your luxury might break all bounds;
Plate, table, horses, stewards, hounds,
Might swell your debts: then, lust of play
No regal income can defray.
Sunk is all credit, writs assail,
And doom your future life to jail.
Or were you dignified with power,
Would that avert one pensive hour?
You might give avarice its swing,
Defraud a nation, blind a king:
Then, from the hirelings in your cause,
Though daily fed with false applause,
Could it a real joy impart?
Great guilt knew never joy at heart.
Is happiness your point in view?
(I mean the intrinsic and the true)
She nor in camps or courts resides,
Nor in the humble cottage hides;
Yet found alike in every sphere;
Who finds content, will find her there.
O'erspent with toil, beneath the shade,
A peasant rested on his spade.
'Good gods!' he cries, “tis hard to bear
This load of life from year to year.
Soon as the morning streaks the skies,
Industrious labour bids me rise;
With sweat I earn my homely fare,
And every day renews my care.'
Jove heard the discontented strain,
And thus rebuked the murmuring swain:
'Speak out your wants then, honest friend:
Unjust complaints the gods offend.
If you repine at partial fate,
Instruct me what could mend your state.
Mankind in every station see.
What wish you? Tell me what you'd be.'
So said, upborne upon a cloud,
The clown surveyed the anxious crowd.
'Yon face of care,' says Jove, 'behold,
His bulky bags are filled with gold.
See with what joy he counts it o'er!
That sum to-day hath swelled his store.'
'Were I that man,' the peasant cried,
'What blessing could I ask beside?'
'Hold,' says the god; 'first learn to know
True happiness from outward show.
This optic glass of intuition----
Here, take it, view his true condition.'
He looked, and saw the miser's breast,
A troubled ocean, ne'er at rest;
Want ever stares him in the face,
And fear anticipates disgrace:
With conscious guilt he saw him start;
Extortion gnaws his throbbing heart;
And never, or in thought or dream,
His breast admits one happy gleam.
'May Jove,' he cries, 'reject my prayer,
And guard my life from guilt and care.
My soul abhors that wretch's fate.
O keep me in my humble state!
But see, amidst a gaudy crowd,
Yon minister, so gay and proud,
On him what happiness attends,
Who thus rewards his grateful friends!'
'First take the glass,' the god replies:
'Man views the world with partial eyes.'
'Good gods!' exclaims the startled wight,
'Defend me from this hideous sight!
Corruption, with corrosive smart,
Lies cankering on his guilty heart:
I see him, with polluted hand,
Spread the contagion o'er the land,
Now avarice with insatiate jaws,
Now rapine with her harpy claws
His bosom tears. His conscious breast
Groans, with a load of crimes oppress'd.
See him, mad and drunk with power,
Stand tottering on ambition's tower.
Sometimes, in speeches vain and proud,
His boasts insult the nether crowd;
Now, seized with giddiness and fear,
He trembles lest his fall is near.
'Was ever wretch like this?' he cries;
'Such misery in such disguise!
The change, O Jove, I disavow;
Still be my lot the spade and plough.'
He next, confirmed by speculation,
Rejects the lawyer's occupation;
For he the statesman seemed in part,
And bore similitude of heart.
Nor did the soldier's trade inflame
His hopes with thirst of spoil and fame,
The miseries of war he mourned;
Whole nations into deserts turned.
By these have laws and rights been braved;
By these were free-born men enslaved:
When battles and invasion cease,
Why swarm they in a land of peace?
'Such change,' says he, 'may I decline;
The scythe and civil arms be mine!'
Thus, weighing life in each condition,
The clown withdrew his rash petition.
When thus the god: 'How mortals err!
If you true happiness prefer,
'Tis to no rank of life confined,
But dwells in every honest mind.
Be justice then your sole pursuit:
Plant virtue, and content's the fruit.'
So Jove, to gratify the clown,
Where first he found him set him down.
1398
