Колпак с бубенцами, или же Зависть
Неоконченная поэма-сказка
I
В краях Индийских — близ Гидаспа, мнится,—
Стояла — иль парила, что скорей —
Малюток-эльфов славная столица.
Царь Эльфинан, мельчайший меж царей,
Влюблялся в человечьих дочерей,
Любил их руки нежные, и губы,
Что, чудится, взывают: обогрей! —
А вот из фей не выбрал ни одну бы.
Царь утверждал: ему бесплотные не любы.
II
Любить людей — для эльфа срам и грех;
И всяк служитель тамошнего храма
Грозил навзрыд: беда постигнет всех
За преступленья царственного хама,
Что на закон плюет весьма упрямо.
Какая драма! Государь ведом
Лишь вожделеньем; подвернется дама —
И тот же час — Гоморра и Содом,
Пока жрецы сулят и молнию, и гром!
III
Парламент, возмущенный государем,
Воззвал: отверзни августейший слух,
Уймись! Иначе в грязь лицом ударим!
Ужели мало нежных фей вокруг?
Ухлестывай за духами, о дух!..
И царь ответил — мыслю, с перепугу
(Он фей терпеть не мог ни на понюх):
«Согласен, мой порок сродни недугу!
Средь бестелесных дев сыщите мне супругу».
IV
Гонцы к Пигмаю, в горский Гималлой
Порхнули резво, умолили хана:
О величайший! Свергни спесь долой!
Царю потребна дочь твоя, Кроханна!
Гонцы скончали речи невозбранно
И улетели с лучшей из невест.
Малютки-эльфы — мощная охрана,
И токмо няня, челяди замест,
Летела с девой: Бог не выдаст, шмель не съест.
V
Людскую душу в область эмпирея
Сонм ангельский заботливо несет —
И эльфы так же возносили, рея,
Царевну под сапфирный небосвод,
И веял ей навстречу ветр высот…
В полете эльфы спали, в нем же бдели,
А если скучноват бывал полет —
Невесте встать с пернатой колыбели
Да promener à l’aile заказано ужели?
VI
«Голубка, лучше смолкни, ей-же-ей! —
Рекла невесте няня Кораллина. —
Близ нас укрылся в облаке Хиндей,
Лукавая и злая образина!
Ох, кажется, ясна ему картина!
Сотри-ка слезы, прекрати-ка стон —
Старик Хиндей хитрее лисовина!
Он царский верноподданный шпион!
Родная, твой обман уж заподозрил он! —
VII
Хиндей услышит храп усталой мыши,
Коль скоро в половицах есть нора!
Хиндей считает черепицы крыши —
И знает, сколь под крышей серебра
И золота — и думает: пора
Изъять их! О, Хиндей…» Но дева няне
Велела: «Стихни! Ты глупа, стара!
Да мне ли опасаться этой дряни?
Я в ненавистный брак влекома на аркане!
VIII
О, мой любимый смертный, где ты?» «Цыц!» —
Шепнула няня, да царевна-кроха
Такой метнула огнь из-под ресниц,
Что нянюшка решила: дело плохо!
И стихла, удержать не в силах вздоха,
Поскольку от воспитанницы злой
Ждала в отместку вящего подвоха:
Кроханна ущипнет — хоть волком вой!
А может уколоть аршинною иглой…
IX
Приструнив няню, дивная Кроханна
Со скукой и тоской наедине
Стенала и скулила непрестанно,
Кляня судьбу злосчастную, зане
«Прощай навек» родной рекла стране.
Корысти государственной в угоду
Горянке славной дни влачить на дне
Долин? Достаться подлому народу?
В низину снизойти? К столь низменному сброду?
X
Рыдала фея в носовой платок —
Тож лепесток фламандской розы. Кроме
Изложенного, был еще чуток
Иной резон скорбеть об отчем доме —
Хиндей сие поведал в пухлом томе
«Записок» знаменитых (Жукк и Сын,
Что любят мертвых уличать в сороме,
Издали труд подобный не один —
Извольте заглянуть в их книжный магазин).
XI
Честит Хиндей, не сдерживая злости,
За мерзкое распутство всех подряд,
И всем подряд перемывает кости,
Усердно регистрируя разврат,
В котором грешен всяк и виноват;
Глаголет он, историю копая
(И тут Хиндею Геродот не брат),
Как фею-шленду, эльфа-шалопая
Толкала к людям страсть — постыдная, слепая.
XII
Откроем указатель. Буква К…
О что за имена! Какие лица!
И мы Кроханну там наверняка
Отыщем без труда. Ага… Страница…
Листаем… Напечатано: срамница!
Такое автор о царевне плел,
Что впору плюнуть или прослезиться!
«Влеченье к людям — худшее меж зол!» —
Сказал Хиндей — и в том уперся, как осел.
XIII
Кроханну прошлым он корит романом:
Мужчина был ей дорог, люб и мил
Задолго, мол, до брака с Эльфинаном!
Но и во браке, мол, не поостыл
Сжигавший дрянь сию преступный пыл:
Сбегала, дескать, с мужниного ложа
В Болванглию — любезный гамадрил
Там обитал, злопакостная рожа!
Царица, мол, жила, грехи вседневно множа.
XIV
Но полноте! Оставим болтовню —
Пускай болтают сойка да сорока.
Царевну я пока что не виню —
Зачем ее порочить раньше срока?
Подобный брак — несносная морока!
Сам Эльфинан — поведать вам дерзну —
В супружестве таком не чаял прока:
Он, женской плоти нежной белизну
Любивший — получал бесплотную жену!
XV
Едва послы его — точнее, сваты —
Вспорхнули над макушками дерев,
Забился Эльфинан к себе в палаты,
Как зябнущий баран в уютный хлев,
И в жалобах излил никчемный гнев.
И тщетно звал, простертый на диване,
Милейшую меж прочих смертных дев…
И мщенье обмозговывал заране:
«Парламент! Ох и шваль — и смерды, и дворяне!
XVI
Я кой-кого изрядно проучу,
И кое-кто дождется укорота;
Я кой-кого отправлю к палачу,
И кой-кому палач отрубит что-то!
Не депутаты — золотая рота!
Ишь, супостаты любящих сердец!
Одергивать меня, как обормота?
Я царь, иль нет? Не я ль ношу венец?
Я славный Эльфинан, иль тряпка, наконец?
XVII
И лорду-канцлеру, лисице хитрой,
Приуготовлю преотменный шиш:
Его сынок хотел венчаться митрой —
Теперь уже не выгорит, шалишь!
А младший Хреннинг пусть мечтает лишь
О долгожданном генеральском чине!
Церковная богаче будет мышь,
Чем царедворцы многие отныне —
Щедрот моих, клянусь, не станет и в помине!
XVIII
Ха! Герцог А.! Твой отпрыск волен ждать,
Но не дождется Ордена Подвязки —
Визжали ты, сестра твоя, и мать
О том, как царь дарует смертным ласки!
Что, полагали, я страшусь огласки?
Ха! Графу Б. придется жить в кредит…
А вот Палату Общин без опаски
Не тронешь — ибо сволочь там сидит;
Силен мужицкий сброд, и превесьма сердит.
XIX
Чудовищная, подлая затея!
Какую стерву с Гималлойских гор
Доставят мне, о свадебке радея?
Проклятый брак, поганый приговор!
На плаху легче, лучше на костер!
Прелестнейшая Берта! Разве тать я?
Порхну к тебе на головной убор,
А после поброжу по складкам платья —
Да перст мизинный твой порой возьму в объятья!»
XX
С минуту бедный царь лежал простерт —
Пока не вытер слезы покрывалом
И не восстал с дивана, зол, как черт:
К любви найдя препону даже в малом,
Влюбленный обращается вандалом!
И зычно грянул грозный царский глас;
И, точно понукаемый стрекалом,
Поспешно царь продиктовал указ:
Всех пойманных ворюг — на плаху, и тотчас.
XXI
«Эбен!» (Эбеном издавна владыка
Прозвал пажа. Пригож и чернокож,
Любимый царский раб из Мудамбика,
Умен был этот эльф, и прыток тож,
И часто правду молвил, а не ложь,
И потому бывал нечасто порот).
«Эбен! Искать гадателя пойдешь —
Зовется Плудт, недавно прибыл в город!
Сыщи, тащи сюда — хоть волоки за ворот!
XXII
Постой! Пойдешь без моего кольца —
Вещун тебе покажет фигу с маком:
Наверняка такого молодца
Сочтет убийцей, либо вурдалаком;
А перстень свой лишь доблестным служакам
Даю! Скажи: затянется расспрос —
Любой кудесник до расспросов лаком, —
Есть у царя усердный кровосос,
Цепной комар, — а есть и рой несытых ос!»
XXIII
Нешуточную бросивши угрозу,
Унялся Эльфинан, и вновь прилег,
И томно принял царственную позу.
А раб, нутром почуявший батог,
Безмолвно пятясь, вышел за порог,
И двинулся к астрологу в обитель:
Столицу знал он вдоль и поперек,
Насквозь разведал — верить захотите ль? —
Гораздо лучше, чем любой исконный житель.
XXIV
Смеркалось, и оптовым на замки
Закрыться подошла пора лабазам,
А где продажа в розницу — рожки
Зажглись, шипя веселым, ярким газом
(Врачи глаголют, он сродни заразам).
Теки по трубам, газ, расторгни мрак,
Потешь нам душу и обрадуй разум!
Свечной торговец, нынче ты — бедняк,
И вскоре не у дел останется светляк.
XXV
Эбен презрел кондитерские лавки
(Он во дворце халву и пастилу
Нещадно трескал и просил добавки);
Он важно шел — и вдруг изрек хулу:
Отчаянно фальшивил на углу
Скрипач, игравший токмо ради хлеба.
«О, где бы взять поганую метлу!» —
Рыкнул Эбен. Тут капли пали с неба,
И хлынул дождь, и раб забрался в кузов кэба.
XXVI
«Я дерну шнур, — сказал Эбен. — Мой Бог!
Ну, где такую сыщешь колымагу?
Сиденье — рвань, в обивке — уйма блох.
Одёр ледащий не прибавит шагу:
Я скоро трупом, намекает, лягу!
Стекло приспустишь — больше не поднять,
И всюду щели пропускают влагу!
О Боже, мы ползем — за пядью пядь!
Пора бы паланкин использовать опять!
XXVII
О ты, ползущий медленней улитки,
И тяжко раздувающий бока!
Ты утром вез бедняцкие пожитки,
А днем возил, увы, ростовщика,
Что бедняка прижмет наверняка;
И вечером тебе нашлась обуза:
Из кабака доставил седока
Домой. О, ты влачил немало груза!
С удачей у тебя, о кляча, нет союза.
XXVIII
Шагай, бедняга, не жалей подков!
Ты держишься в оглоблях еле-еле,
А надо на кивок, иль жест, иль зов
Покорно поворачивать к панели:
Увы, не потрудились — не поели
Ни ты, ни кучер, уж таков закон.
Вздыхай, бедняга, о своем уделе!
Вздыхай, пока тебя летят в обгон
Карета, и ландо, и прыткий фаэтон».
XXIX
И тут, заметив нужный переулок,
Эбен без промедленья дернул шнур.
Замолк ужасный скрип колесных втулок,
Застыл одёр, измучен и понур.
«Да, сударь! — молвил кучер. — Перекур:
Тут ни проезду нету, ни проходу!
Глядите, сколь пролеток, бричек, фур —
Толпиться, вишь ты, нонче взяли моду!
Видали, сударь, мух, слетающихся к меду?»
XXX
Сошел Эбен. Мощенные слюдой,
Повсюду отражали тротуары
Эбеновую рожу с бородой,
Какую отпускают янычары,
Пунцовый плащ, атласные шальвары
(Их натянул бы даже падишах),
Кушак шелкóвый — а еще динары,
Что и в носу блистали, и в ушах:
Любимый царский раб рядился в пух и прах.
XXXI
Спеша вперед, Эбен с любовью пылкой
Гляделся в сумрак слюдяных зеркал —
И расплывался радостной ухмылкой
(Он чаял государевых похвал).
И, созерцая собственный оскал,
Домчался к магу вихрем, ураганом;
Швейцара кликнул, взором засверкал,
Зелено-бело-золотым тюрбаном
Тряхнул, и поиграл огромным ятаганом.
XXXII
«Похоже, у хозяина прием?» —
Эбен спросил. Швейцар сказал: «Куда там!
У нас под боком нынче торг тряпьем —
Царь женится, пришла пора затратам!
Здесь Magazin des Modes на радость фатам
И женам их открыли… Тарарам!
Нашлось употребление деньжатам!..
Хозяин мой под этот шум и гам
Не в силах ни таблиц чертить, ни пентаграмм.
XXXIII
В науке нешто воспаришь к вершинам,
Коль от земной заботы очумел?
А dentes sapientiae мышиным
Растет цена! А сколько стоит мел!
А уж почем чеснок и чистотел!
И aqua-vitae надобна, однако,
Для ворожбы и ей подобных дел!
Увы: не сыщешь денежного знака —
Забудь и помышлять о знаках Зодиака.
XXXIV
Венеру кличешь — отверзай мошну:
Корыстны, сударь, некие светила!
Но, entre nous, приверженность к вину
Хозяина изрядно разорила».
Эбен изрек: «Потише! За перила
Держась, гадатель вниз ползет, как рак!
Багровее не видывали рыла!
Гляди, обулся лишь в один башмак!»
«О да, — шепнул швейцар, — на это он мастак».
XXXV
Да, собственной блистательной персоной
По лестнице спускался звездочет,
Поникший и подобный мухе сонной,
И выступавший задом наперед.
Он каждую ступеньку в свой черед
Нащупывал ногой… «Мою дворнягу
Хоть кто-нибудь с дороги уберет? —
Он бормотал: — Ведь раздавлю беднягу…»
«Давно, — сказал швейцар, — ваш песик задал тягу».
XXXVI
Воспрянул Плудт: «А вот и царский паж!
Про твой визит рекла моя наука.
Рычит во гневе повелитель ваш,
Промешкаешь — отведаешь бамбука!
Скорее в путь, и более — ни звука.
Спешим!..» И вот астролог и арап,
Подобно стрелам, пущенным из лука,
Примчали к царской спальне. В оной раб
Учуял некий шум, напоминавший храп.
XXXVII
Шепнул Эбен: «Какая же таблица
Вещала — мол, царя объемлет ярь?»
Шепнул гадатель: «Да! Владыке снится,
Что он тебя, ехиднейшая тварь,
Терзает, как разгневанный дикарь».
«Срамлю тебя, — сказал Эбен, — сполна я!
Шумит игрушка, созданная встарь —
Богатая игрушка, заводная:
Урчит бенгальский тигр, британца уминая».
XXXVIII
Эбен толкнул гадателя: «За мной!»
Они в покой вступили тише теней
И, хоть сидел властитель к ним спиной,
Не позабыли преклонить коленей
И пали ниц, ничтожнейших смиренней:
Не столь Эбен боялся пауков,
Не столь Эбен страшился привидений,
Сколь кесаря, когда, уйдя в альков,
С игрушки заводной тот свесть не мог зрачков.
XXXIX
Не смея покоситься друг на друга,
Вещун и раб лобзали так и сяк
Ковер заморский, бывший краше луга —
Там выткан был цветок любой и злак,
И мягкий ворс являл предивный зрак…
Игрушка заводная замолкала.
Царь Эльфинан десницу сжал в кулак
И, повелитель старого закала,
Чернильницу разбил, и три больших бокала.
XL
Царь обернулся: «Жалко, недосуг —
И краткой будет речь моя, и кроткой!
Глухонемых заставил бы я слуг
Твоей, Эбен, заняться обработкой —
О, как любой из них владеет плеткой!
Проваливай! А ты, халдейский маг,
Восстань! Желаешь подкрепиться водкой?
А может быть, в шампанском — вящий смак?
Иль херес предпочтешь? А хочешь — пей коньяк».
XLI
«Властитель правоверных! — рек астролог: —
Владетель дивных пьянственных хором!
И выбор прост, и разговор недолог:
Я предпочту ямайский старый ром».
«Залейся, — царь изрек, — таким добром!»
И молвил Плудт: «О, с радостью великой!
Но — каюсь: в этикете слаб и хром —
Нельзя ли сдобрить оный ром толикой
Créme de citron — дабы не сделаться заикой?»
XLII
«Я пью твое здоровье, Плудт! И пью
За Берту!» «Берту? — рек астролог: — Браво!
Но столько Берт!» И царь вздохнул: «Мою
Алмазом чту, а прочие — оправа».
«Но ведь любая, — Плудт икнул, — держава
Бесчисленными Бертами кишит!
Я знаю Берту Ватсон — ух, отрава!
И Берту Пэйдж — наперсницу Харит;
И помню Берту Нокс, и видел Берту Смит…
XLIII
О Берте, вам любезной, больше вдвое
Гадатель должен выведать сперва:
Прозвание скажите родовое».
И царь ответил: «Перл! Моя глава
Пред Бертой Перл склоняется! Молва
Идет о Берте всюду! Есть ли чище
И краше перлы? Тут мои слова
Окажутся бессильны, блёклы, нищи…
Да! — в Кентербери, Плудт, ищи ее жилище».
XLIV
«Ба! — крикнул маг: — Она!.. Давным-давно
Покинул я дитя под чуждым кровом —
Дитя, что было в полночь рождено,
В индийских дебрях, где с тигровым ревом
Сливались вопли матери… В суровом
Родиться Берте выпало краю —
Здесь горе вдовам, и лафа коровам!
Я крошку ясноглазую сию
Похитил — и потом подкинул, признаю».
XLV
«Не знаю, — рек монарх, — гадать не стану,
Правдивый ты рассказчик, или враль.
Допей бокал, ступай сюда, к дивану!
Сочти мой пульс, восчуй мою печаль!
И, если ты ученый, а не шваль,
То госпожу в мои доставь чертоги!»
И молвил Плудт: «Я в жизни лгал едва ль!
Я вправду тать милейшей недотроги!
Я истину вещал, а вы чрезмерно строги».
XLVI
«Орудуй, Плудт! Иначе головой
Ответишь, ибо скипетром расквашу
Башку!» — «О царь, неужто булавой
Послужит скипетр? Боже, что за кашу
Я заварил!..» Но император чашу
Горчайшую испить успел до дна,
И был готов к любому ералашу.
И маг вздохнул: «Где-где живет она?..
Дозвольте ром залить стаканчиком вина!»
XLVII
И длань простер к фламандскому фужеру
(Владел им прежде адмирал де Витт),
Кларетом налил — но не всклянь, а в меру, —
И осушив, обрел довольный вид,
И, точно из пучины всплывший кит,
Вздохнул — и ровно через пол-минуты
Напитком тем же был фужер налит
И выпит. Маг хихикнул: «Фу ты-ну ты!
Вы щедры, государь, хоть речи ваши круты!
XLVIII
— Не плачьте, князь! — он крикнул, и сосуд
Наполнил вновь: — Не плачь, продолжим пьянку!
Ужасен пульс твой, но тебя спасут!»
Ответил царь: «Присядь на оттоманку!
Рассвет забрезжил — мыслю, спозаранку
Орать негоже. Ты бы чем-нибудь
Закусывал, дружок… Возьми-ка склянку
С водою розовой, и хоть чуть-чуть
Чело мне освежи, и страждущую грудь!
XLIX
— Кроханна! Тьфу!» — завыл он. «Лишь о Берте, —
Ответил маг, — раздумывай, дурак!
Поверь… Ох, государь, винюсь! Поверьте:
Удавкой вам вовек не станет брак!
Кроханна? Фи! Кривляка средь ломак!
А Берта… — И пошарил он в кармане: —
А Берта — самый цвет, и самый смак!»
И, с ловкостью, присущей обезьяне,
Расшитый плат явил, припрятанный заране.
L
«Вот! Летней ночью вышила сама
Себе обнову Берта Перл когда-то!»
И царь, лишаясь царского ума,
Вцепился в ткань расправленного плата
И плакал, точно лютая утрата
Его постигла… И являла ткань
Цветы в лучах восхода иль заката,
Луну являла, тигра, кобру, лань:
Обычен был платок — затейливая дрянь.
LI
Монарх его разглядывал, доколе
Не прояснился августейший взор:
«Как учат рукоделью нынче в школе!»
И вдруг — девиз увидел царь в упор:
Отыди прочь, Эрот, презренный вор!
Царь пошатнулся — пошатнешься, если
Такое зришь надеждам вперекор!
«Эй! — маг воскликнул: — Отдохните в кресле!
Надежды не мертвы — наоборот, воскресли!
LII
— «Отыди прочь»? Толкуй: «спеши сюда!..»
Но к делу. Ни за что на свете фею
Не наречете вы женой? О да,
Разумно. Ибо как же я посмею
Перечить вам? Свою подставить шею?
В особе царской обрести врага?
Вы мне башку снесете, как злодею —
Ведь царская расправа не долга!
А мне башка моя, поверьте, дорога!
LIII
— Да, впрочем, и противно этикету,
Когда желания смиряет князь,
К любви своей влекущийся предмету!
Лишь смерды смирны, ибо смерды — мразь!
Скажу по размышленьи, не страшась:
Я удавил бы всякого прохвоста,
Что князя упрекнет за эту связь —
Ведь невеличка Берта — фея просто:
Изящна, и худа, и крохотного роста».
LIV
«Который час, гадатель?» — «Скоро пять, —
Гадатель молвил. — Уж запела птица,
Товаркам говоря: довольно спать!
Вам на чело рассветный луч ложится.
Задуть ли свечи?» — «Да! Но где ж юница?
Лети за ней, а не витийствуй тут!»
«Нет, — маг изрек, — любовницей разжиться
Отправитесь вы сами — ведь не чтут
К любимой деве путь за непосильный труд!»
LV
«Я сам?» — «О да! Ведь числитесь героем!
А чтобы деву не объяла жуть,
Поскольку в поднебесье взмыть обоим
Придется вам, и долгий править путь,
Заставим Берту славно прикорнуть —
И визг не повредит монаршей прыти.
Но действуйте немедля — в этом суть».
«Немедля?» — «Да. Достигнуть, извините,
Вам Кента след, пока светило не в зените».
LVI
И прояснилось царское чело!
И молвил маг: «Моя награда — чарка!..
Двадцать четвертое у нас число,
Апрель… Грядет канун Святого Марка…
И коль такого алчете подарка —
Сию минуту прогоните лень!
Барашек мой, вас ожидает ярка!
Поверьте, сей глагол — не дребедень:
Похитить Берту вы лишь в этот властны день!»
LVII
И брови снежно-белые насупил
Великий маг, всеведущий старик,
И очи воспылали, точно жупел,
И посуровел добродушный лик;
Десница вознеслась — и через миг,
Нырнувши в плащ, нашарила меж складок
Волшебнейшую из волшебных книг —
Влияла книга на миропорядок,
И были в ней ключи ко множеству загадок.
LVIII
«Возьмите книгу… Царь, да вы же трус!
Не бойтесь, прикоснитесь к переплету!
Сей пухлый том — весьма изрядный груз,
Но не помеха вашему полету;
А Берту в безмятежную дремоту
Повергнет он: сей том, сей амулет
Навеет спячку даже бегемоту!
Закутайте девицу в теплый плед —
И умыкайте. Вам преграды в небе нет!
LIX
«А заклинать придется?» — «Нет, не надо.
Лишь положите книгу на постель,
В которой спит подкинутое чадо —
И все тут». — «О, заветнейшая цель! —
Воскликнул царь: — За тридевять земель
Спешу, и возвращусь без проволочки!
Ты станешь пить, как не пивал досель:
Не из бутылки жалкой, но из бочки!
А хочешь мужем быть Кроханны, ханской дочки?»
LX
И молвил маг: «Благодарю за честь…
Ах, да! Начнутся пересуды, споры:
“Где государь?” И разнесется весть:
У царства — ни надёжи, ни опоры!
Но я скажу, что вы изрядно хворы:
К царю нельзя, владыку бьет озноб!
А коль жрецы — проныры да притворы —
Елеем ваш решат помазать лоб,
Отвечу: торопить царя негоже в гроб.
LXI
«Пора! Пора! Открой окно, гадатель!»
«Ого! — воскликнул маг, открыв окно:
Стадами нынче бродит обыватель
В такую рань!» — « Увы, немудрено, —
Заметил царь: — Ты падок на вино,
А чучела сии весьма охочи
До зрелищ: недоспали, смерды — но
Кроханну ждут, горé возводят очи…
Найдется им, о чем судачить ближе к ночи!»
LXII
И хмыкнул Плудт: «Ого! Они орут!
Ага! Послы вернулись! Прилетели!
Сколь утро ясно, сколь несметен люд!
Сколь облачные блещут цитадели!..
К лесной опушке, где чернеют ели,
Снижается бесчисленный кортеж,
Кружась и вихрясь… Эдакой метели
В апреле мы не видывали прежь!
Сколь нынче воздух чист и несказанно свеж!»
LXIII
«Отлично, Плудт! Кортеж подобен вьюге…
А эти “сколь”! Ну, право, ты поэт!»
«О государь, прочтите на досуге
Мои безделки! С юношеских лет
Служил я Фебу, Музам дал обет!
Не смейтесь! Труд нелегок и долгонек!
Подите, сочините хоть куплет!»
Царь отмахнулся, взлез на подоконник:
Стихов не сочинял — но зрелищ был поклонник.
LXIV
Народ ликует. И наперебой
Все колокольни город полнят звоном;
Гремят оркестры, с пушечной пальбой,
Что горожанам не грозит уроном,
Соперничая; флагам и знаменам
Привольно полоскаться на ветру.
Близ Эльфинана сядет в зале тронном
Кроханна! — и в столице ввечеру
Вина получит всяк по целому ведру!
LXV
Кортеж кружился над жемчужной башней,
Сверкая в свете ласковой зари.
Наипервейшим, с важностью всегдашней,
Летел Хиндей, за ним летели три
Пажа, вослед пажам — секретари,
Затем — не забывать о протоколе! —
Затем рабы, верзилы-дикари,
Несли усердно — хоть и поневоле —
Герб гималлойский: мышь на серебристом поле.
LXVI
Затем летела знать; за знатью — рать,
Крылатые бойцы в надежных латах;
За ратью — рой рабов, тащивших кладь
(О, сколько силы в неграх и мулатах!);
Затем двенадцать лекарей в халатах
Парчовых… И блистая, как звезда,
Витала в сонме спутников крылатых
Царевна — и уж как была горда,
Что служит ей одной столь славная орда!
LXVII
Кто равнодушен к эдакому блеску?
Царевна засмеялась, глядя вниз…
Царь застонал, задернул занавеску:
«Мерзейшая из пакостных актрис!
Лечу! Лечу! Кривляку ждет сюрприз!
Какая тварь! Ужимка за ужимкой!
Снабди сию секунду, старый лис,
Меня волшебной шапкой-невидимкой —
Иначе мой побег окончится поимкой!»
LXVIII
Вооружась волшебным колпаком,
И том волшебный крепко взяв под мышку,
Царь Эльфинан прищелкнул языком,
И стал похож на дерзкого мальчишку.
«Прощай, Кроханна! Право, просишь лишку!
Прощай, прощай! И ежели навек —
Навек прощай!» И Плудт увидел вспышку —
Он даже не успел захлопнуть век:
Царь Эльфинан исчез, едва «прощай» изрек.
LXIX
«Ого! — воскликнул маг: — Свершилось чудо!
И впрямь лететь решился, идиот!
Ну что же, выпивкой займусь покуда —
Хоть после мне Хиндей башку свернет».
Маг осмотрелся, как шкодливый кот:
«О, сколь же здесь алмазов и рубинов!
Да мне ли восседать, разинув рот,
И ничего из ларчиков не вынув?
Есть вещи поценней бутылок и графинов!»
LXX
— Царю — наука: не пускайся в блуд!..»
Гласят иные летописи, будто
Сие сказав, умолк навеки Плудт.
Мол, прогуляться потянуло Плудта,
И Плудт, на посошок напившись люто,
По лестнице сходил, творя зигзаг.
Стопа же лишь одна была обута,
И, сделав роковой неверный шаг,
Свалился вниз, и враз убился насмерть маг.
LXXI
Но летописи лживые нередки!
И живо эту опровергнут чушь
Хиндеевы записки и заметки.
Хиндею должно верить — честный муж,
Изящно повествующий к тому ж —
Хотя витиевато. В стих певучий
Не втиснешь эту прозу, коль не дюж!
Вперед, Пегас, летим искать созвучий:
Здесь отличиться нам отменный вышел случай!
LXXII
Дневник Хиндея — истины врата.
Читаем… «Полночь. — Мгла. Тридцать шестая
Под нами промелькнула широта,
И курсом на Тибет промчала стая
Скворцов. — На крылья нам легла густая
Примерно в четверть первого роса. —
Укрыл царевну мехом горностая:
Озябнув, эта девица-краса
Рычала погрозней рассерженного пса.
LXXIII
Час без пяти. — Из новенькой двустволки
Дуплетом сбил ночного мотылька. —
Изжарил: есть хотели все, как волки;
Царевна же не съела ни куска.
И пусть не ест, печаль невелика. —
Недобрый знак: навстречу мчится филин!
Пишу и вкось, и вкривь — дрожит рука…
Я, не лишенный мозговых извилин,
Предвижу: будет брак несчастьями обилен!
LXXIV
До трех часов пересекали мы
Пространство над песками Черной Гоби. —
Вдали вздымался, под покровом тьмы,
Вулкан великий, изрыгавший в злобе
Огонь и лаву, скрытые в утробе. —
Клубился дым, стоял несносный смрад,
Как будто в мерзкой городской трущобе. —
Сменили курс: не воздух — сущий яд,
И раскаленных глыб весьма опасен град.
LXXV
Примерно в три часа метеоритом
Накрыло наш обоз. — Какой удар!
Жалею о сервизе, вдрызг разбитом
(Еще погибли паж и кашевар). —
Царевне обожгло подол — кошмар!
Она визжала: “Ух, головотяпы!” —
И обещала уйму лютых кар.
Да, не хотел бы ей попасться в лапы…
О ужас! Нетопырь моей коснулся шляпы!
LXXVI
Три двадцать и четырнадцать секунд. —
Большой пожар на западной равнине:
Пылает город. — Битва или бунт? —
Ах, это город Балх! Боюсь, отныне
Конец его богатствам и гордыне… —
Близ нас парит чудовищный грифон!
Удвоил стражу: дам отпор скотине! —
Отставить. Пронесло. Убрался вон.
Летим не без помех, но все же без препон.
LXXVII
Три тридцать. — Отдохнуть велит рассудок.
Пятиминутный сделали привал
На облаке. — Внизу, под звуки дудок
И бубнов, шел пикник, иль карнавал:
Облюбовав обширнейший прогал
Меж древних кедров, буйные оравы
Отплясывали. Кто не танцевал —
Другие находил себе забавы,
А кое-кто и спать ложился прямо в травы.
LXXVIII
Убил гуляку, обронив брегет
(Хорошие часы, ей-Богу, жалко!) —
Два золотых тотчас метнул вослед,
В уплату за услуги катафалка. —
По мопсу ханской дочки плачет палка:
Ворчал в ответ на мой игривый свист! —
Царевна, как заправская гадалка,
Тасует карты: назревает вист. —
Сыграли. Говорит, я на руку нечист.
LXXIX
И в шахматной игре свою сноровку
Царевна показала после карт.
Под шахом совершая рокировку,
Вошла в неподражаемый азарт
И зарычала, точно леопард. —
Четыре с чем-то. — Ранняя пичуга
Поет. — Прислуга дремлет у бомбард. —
Царевна спит. — Царю придется туго:
Во сне зовет она возлюбленного Гуго.
LXXX
Ох! Маховое выпало перо
Из левого крыла! Ужель дряхлею?
Да нет же! Чует, чувствует нутро:
Я полон сил! Ведь я себя лелею
Как цветовод — любимую лилею! —
Примерно пять. Зарей горит восток. —
Примерно в шесть увидели Пантею. —
Велю снижаться за витком виток,
Чтоб нами весь народ полюбоваться мог.
LXXXI
По нисходящей прянули спирали. —
Какие толпы! Сколько суеты! —
Мещане в высь восторженно взирали,
Как солнце увидавшие цветы. —
Велел парить, убавить быстроты. —
Бутоны, первоцветы луговые
Несметно, как осенние листы,
Повсюду сыпались на мостовые. —
И ликовал народ, вытягивая выи.
LXXXII
А дальше, мнилось, лицами зевак
И улицы и площади мостили!
Над каждой кровлей полоскался флаг,
И стягами украсили все шпили:
Старались, не ленились, простофили!..
По городу катился громкий гул,
И чудилось, бушует море, или
Большое стадо буйволов спугнул
Охотник (сей пассаж — народу не в похул).
LXXXIII
“Ура невесте царской! Честь и слава!” —
Разнесся рев. Невеста же в ответ
Раскланялась налево и направо,
Меча пригоршни золотых монет —
Не медяков, как утверждали, нет!
Я не иду к царевне в адвокаты,
Но клевета сия — постыдный бред!
О, сколь неблагодарны скорохваты,
Спешившие ловить цехины и дукаты!
LXXXIV
Но все же всяк ревел, как добрый слон:
“Кроханна, славься!” И под эти клики
Мы низлетели наземь близ колонн
Имперской знаменитой Базилики.
На караул гвардейцы взяли пики,
Вельможи низко поклонились нам
И подняли приветливые лики.
Вступаем во дворец… О стыд и срам!
Какой хаос! Какой нежданный тарарам!
LXXXV
Замест монарха и монаршей свиты
За широко раскрытыми дверьми
Крикливые столпились троглодиты,
С несмысленными схожие зверьми —
Вернее, эльфы, пьяные вельми.
Шваль: судомойки, вице-судомойки,
Лакеи — эту дрянь поди уйми,
Когда у них разгар лихой попойки!
И все до одного трещали, словно сойки.
LXXXVI
Потом узрел коронного судью
На четвереньках: полагаю, эля
Несчастный выпил целую бадью;
Градоначальник, ставший жертвой хмеля,
Вовсю бранился, кулаками целя
Соседу в ухо, или же в висок;
Стряпухи же лобзали менестреля.
Кто мог шагать — шагал наискосок,
И от паденья был подчас на волосок.
LXXXVII
Поэт придворный вскачь по вестибюлю
Примчал к царевне, оседлав шута,
И проталаму спел, а после — дулю
Явил… И вся лихая сволота
Заржала! В гневе я отверз уста:
“Где государь? Ответствуйте!” Куда там…
Царевну одолела дурнота.
Я крикнул, дал приказ войти солдатам.
И кинулся царя искать по всем палатам.
LXXXVIII
И тут новейший царский блюдолиз
Навстречу мне шагнул, давясь от смеха:
Напившийся до положенья риз
Гадатель Плудт…»
Немалая утеха!
Маг не разбил, что скорлупу ореха,
Себе главу! Меж персонажей враз
Возникла бы досадная прореха —
Но летописец утешает нас:
В живых остался маг, меж магами — алмаз.
LXXXIX
И, как сановник, облеченный властью,
Плудт повелительно прервал дебош.
. . . . . . .
© Перевод Сергея Александровского (2001)
Сергей Александровский - русский поэт и переводчик.
Все переводы Сергея Александровского
Примечания.
Поэма написана в ноябре-декабре 1819 года. Напечатана в 1848-м. Чарльз Браун, друг и биограф поэта, вспоминал, что Китс работал над этим сочинением весьма воодушевленно (однажды с утра до обеда получилось целых двенадцать строф) и намеревался опубликовать его под вымышленным именем Люси Воган Ллойд. По-видимому, заглавие «Колпак с бубенцами» предлагалось Чарльзом Брауном, а «Зависть» – Китсом. Поэма осталась незавершенной (3 февраля 1820 года у Китса впервые хлынула горлом кровь), а заглавие – необъяснимым в пределах существующего текста, получившего устойчивое двойное название.
«Зависть» рассматривали как сатиру на разгульные нравы английских политиков, как стихотворный шарж, изображающий повадки современных Китсу литераторов – Байрона, Ли Ханта, Чарльза Лэма, Роберта Саути и др., – однако подобные утверждения трудно, если вообще, доказуемы. Правда, можно с уверенностью сказать, что стихи лорда Байрона поэма пародирует очень часто.
Написанная так называемой Спенсеровой строфой, «Зависть» весело и задиристо перекликается с огромной классической поэмой Эдмунда Спенсера «Королева фей». В частности, оттуда взяты и название сказочной столицы – Пантея, и гордое имя царя Эльфинана.
Promener à l’aile (читается «промэнэ а л’эль») – «пролетаться»: шуточное выражение Китса, образованное от французского promener à pied – «пройтись, прогуляться».
Бредания (в подлиннике Angle-land) – шуточно искаженная «Британия».
«Я дерну шнур…» – в лондонских кэбах имелся особый шнур, своеобразный «стоп-сигнал», за который дергал седок, желавший сойти.
Строфы XXVI – XXVIII. Браун заметил: «Какое описание лондонского кэба может быть лучше этого? Но в до чего же неподходящем сочинении!»
Magazin des Modes (читается «магазэн де мод») – модная лавка (франц.).
Dentes sapientiae (читается «дэнтэс сапиэнциэ») – зубам мудрости (лат.). Швейцар перечисляет некоторые принадлежности магического искусства. Мелом чертили каббалистические знаки при заклинаниях. Aqua-vitae (лат.; читается «аква витэ») – буквально: «вода жизни, живая вода» – спирт.
Entre nous (читается «антрэ ну») – между нами (франц.).
«Богатая игрушка, заводная…» – Китс имеет в виду знаменитого заводного тигра, сработанного для Типпу-Султана. Этот индийский владыка, знаменитый своей исключительной лютостью, потерпел поражение от англичан при Серингапатаме, в 1799 году. Среди прочих трофеев, победители взяли механическую игрушку, выполненную почти в натуральную величину: заводной тигр нападал на куклу, изображавшую английского офицера, и терзал ее, издавая громкий рык. В 1818 году игрушка очутилась на выставке, устроенной Ост-Индской Компанией, и Китс наверняка видал ее собственными глазами. Некоторые британские литературоведы полагают, что и «цепной комар», и «рой несытых ос», упоминаемые царем Эльфинаном, возникли в поэме как шуточный отголосок рассказов о милых забавах венценосного индийца.
Зрак – зрелище, вид.
Crēme de citron (читается «крэм де ситрон») – апельсиновый ликер (франц.).
«Здесь горе вдовам, и лафа коровам!» – корова была и остается для индийца неприкосновенным животным, а самосожжение вдов с огромным трудом искореняла – и, кажется, сумела искоренить – британская колониальная власть.
Адмирал де Витт – выдающийся голландский флотоводец и государственный деятель (XVII в.).
Жупел – пылающая сера, «огнь испепеляющий».
Прощай, прощай! И ежели навек – // Навек прощай!»: в подлиннике – незначительно измененные Байроновские строки “Fare thee well, and if for ever – // Still for ever, fare thee well…”. Образованному английскому читателю эти стихи знакомы так же хорошо, как русскому – «Я вас любил…»
Балх – древнеперсидский город.
Вельми – очень, весьма.
Проталама – древнегреческим новобрачным пели песнь-проталаму вечером, перед входом в опочивальню, а утром, когда супружеская чета опять выходила на люди, звучала эпиталама («таламос» по древнегречески – ложе). Ср.: «пролог» и «эпилог» – «предисловие» и «послесловие».
Оригинал или первоисточник на английском языке
The Cap and Bells; or, The Jealousies
A Faery Tale — Unfinished I In midmost Ind, beside Hydaspes cool, There stood, or hovered, tremulous in the air, A faery city, ‘neath the potent rule Of Emperor Elfinan — famed everywhere For love of mortal women, maidens fair, Whose lips were solid, whose soft hands were made Of a fit mould and beauty, ripe and rare, To pamper his slight wooing, warm yet staid: He loved girls smooth as shades, but hated a mere shade. II This was a crime forbidden by the law; And all the priesthood of his city wept, For ruin and dismay they well foresaw, If impious prince no bound or limit kept, And faery Zendervester overstepped. They wept, he sinned, and still he would sin on, They dreamt of sin, and he sinned while they slept; In vain the pulpit thundered at the throne, Caricature was vain, and vain the tart lampoon. III Which seeing, his high court of parliament Laid a remonstrance at his Highness’ feet, Praying his royal senses to content Themselves with what in faery land was sweet, Befitting best that shade with shade should meet: Whereat, to calm their fears, he promised soon From mortal tempters all to make retreat — Ay, even on the first of the new moon, An immaterial wife to espouse as heaven’s boon. IV Meantime he sent a fluttering embassy To Pigmio, of Imaus sovereign, To half beg, and half demand, respectfully, The hand of his fair daughter Bellanaine. An audience had, and speeching done, they gain Their point, and bring the weeping bride away; Whom, with but one attendant, safely lain Upon their wings, they bore in bright array, While little harps were touched by many a lyric fay. V As in old pictures tender cherubim A child’s soul through the sapphired canvas bear, So, through a real heaven, on they swim With the sweet princess on her plumaged lair, Speed giving to the winds her lustrous hair; And so they journeyed, sleeping or awake, Save when, for healthful exercise and air, She chose to promener à l’aile, or take A pigeon’s somerset, for sport or change’s sake. VI ‘Dear Princess, do not whisper me so loud,’ Quoth Corallina, nurse and confidant, ‘Do not you see there, lurking in a cloud, Close at your back, that sly old Crafticant? He hears a whisper plainer than a rant. Dry up your tears, and do not look so blue; He’s Elfinan’s great state-spy militant, His running, lying, flying footman too — Dear mistress, let him have no handle against you! VII ‘Show him a mouse’s tail, and he will guess, With metaphysic swiftness, at the mouse; Show him a garden, and with speed no less, He’ll surmise sagely of a dwelling house, And plot, in the same minute, how to chouse The owner out of it; show him a —’ ‘Peace! Peace! nor contrive thy mistress’ ire to rouse!’ Returned the Princess, ‘my tongue shall not cease Till from this hated match I get a free release. VIII ‘Ah, beauteous mortal!’ ‘Hush!’ quoth Coralline, ‘Really you must not talk of him, indeed.’ ‘You hush!’ replied the mistress, with a shine Of anger in her eyes, enough to breed In stouter hearts than nurse’s fear and dread: ’Twas not the glance itself made Nursey flinch, But of its threat she took the utmost heed, Not liking in her heart an hour-long pinch, Or a sharp needle run into her back an inch. IX So she was silenced, and fair Bellanaine, Writhing her little body with ennui, Continued to lament and to complain, That Fate, cross-purposing, should let her be Ravished away far from her dear countree; That all her feelings should be set at naught, In trumping up this match so hastily, With lowland blood; and lowland blood she thought Poison, as every staunch true-born Imaian ought. X Sorely she grieved, and wetted three or four White Provence rose-leaves with her faery tears, But not for this cause — alas! she had more Bad reasons for her sorrows, as appears In the famed memoirs of a thousand years, Written by Crafticant, and publishēd By Parpaglion and Co. (those sly compeers Who raked up every fact against the dead) In Scarab Street, Panthea, at the Jubal’s Head. XI Where, after a long hypercritic howl Against the vicious manners of the age, He goes on to expose, with heart and soul, What vice in this or that year was the rage, Backbiting all the world in every page; With special strictures on the horrid crime (Sectioned and subsectioned with learning sage), Of faeries stooping on their wings sublime To kiss a mortal’s lips, when such were in their prime. XII Turn to the copious index, you will find Somewhere in the column, headed letter B, The name of Bellanaine, if you’re not blind; Then pray refer to the text, and you will see An article made up of calumny Against this highland princess, rating her For giving way, so over-fashionably, To this new-fangled vice, which seems a burr Stuck in his moral throat, no coughing e’er could stir. XIII There he says plainly that she loved a man! That she around him fluttered, flirted, toyed, Before her marriage with great Elfinan; That after marriage too, she never joyed In husband’s company, but still employed Her wits to ’scape away to Angle-land; Where lived the youth, who worried and annoyed Her tender heart, and its warm ardours fanned To such a dreadful blaze, her side would scorch her hand. XIV But let us leave this idle tittle-tattle To waiting-maids, and bedroom coteries, Nor till fit time against her fame wage battle. Poor Elfinan is very ill at ease — Let us resume his subject if you please: For it may comfort and console him much To rhyme and syllable his miseries; Poor Elfinan! whose cruel fate was such, He sat and cursed a bride he knew he could not touch. XV Soon as (according to his promises) The bridal embassy had taken wing, And vanished, bird-like, o’er the suburb trees, The Emperor, empierced with the sharp sting Of love, retirēd, vexed and murmuring Like any drone shut from the fair bee-queen, Into his cabinet, and there did fling His limbs upon a sofa, full of spleen, And damned his House of Commons, in complete chagrin. XVI ‘I’ll trounce some of the members,’ cried the Prince, ‘I’ll put a mark against some rebel names, I’ll make the Opposition benches wince, I’ll show them very soon, to all their shames, What ’tis to smother up a Prince’s flames; That ministers should join in it, I own, Surprises me! — they too at these high games! Am I an Emperor? Do I wear a crown? Imperial Elfinan, go hang thyself or drown! XVII ‘I’ll trounce ’em! — there’s the square-cut chancellor, His son shall never touch that bishopric; And for the nephew of old Palfior, I’ll show him that his speeches made me sick, And give the colonelcy to Phalaric; The tip-toe marquis, moral and gallant, Shall lodge in shabby taverns upon tick; And for the Speaker’s second cousin’s aunt, She shan’t be maid of honour — by heaven that she shan’t! XVIII ‘I’ll shirk the Duke of A.; I’ll cut his brother; I’ll give no garter to his eldest son; I won’t speak to his sister or his mother! The Viscount B. shall live at cut-and-run; But how in the world can I contrive to stun That fellow’s voice, which plagues me worse than any, That stubborn fool, that impudent state-dun, Who sets down every sovereign as a zany — That vulgar commoner, Esquire Biancopany? XIX ‘Monstrous affair! Pshaw! pah! what ugly minx Will they fetch from Imaus for my bride? Alas! my wearied heart within me sinks, To think that I must be so near allied To a cold dullard fay — ah, woe betide! Ah, fairest of all human loveliness! Sweet Bertha! what crime can it be to glide About the fragrant pleatings of thy dress, Or kiss thine eyes, or count thy locks, tress after tress?’ XX So said, one minute’s while his eyes remained Half lidded, piteous, languid, innocent; But, in a wink, their splendour they regained, Sparkling revenge with amorous fury blent. Love thwarted in bad temper oft has vent: He rose, he stamped his foot, he rang the bell, And ordered some death-warrants to be sent For signature — somewhere the tempest fell, As many a poor felon does not live to tell. XXI ‘At the same time Eban’ (this was his page, A fay of colour, slave from top to toe, Sent as a present, while yet under age, From the Viceroy of Zanguebar — wise, slow, His speech, his only words were ‘yes’ and ‘no’, But swift of look, and foot, and wing was he), ‘At the same time, Eban, this instant go To Hum the soothsayer, whose name I see Among the fresh arrivals in our empery. XXII ‘Bring Hum to me! But stay — here, take my ring, The pledge of favour, that he not suspect Any foul play, or awkward murdering, Though I have bowstrung many of his sect; Throw in a hint, that if he should neglect One hour, the next shall see him in my grasp, And the next after that shall see him necked, Or swallowed by my hunger-starvēd asp — And mention (’tis as well) the torture of the wasp.’ XXIII These orders given, the Prince, in half a pet, Let o’er the silk his propping elbow slide, Caught up his little legs, and, in a fret, Fell on the sofa on his royal side. The slave retreated backwards, humble-eyed, And with a slave-like silence closed the door, And to old Hum through street and alley hied; He ‘knew the city’, as we say, of yore, For shortest cuts and turns, was nobody knew more. XXIV It was the time when wholesale houses close Their shutters with a moody sense of wealth, But retail dealers, diligent, let loose The gas (objected toon score of health), Conveyed in little soldered pipes by stealth, And make it flare in many a brilliant form, That all the powers of darkness it repell’th, Which to the oil-trade doth great scathe and harm, And supersedeth quite the use of the glow-worm. XXV Eban, untempted by the pastry-cooks (Of pastry he got store within the palace), With hasty steps, wrapped cloak, and solemn looks, Incognito upon his errand sallies, His smelling-bottle ready for the alleys. He passed the hurdy-gurdies with disdain, Vowing he’d have them sent on board the galleys; Just as he made his vow, it ’gan to rain, Therefore he called a coach, and bade it drive amain. XXVI ‘I’ll pull the string,’ said he, and further said, ‘Polluted Jarvey! Ah! thou filthy hack! Whose springs of life are all dried up and dead, Whose linsey-woolsey lining hangs all slack, Whose rug is straw, whose wholeness is a crack; And evermore thy steps go clatter-clitter; Whose glass once up can never be got back, Who prov’st, with jolting arguments and bitter, That ’tis of modern use to travel in a litter. XXVII ‘Thou inconvenience! thou hungry crop For all corn! thou snail-creeper to and fro, Who while thou goest ever seem’st to stop, And fiddle-faddle standest while you go; I’ the morning, freighted with a weight of woe, Unto some lazar-house thou journeyest, And in the evening tak’st a double row Of dowdies, for some dance or party dressed, Besides the goods meanwhile thou movest east and west. XXVIII ‘By thy ungallant bearing and sad mien, An inch appears the utmost thou couldst budge; Yet at the slightest nod, or hint, or sign, Round to the curb-stone patient dost thou trudge, Schooled in a beckon, learned in a nudge, A dull-eyed Argus watching for a fare; Quiet and plodding, thou dost bear no grudge To whisking tilburies, or phaetons rare, Curricles, or mail-coaches, swift beyond compare.’ XXIX Philosophizing thus, he pulled the check, And bade the Coachman wheel to such a street, Who, turning much his body, more his neck, Louted full low, and hoarsely did him greet: ‘Certes, Monsieur were best take to his feet, Seeing his servant can no further drive For press of coaches, that tonight here meet Many as bees about a straw-capped hive, When first for April honey into faint flowers they dive.’
[In the draft manuscript, now divided between the Morgan, Huntington and Harvard libraries, stanza xxix is followed by a cancelled stanza:
‘Ho! Ho thought Eban so this Signor Hum A Conversazione holds tonight Wheneer he beats his literary drum The learned muster round all light and tight Drest in best black to talk by candle light.’ E’en while he thought, for eighteen penny fare He paid a half penny by cunning sleight Made argent; then with self-contented Air Broke through the crowd to Hums, and all the world was there.
Gittings (1956), pp. 125-9, claims that this is a satire on Leigh Hunt.]
XXX Eban then paid his fare, and tip-toe went To Hum’s hotel; and, as he on did pass With head inclined, each dusky lineament Showed in the pearl-paved street, as in a glass; His purple vest, that ever peeping was Rich from the fluttering crimson of his cloak, His silvery trousers, and his silken sash Tied in a burnished knot, their semblance took Upon the mirrored walls, wherever he might look. XXXI He smiled at self, and, smiling, showed his teeth, And seeing his white teeth, he smiled the more; Lifted his eye-brows, spurned the path beneath, Showed teeth again, and smiled as heretofore, Until he knocked at the magician’s door; Where, till the porter answered, might be seen, In the clear panel, more he could adore — His turban wreathed of gold, and white, and green, Mustachios, ear-ring, nose-ring, and his sabre keen. XXXII ‘Does not your master give a rout tonight?’ Quoth the dark page. ‘Oh, no!’ returned the Swiss, ‘Next door but one to us, upon the right, The Magazin des Modes now open is Against the Emperor’s wedding — and, sir, this My master finds a monstrous horrid bore, As he retired, an hour ago I wis, With his best beard and brimstone, to explore And cast a quiet figure in his second floor. XXXIII ‘Gad! he’s obliged to stick to business! For chalk, I hear, stands at a pretty price; And as for aqua-vitae — there’s a mess! The dentes sapientiae of mice, Our barber tells me too, are on the rise — Tinder’s a lighter article — nitre pure Goes off like lightning — grains of Paradise At an enormous figure! Stars not sure! — Zodiac will not move without a sly douceur! XXXIV ‘Venus won’t stir a peg without a fee, And master is too partial, entre nous, To — ’ ‘Hush — hush!’ cried Eban, ‘sure that is he Coming down stairs. By St Bartholomew! As backwards as he can — is’t something new? Or is’t his custom, in the name of fun?’ ‘He always comes down backward, with one shoe’, Returned the porter, ‘off, and one shoe on, Like, saving shoe for sock or stocking, my man John!’ XXXV It was indeed the great Magician, Feeling, with careful toe, for every stair, And retrograding careful as he can, Backwards and downwards from his own two pair: ‘Salpietro!’ exclaimed Hum, ‘is the dog there? He’s always in my way upon the mat!’ ‘He’s in the kitchen, or the Lord knows where,’ Replied the Swiss, ‘the nasty, yelping brat!’ ‘Don’t beat him!’ returned Hum, and on the floor came pat. XXXVI Then facing right about, he saw the Page, And said: ‘Don’t tell me what you want, Eban; The Emperor is now in a huge rage — ’Tis nine to one he’ll give you the rattan! Let us away!’ Away together ran The plain-dressed sage and spangled blackamoor, Nor rested till they stood to cool, and fan, And breathe themselves at the Emperor’s chamber door, When Eban thought he heard a soft imperial snore. XXXVII ‘I thought you guessed, foretold, or prophesied, That’s Majesty was in a raving fit?’ ‘He dreams,’ said Hum, ‘or I have ever lied, That he is tearing you, sir, bit by bit.’ ‘He’s not asleep, and you have little wit,’ Replied the page, ‘that little buzzing noise, Whate’er your palmistry may make of it, Comes from a play-thing of the Emperor’s choice, From a Man-Tiger-Organ, prettiest of his toys.’ XXXVIII Eban then ushered in the learned seer: Elfinan’s back was turned, but, ne’ertheless, Both, prostrate on the carpet, ear by ear, Crept silently, and waited in distress, Knowing the Emperor’s moody bitterness; Eban especially, who on the floor ’gan Tremble and quake to death — he feared less A dose of senna-tea or nightmare Gorgon Than the Emperor when he played on his Man-Tiger-Organ. XXXIX They kissed nine times the carpet’s velvet face Of glossy silk, soft, smooth, and meadow-green, Where the close eye in deep rich fur might trace A silver tissue, scantly to be seen, As daisies lurked in June-grass, buds in treen. Sudden the music ceased, sudden the hand Of majesty, by dint of passion keen, Doubled into a common fist, went grand, And knocked down three cut glasses, and his best inkstand. XL Then turning round, he saw those trembling two. ‘Eban,’ said he, ‘as slaves should taste the fruits Of diligence, I shall remember you Tomorrow, or the next day, as time suits, In a finger conversation with my mutes — Begone! — for you, Chaldean! here remain! Fear not, quake not, and as good wine recruits A conjurer’s spirits, what cup will you drain? Sherry in silver, hock in gold, or glassed champagne?’ XLI ‘Commander of the Faithful!’ answered Hum, ‘In preference to these, I’ll merely taste A thimble-full of old Jamaica rum.’ ‘A simple boon!’ said Elfinan, ‘thou mayst Have Nantz, with which my morning-coffee’s laced.’ ‘I’ll have a glass of Nantz, then,’ said the Seer, ‘Made racy (sure my boldness is misplaced!) With the third part (yet that is drinking dear!) Of the least drop of crēme de citron, crystal clear.’ XLII ‘I pledge you Hum! and pledge my dearest love, My Bertha!’ ‘Bertha! Bertha!’ cried the sage, ‘I know a many Berthas!’ ‘Mine’s above All Berthas!’ sighed the Emperor. ‘I engage,’ Said Hum, ‘in duty, and in vassalage, To mention all the Berthas in the Earth — There’s Bertha Watson, and Miss Bertha Page, This famed for languid eyes, and that for mirth — There’s Bertha Blount of York — and Bertha Knox of Perth.’ XLIII ‘You seem to know — ’ ‘I do know,’ answered Hum, ‘Your Majesty’s in love with some fine girl Named Bertha, but her surname will not come, Without a little conjuring.’ ‘’Tis Pearl, ’Tis Bertha Pearl what makes my brains so whirl; And she is softer, fairer than her name!’ ‘Where does she live?’ asked Hum. ‘Her fair locks curl So brightly, they put all our fays to shame! — Live? — O! at Canterbury, with her old grand-dame.’ XLIV ‘Good! good!’ cried Hum, ‘I’ve known her from a child! She is a changeling of my management. She was born at midnight in an Indian wild; Her mother’s screams with the striped tiger’s blent, While the torch-bearing slaves a halloo sent Into the jungles; and her palanquin, Rested amid the desert’s dreariment, Shook with her agony, till fair were seen The little Bertha’s eyes ope on the stars serene.’ XLV ‘I can’t say,’ said the monarch, ‘that may be Just as it happened, true or else a bam! Drink up your brandy, and sit down by me, Feel, feel my pulse, how much in love I am; And if your science is not all a sham, Tell me some means to get the lady here.’ ‘Upon my honour!’ said the son of Cham, ‘She is my dainty changeling, near and dear, Although her story sounds at first a little queer.’ XLVI ‘Convey her to me, Hum, or by my crown, My sceptre, and my cross-surmounted globe, I’ll knock you’ — ‘Does your majesty mean — down? No, no, you never could my feelings probe To such a depth!’ The Emperor took his robe, And wept upon its purple palatine, While Hum continued, shamming half a sob, ‘In Canterbury doth your lady shine? But let me cool your brandy with a little wine.’ XLVII Whereat a narrow Flemish glass he took, That once belonged to Admiral de Witt, Admired it with a connoisseuring look, And with the ripest claret crownēd it, And, ere one lively bead could burst and flit, He turned it quickly, nimbly upside down, His mouth being held conveniently fit To save ‘the creature’. ‘Best in all the town!’ He said, smacked his moist lips, and gave a pleasant frown. XLVIII ‘Ah! good my Prince, weep not!’ And then again He filled a bumper. ‘Great Sire, do not weep! Your pulse is shocking, but I’ll ease your pain.’ ‘Fetch me that Ottoman, and prithee keep Your voice low,’ said the Emperor, ‘and steep Some lady’s-fingers nice in Candy wine; And prithee, Hum, behind the screen do peep For the rose-water vase, magician mine! And sponge my forehead — so my love doth make me pine. XLIX ‘Ah, cursēd Bellanaine!’ ‘Don’t think of her,’ Rejoined the Mago, ‘but on Bertha muse; For, by my choicest best barometer, You shall not throttled be in marriage noose. I’ve said it, Sire; you only have to choose Bertha or Bellanaine.’ So saying, he drew From the left pocket of his threadbare hose, A sampler hoarded slyly, good as new, Holding it by his thumb and finger full in view. L ‘Sire, this is Bertha Pearl’s neat handy-work, Her name, see here, Midsummer, ninety-one.’ Elfinan snatched it with a sudden jerk, And wept as if he never would have done, Honouring with royal tears the poor homespun, Whereon were broidered tigers with black eyes, And long-tailed pheasants, and a rising sun, Plenty of posies, great stags, butterflies Bigger than stags, a moon — with other mysteries. LI The monarch handled o’er and o’er again These day-school hieroglyphics with a sigh; Somewhat in sadness, but pleased in the main, Till this oracular couplet met his eye Astounded: Cupid I — do thee defy! It was too much. He shrunk back in his chair, Grew pale as death, and fainted — very nigh! ‘Pho! nonsense!’ exclaimed Hum, ‘now don’t despair; She does not mean it really. Cheer up, hearty — there! LII ‘And listen to my words. You say you won’t, On any terms, marry Miss Bellanaine; It goes against your conscience — good! Well, don’t. You say you love a mortal. I would fain Persuade your honour’s Highness to refrain From peccadilloes. But, Sire, as I say, What good would that do? And, to be more plain You would do me a mischief some odd day, Cut off my ears and hands, or head too, by my fay! LIII ‘Besides, manners forbid that I should pass any Vile strictures on the conduct of a prince Who should indulge his genius, if he has any, Not, like a subject, foolish matters mince. Now I think on’t, perhaps I could convince Your Majesty there is no crime at all In loving pretty little Bertha, since She’s very delicate — not over tall — A faery’s hand, and in the waist, why — very small.’ LIV ‘Ring the repeater, gentle Hum!’ ‘’Tis five,’ Said gentle Hum, ‘the nights draw in apace; The little birds I hear are all alive; I see the dawning touched upon your face; Shall I put out the candles, please your Grace?’ ‘Do put them out, and, without more ado, Tell me how I may that sweet girl embrace — How you can bring her to me.’ ‘That’s for you, Great Emperor! to adventure, like a lover true.’ LV ‘I fetch her!’ — ‘Yes, an’t like your Majesty; And as she would be frightened wide awake To travel such a distance through the sky, Use of some soft manoeuvre you must make, For your convenience, and her dear nerves’ sake. Nice way would be to bring her in a swoon, Anon, I’ll tell what course were best to take; You must away this morning.’ ‘Hum! so soon?’ ‘Sire, you must be in Kent by twelve o’clock at noon.’ LVI At this great Caesar started on his feet, Lifted his wings and stood attentive-wise. ‘Those wings to Canterbury you must beat, If you hold Bertha as a worthy prize. Look in the Almanack — Moore never lies — April the twenty-fourth, this coming day, Now breathing its new bloom upon the skies, Will end in St Mark’s Eve — you must away, For on that eve alone can you the maid convey.’ LVII Then the magician solemnly ’gan frown, So that his frost-white eyebrows, beetling low, Shaded his deep-green eyes, and wrinkles brown Plaited upon his furnace-scorchēd brow: Forth from the hood that hung his neck below, He lifted a bright casket of pure gold, Touched a spring-lock, and there in wool, or snow Charmed into ever-freezing, lay an old And legend-leavēd book, mysterious to behold. LVIII ‘Take this same book, — it will not bite you, Sire — There, put it underneath your royal arm; Though it’s a pretty weight it will not tire, But rather on your journey keep you warm. This is the magic, this the potent charm, That shall drive Bertha to a fainting fit! When the time comes, don’t feel the least alarm, Uplift her from the ground, and swiftly flit Back to your palace, where I wait for guerdon fit.’ LIX ‘What shall I do with that same book?’ ‘Why merely Lay it on Bertha’s table, close beside Her work-box, and ’twill help your purpose dearly. I say no more.’ ‘Or good or ill betide, Through the wide air to Kent this morn I glide!’ Exclaimed the Emperor. ‘When I return, Ask what you will — I’ll give you my new bride! And take some more wine, Hum — O Heavens! I burn To be upon the wing! Now, now, that minx I spurn!’ LX ‘Leave her to me,’ rejoined the magian, ‘But how shall I account, illustrious fay! For thine imperial absence? Pho! I can Say you are very sick, and bar the way To your so loving courtiers for one day; If either of their two Archbishops’ graces Should talk of extreme unction, I shall say You do not like cold pig with Latin phrases, Which never should be used but in alarming cases.’ LXI ‘Open the window, Hum; I’m ready now!’ ‘Zooks!’ exclaimed Hum, as up the sash he drew, ‘Behold, your Majesty, upon the brow Of yonder hill, what crowds of people!’ ‘Whew! The monster’s always after something new,’ Returned his Highness, ‘they are piping hot To see my pigsney Bellanaine. Hum! do Tighten my belt a little — so, so — not Too tight. The book! — my wand! — so, nothing is forgot.’ LXII ‘Wounds! how they shout!’ said Hum, ‘and there, — see, see! The Ambassador’s returned from Pigmio! The morning’s very fine — uncommonly! See, past the skirts of yon white cloud they go, Tinging it with soft crimsons! Now below The sable-pointed heads of firs and pines They dip, move on, and with them moves a glow Along the forest side! Now amber lines Reach the hill top, and now throughout the valley shines.’ LXIII ‘Why, Hum, you’re getting quite poetical! Those nows you managed in a special style.’ ‘If ever you have leisure, Sire, you shall See scraps of mine will make it worth your while, Tit-bits for Phoebus! — yes, you well may smile. Hark! Hark! the bells!’ ‘A little further yet, Good Hum, and let me view this mighty coil.’ Then the great Emperor full graceful set His elbow for a prop, and snuffed his mignonette. LXIV The morn is full of holiday: loud bells With rival clamours ring from every spire; Cunningly-stationed music dies and swells In echoing places; when the winds respire, Light flags stream out like gauzy tongues of fire; A metropolitan murmur, lifeful, warm, Comes from the northern suburbs; rich attire Freckles with red and gold the moving swarm; While here and there clear trumpets blow a keen alarm. LXV And now the faery escort was seen clear, Like the old pageant of Aurora’s train, Above a pearl-built minster, hovering near: First wily Crafticant, the chamberlain, Balanced upon his grey-grown pinions twain, His slender wand officially revealed; Then black gnomes scattering sixpences like rain; Then pages three and three; and next, slave-held, The Imaian ’scutcheon bright — one mouse in argent field. LXVI Gentlemen pensioners next; and after them, A troop of wingēd Janizaries flew; Then slaves, as presents bearing many a gem; Then twelve physicians fluttering two and two; And next a chaplain in a cassock new; Then Lords in waiting; then (what head not reels For pleasure?) the fair Princess in full view, Borne upon wings — and very pleased she feels To have such splendour dance attendance at her heels. LXVII For there was more magnificence behind. She waved her handkerchief. ‘Ah, very grand!’ Cried Elfinan, and closed the window-blind. ‘And, Hum, we must not shilly-shally stand — Adieu! adieu! I’m off for Angle-land! I say, old Hocus, have you such a thing About you — feel your pockets, I command — I want, this instant, an invisible ring — Thank you, old mummy! Now securely I take wing.’ LXVIII Then Elfinan swift vaulted from the floor, And lighted graceful on the window-sill; Under one arm the magic book he bore, The other he could wave about at will; Pale was his face, he still looked very ill. He bowed at Bellanaine, and said, ‘Poor Bell! Farewell! farewell! and if for ever! still For ever fare the well!’ — and then he fell A-laughing! — snapped his fingers! shame it is to tell! LXIX ‘By’r Lady! he is gone!’ cries Hum, ‘and I (I own it) have made too free with his wine; Old Crafticant will smoke me by the bye! This room is full of jewels as a mine — Dear valuable creatures, how ye shine! Sometime today I must contrive a minute, If mercury propitiously incline, To examine his scrutoire, and see what’s in it, For of superfluous diamonds I as well may thin it. LXX ‘The Emperor’s horrid bad — yes, that’s my cue!’ Some histories say that this was Hum’s last speech; That, being fuddled, he went reeling through The corridor, and scarce upright could reach The stair-head; that being glutted as a leech, And used, as we ourselves have just now said, To manage stairs reversely, like a peach Too ripe, he fell, being puzzled in his head With liquor and the staircase: verdict — found stone dead. LXXI This is a falsehood Crafticanto treats; And as his style is of strange elegance, Gentle and tender, full of soft conceits (Much like our Boswell’s) we will take a glance At his sweet prose, and, if we can, make dance His woven periods into careless rhyme. O, little faery Pegasus! rear — prance — Trot round the quarto — ordinary time! March, little Pegasus, with pawing hoof sublime! LXXII Well, let us see — tenth book and chapter nine — Thus Crafticant pursues his diary: ‘’Twas twelve o’clock at night, the weather fine, Latitude thirty-six; our scouts descry A flight os starlings making rapidly Toward Tibet. Mem. — birds fly in the night; From twelve to half-past — wings not fit to fly For a thick fog — the Princes sulky quite Called for an extra shawl, and gave her nurse a bite. LXXIII ‘Five minutes before one — brough down a moth With my new double-barrel — stewed the thighs And made a very tolerable broth — Princess turned dainty; to our great surprise, Altered her mind, and thought it very nice. Seeing her pleasant, tried her with a pun, She frowned. A monstrous owl across us flies About this time — a sad old figure of fun; Bad omen — this new match can’t be a happy one. LXXIV ‘From two to half-past, dusky way we made, Above the plains of Gobi — desert, bleak; Beheld afar off, in the hooded shade Of darkness, a great mountain (strange to speak) Spitting, from forth its sulphur-baken peak, A fan-shaped burst of blood-red, arrowy fire, Turbaned with smoke, which still away did reek, Solid and black from the eternal pyre, Upon the laden winds that scantly could respire. LXXV ‘Just upon three o’clock a falling star Created an alarm among our troop, Killed a man-cook, a page, and broke a jar, A tureen, and three dishes, at one swoop, Then passing by the Princess, singed her hoop. Could not conceive what Coralline was at — She clapped her hands three times and cried out “Whoop!” Some strange Imaian custom. A large bat Came sudden ’fore my face, and brushed against my hat. LXXVI ‘Five minutes thirteen seconds after three, Far in the west a mighty fire broke out. Conjectured, on the instant, it might be The city of Balk — ’twas Balk beyond all doubt. A griffin, wheeling here and there about, Kept reconnoitring us — doubled our guard — Lighted our torches, and kept up a shout, Till he sheered off — the Princess very scared — And many on their marrowbones for death prepared. LXXVII ‘At half-past three arose the cheerful moon — Bivouacked for four minutes on a cloud — Where from the earth we heard a lively tune Of tambourines and pipes, serene and loud, While on a flowery lawn a brilliant crowd Cinque-parted danced, some half-asleep reposed Beneath the green-faned cedars, some did shroud In silken tents, and ’mid light fragrance dozed, Or on the open turf their soothēd eyelids closed. LXXVIII ‘Dropped my gold watch, and killed a kettledrum — It went for apoplexy — foolish folks! — Left it to pay the piper — a good sum (I’ve got a conscience, maugre people’s jokes). To scrape a little favour ’gan to coax Her Highness’ pug-dog — got a sharp rebuff. She wished a game at whist — made three revokes — Turned from myself, her partner, in a huff. His Majesty will know her temper time enough. LXXIX ‘She cried for chess — I played a game with her. Castled her king with such a vixen look, It bodes ill to his Majesty (refer To the second chapter of my fortieth book, And see what hoity-toity airs she took). At half-past four the morn essayed to beam — Saluted, as we passed, an early rook — The Princess fell asleep, and, in her dream, Talked of one Master Hubert, deep in her esteem. LXXX ‘About this time, making delightful way, Shed a quill-feather from my larboard wing — Wished, trusted, hoped ’twas no sign of decay — Thank heaven, I’m hearty yet! — ’twas no such thing. At five the golden light began to spring, With fiery shudder through the bloomēd east. At six we heard Panthea’s churches ring — The city all her unhived swarms had cast, To watch our grand approach, and hail us as we passed. LXXXI ‘As flowers turn their faces to the sun, So on our flight with hungry eyes they gaze, And, as we shaped our course, this, that way run, With mad-cap pleasure, or hand-clasped amaze. Sweet in the air a mild-toned music plays, And progresses through its own labyrinth. Buds gathered from the green spring’s middle-days, They scattered — daisy, primrose, hyacinth — Or round white columns wreathed from capital to plinth. LXXXII ‘Onward we floated o’er the panting streets, That seemed throughout with upheld faces paved. Look where we will, our bird’s-eye vision meets Legions of holiday; bright standards waved, And fluttering ensigns emulously craved Our minute’s glance; a busy thunderous roar, From square to square, among the buildings raved, As when the sea, at flow, gluts up once more The craggy hollowness of a wild reefēd shore. LXXXIII ‘And “Bellanaine for ever!” shouted they, While that fair Princess, from her wingēd chair, Bowed low with high demeanour, and, to pay Their new-blown loyalty with guerdon fair, Still emptied, at meet distance, here and there, A plenty horn of jewels. And here I (Who wish to give the devil her due) declare Against that ugly piece of calumny, Which calls them Highland pebble-stones not worth a fly. LXXXIV ‘Still “Bellanaine!” they shouted, while we glide ’Slant to a light Ionic portico, The city’s delicacy, and the pride Of our Imperial Basilic. A row Of lords and ladies, on each hand, make show Submissive of knee-bent obeisance, All down the steps; and, as we entered, lo! The strangest sight — the most unlooked-for chance — All things turned topsy-turvy in a devil’s dance. LXXXV ‘’Stead of his anxious Majesty and court At the open doors, with wide saluting eyes, Congēes and scapegraces of every sort, And all the smooth routine of gallantries, Was seen, to our immoderate surprise, A motley crowd thick gathered in the hall, Lord, scullions, deputy-scullions, with wild cries Stunning the vestibule from wall to wall, Where the Chief Justice on his knees and hands doth crawl. LXXXVI ‘Counts of the palace, and the state purveyor Of moth’s-down, to make soft the royal beds, The Common Council and my fool Lord Mayor Marching a-row, each other slipshod treads; Powdered bag-wigs and ruffy-ruffy heads Of cinder wenches meet and soil each other; Toe crushed with heel ill-natured fighting breeds, Frill-rumpling elbows brew up many a bother, And fists in the short ribs keep up the yell and pother. LXXXVII ‘A Poet, mounted on the Court-Clown’s back, Rode to the Princess swift with spurring heels, And close into her face, with rhyming clack, Began a Prothalamion — she reels, She falls, she faints! while laughter peals Over her woman’s weakness. “Where!” cried I, “Where is his Majesty?” No person feels Inclined to answer; wherefore instantly I plunged into the crowd to find him or to die. LXXXVIII ‘Jostling my way I gained the stairs, and ran To the first landing, where, incredible! I met, far gone in liquor, that old man, That vile impostor Hum — ’ So far so well, For we have proved the Mago never fell Down stairs on Crafticanto’s evidence; And therefore duly shall proceed to tell, Plain in our own original mood and tense, The sequel of this day, though labour ’tis immense! LXXXIX Now Hum, new fledged with high authority, Came forth to quell the hubbub in the hall. …
3184
