Послание моему брату Джорджу
Я пережил унылых дней немало. Не раз меня тоска одолевала, И мозг тупел от скуки небывалой, И был я глух к небесному хоралу. В туманные я вглядывался дали, Где молнии резвились и сверкали. К земле склоняясь, погружаясь в травы, Я ждал явленья мысли величавой; Но под шатром багряным небосклона Не слышал я мелодий Аполлона, И с огорченьем видел я, как, тая, Тускнела в небе лира золотая; И зря внимал я медоносным пчёлкам: Я сельских песен не усвоил толком. Я чувствовал, что взгляды женщин милых, И те воспламенить меня не в силах, И не воспеть мне на моих страницах Ни рыцарей, ни дам прекраснолицых. Но те, что к лаврам столь неравнодушны, Бывают недоступны жизни душной, Когда, одну поэзию приемля, Они отвергнут воздух, воду, землю. (Либе́ртасу поведал Спе́нсер это. Я верю гениальному поэту.) Когда Поэт в иных витает сферах, Он видит небо в юных кавалерах На белых скакунах, при всем параде, Что рубятся друг с другом шутки ради. Их вылазку и бой во вражьем стане Мы молнией считаем по незнанью, И лишь Поэт в своем особом раже Услышит горн их крепостного стража. Когда ворота распахнут широко И всадники мелькнут в мгновенье ока, Поэт успеет разглядеть в проёме Весёлый пир, царящий в славном доме, Красавиц, пляшущих неутомимо, Что могут сниться только серафиму, И кубки, и вино, что в них искрится, Как в вихре солнца яркие частицы, Где струи падают, по всем приметам Подобные сгорающим кометам. Цветы в саду — в количестве несметном, Но их не рвать обыкновенным смертным. Здесь Аполлон считается с угрозой: Поэт всегда в жестоком споре с розой. Фонтаны бьют и смешивают струи, Сливаясь в обоюдном поцелуе, Стекая грациозно и картинно, Как ручейки по плавникам дельфина, Когда он подплывает стороною, Своим хвостом играя над волною. Всё это тот с восторгом наблюдает, Кого воображенье распирает. Не он ли подставляет, увлечённый, Вечерним бризам лоб разгорячённый? И не его ль и все его таланты Притягивают звёзды-бриллианты? Не он ли покорен луною нежной, Что в облаках — в сутане белоснежной –– Торжественно плывёт в ночном просторе Монашкой милой в праздничном уборе? Конечно, он, чьи зорко видят очи Все буйства и секреты каждой ночи. Случись когда, что сам их подгляжу я, Тебя рассказом, брат, заворожу я. Чем в этой жизни барды ни богаты, Вознаградят потомки их трикраты. Когда косая топчется в передней, О чем Поэт мечтает в миг последний? «Когда истлеет низменное тело, Мой дух достигнет высшего предела, И мир постигнет суть моей работы, И за мечи возьмутся патриоты. Моих стихов суровые набаты Поселят страх под сводами сената, И мудрецы, об истине радея, В свою мораль внесут мою идею, Воспламенясь моими же стихами, А я, сходя с небес, раздую пламя. Мой лучший стих, мой самый стих удачный, Послужит гимном деве новобрачной. Однажды майской утреннею ранью, Устав плясать, рассядутся селяне Вкруг девушки какой-нибудь прелестной, Объявленной здесь королевой местной, И цветик белый, пурпурный и красный Они вплетут в венок ее прекрасный, Поскольку белый с красным непреложно Здесь символ всех влюблённых безнадёжно. Букетиком лежат посередине Фиалки на груди её невинной. Она стихи читает; томик скромный Переполняет радостью огромной Сердца селян, скрывающих волненье Под сдержанные крики одобренья. В стихах — надежды, страхи и невзгоды, Что испытал я в молодые годы. Браслет жемчужный ярко-ярко блещет, Горит, переливается, трепещет. Иду я к детям с песней колыбельной. Да будет свят покой их беспредельный! Я говорю прости холмам и ниве, — Их размывает в дальней перспективе, — И быстро восхожу к вершинам горным, Дивясь пространствам диким и просторным. Прекрасный мир, я, смело духом рея, Твоих сынов и дочерей согрею Своим стихом!» — Ах, друг и брат мой, ныне, Когда б я укротил мою гордыню Для радостей обычных, то, предвижу, Я стал бы людям и милей, и ближе. Иные мысли — сущее мученье, Но боль мне приносила облегченье, И счастлив был я — найденному кладу Душа и то не столь была бы рада. Моих сонетов публика не знала, Но ты их знал — мне этого хватало. Я на траве недавно, брат, валялся, Любимому занятью предавался: Писал тебе письмо, и в те мгновенья Лицом ловил я ветра дуновенья. Вот и сейчас лежу я на утёсе, Примяв цветы. Мой великан вознёсся Над океаном. На мои заметки Светило сквозь траву бросает клетки. Овсы — налево. Затесавшись в злаки, Нелепо среди них алеют маки. Их цвет напоминает о мундире, Весьма непопулярном в штатском мире. Направо — океан. На лоне бурном Зелёный цвет соседствует с пурпурным. Вон парусник несётся, словно птица; От водореза пена серебрится. Там — жаворонки в гнёздах копошатся, Там — чайки беспокойные кружатся; Садятся на волну они порою, Но на волне им тоже нет покоя. А запад, разрумяненный закатом, Напоминает: попрощайся с братом. Повторного не жду напоминанья. Шлю поцелуй воздушный. До свиданья! © Перевод Евг. Фельдмана 6-11.11.1997 Все переводы Евгения Фельдмана
Оригинал или первоисточник на английском языке
Epistle to My Brother George
Full many a dreary hour have I past, My brain bewildered, and my mind o'ercast With heaviness; in seasons when I've thought No spherey strains by me could e'er be caught From the blue dome, though I to dimness gaze On the far depth where sheeted lightning plays; Or, on the wavy grass outstretched supinely, Pry 'mong the stars, to strive to think divinely: That I should never hear Apollo's song, Though feathery clouds were floating all along The purple west, and, two bright streaks between, The golden lyre itself were dimly seen: That the still murmur of the honey bee Would never teach a rural song to me: That the bright glance from beauty's eyelids slanting Would never make a lay of mine enchanting, Or warm my breast with ardour to unfold Some tale of love and arms in time of old. But there are times, when those that love the bay, Fly from all sorrowing far, far away; A sudden glow comes on them, nought they see In water, earth, or air, but poesy. It has been said, dear George, and true I hold it, (For knightly Spenser to Libertas told it,) That when a Poet is in such a trance, In air her sees white coursers paw, and prance, Bestridden of gay knights, in gay apparel, Who at each other tilt in playful quarrel, And what we, ignorantly, sheet-lightning call, Is the swift opening of their wide portal, When the bright warder blows his trumpet clear, Whose tones reach nought on earth but Poet's ear. When these enchanted portals open wide, And through the light the horsemen swiftly glide, The Poet's eye can reach those golden halls, And view the glory of their festivals: Their ladies fair, that in the distance seem Fit for the silv'ring of a seraph's dream; Their rich brimmed goblets, that incessant run Like the bright spots that move about the sun; And, when upheld, the wine from each bright jar Pours with the lustre of a falling star. Yet further off, are dimly seen their bowers, Of which, no mortal eye can reach the flowers; And 'tis right just, for well Apollo knows 'Twould make the Poet quarrel with the rose. All that's revealed from that far seat of blisses Is the clear fountains' interchanging kisses, As gracefully descending, light and thin, Like silver streaks across a dolphin's fin, When he upswimmeth from the coral caves, And sports with half his tail above the waves. These wonders strange he sees, and many more, Whose head is pregnant with poetic lore. Should he upon an evening ramble fare With forehead to the soothing breezes bare, Would he nought see but the dark, silent blue With all its diamonds trembling through and through? Or the coy moon, when in the waviness Of whitest clouds she does her beauty dress, And staidly paces higher up, and higher, Like a sweet nun in holy-day attire? Ah, yes! much more would start into his sight— The revelries and mysteries of night: And should I ever see them, I will tell you Such tales as needs must with amazement spell you. These are the living pleasures of the bard: But richer far posterity's reward. What does he murmur with his latest breath, While his proud eye looks though the film of death? "What though I leave this dull and earthly mould, Yet shall my spirit lofty converse hold With after times.—The patriot shall feel My stern alarum, and unsheath his steel; Or, in the senate thunder out my numbers To startle princes from their easy slumbers. The sage will mingle with each moral theme My happy thoughts sententious; he will teem With lofty periods when my verses fire him, And then I'll stoop from heaven to inspire him. Lays have I left of such a dear delight That maids will sing them on their bridal night. Gay villagers, upon a morn of May, When they have tired their gentle limbs with play And formed a snowy circle on the grass, And placed in midst of all that lovely lass Who chosen is their queen,—with her fine head Crowned with flowers purple, white, and red: For there the lily, and the musk-rose, sighing, Are emblems true of hapless lovers dying: Between her breasts, that never yet felt trouble, A bunch of violets full blown, and double, Serenely sleep:—she from a casket takes A little book,—and then a joy awakes About each youthful heart,—with stifled cries, And rubbing of white hands, and sparkling eyes: For she's to read a tale of hopes, and fears; One that I fostered in my youthful years: The pearls, that on each glist'ning circlet sleep, Must ever and anon with silent creep, Lured by the innocent dimples. To sweet rest Shall the dear babe, upon its mother's breast, Be lulled with songs of mine. Fair world, adieu! Thy dales, and hills, are fading from my view: Swiftly I mount, upon wide spreading pinions, Far from the narrow bound of thy dominions. Full joy I feel, while thus I cleave the air, That my soft verse will charm thy daughters fair, And warm thy sons!" Ah, my dear friend and brother, Could I, at once, my mad ambition smother, For tasting joys like these, sure I should be Happier, and dearer to society. At times, 'tis true, I've felt relief from pain When some bright thought has darted through my brain: Through all that day I've felt a greater pleasure Than if I'd brought to light a hidden treasure. As to my sonnets, though none else should heed them, I feel delighted, still, that you should read them. Of late, too, I have had much calm enjoyment, Stretched on the grass at my best loved employment Of scribbling lines for you. These things I thought While, in my face, the freshest breeze I caught. E'en now I'm pillowed on a bed of flowers That crowns a lofty clift, which proudly towers Above the ocean-waves, The stalks, and blades, Chequer my tablet with their quivering shades. On one side is a field of drooping oats, Through which the poppies show their scarlet coats; So pert and useless, that they bring to mind The scarlet coats that pester human-kind. And on the other side, outspread, is seen Ocean's blue mantle streaked with purple, and green. Now 'tis I see a canvassed ship, and now Mark the bright silver curling round her prow. I see the lark dowm-dropping to his nest, And the broad winged sea-gull never at rest; For when no more he spreads his feathers free, His breast is dancing on the restless sea. Now I direct my eyes into the west, Which at this moment is in sunbeams drest: Why westward turn? 'Twas but to say adieu! 'Twas but to kiss my hand, dear George, to you!
3104
