Звонкий шиллинг
Подражание Мильтону
…О Муза, пой
Неведомое прозе и стихам –
Заветный шиллинг, ветхие портки.
Счастливец, кто избавлен от забот,
Чей шелковый иль кожаный кошель
Не пуст, — и можно пить холодный эль,
И не грустить при виде свежих устриц.
Блажен грядущий сквозь ночной туман
С друзьями в «Можжевельник» иль «Сороку»1!
Он помнит нимфу, чей игривый зрак
Ожег его Эротовым огнем –
И за ее ответную любовь
Исправно пьет из чаши круговой.
И курит, и смеется чепухе –
Несвязным шуткам клюкнувших друзей.
Но аз, погрязший в гнусной нищете,
Изведал ей сопутствующий глад!
Питаюсь коркой черствой, пью бурду,
И тем худую подкрепляю плоть.
Затем наедине тащусь домой,
На мерзостный чердак; и греть персты
Прозябшие стараюсь о чубук.
Ох, трубку испоганил, провонял
Дешевый, скверный, терпкий горлодер!
Подобную курить способен дрянь
Лишь камбро-бритт (сиречь, валлиец. Он
Отменно родовит: король Артур –
Ему пра-пращур). Сирый камбро-бритт
Везет, кляня овраги да холмы,
Цестрийский (честерский, выходит) сыр
На рынок Арвонийский – продавать.
В Брекинию влачит он свой товар,
В Маридун, и в Ариконийский край2,
Что опоясан Вагою-рекой:
Там плодоносна почва, и оттоль
Сладчайшим нектаром течет вино,
Соперничать способное с фалернским3…
Стучатся в дверь! Просроченных долгов
Чиновный сборщик, пакостная тварь,
Противная и людям, и богам,
Чердак мой бедный приступом берет!
Он трижды каблуком колотит в дверь,
И трижды кличет. Сколь же мне знаком
Сей грозный гром, и сей зловещий глас!
Как быть? Куда бежать? И я – смятен,
Растерян, – в самый дальний угол мчу –
Сокрыться! Дыбом восстают власы
От ужаса; холодный кроет пот
Слабеющее тело; а язык
Утрачивает речи дивный дар.
О, сколь чиновник страшен сей! Чело
Морщинами изрыто, и брада
Окладиста, и перевязь блестит
Зловеще! Он торжественно в деснице
Возносит свитки пагубных бумаг:
Собрание ужасных букв и цифр,
При виде коих меркнет взор людской.
А за проклятым сборщиком стоит
И глыбой тяжкой высится второй
И худший изверг! Молвила бы чернь:
«Бугай»… О, сколь же силы дал Господь
Его ручищам! Истый чародей:
Возложит преобширнейшую длань
Он должнику легонько на плечо –
И никнет, и смиряется должник,
Покорствуя – как рыцарь, взятый в плен! –
И робко во узилище грядет,
Гремя цепями… Грузные врата
Обратный путь замкнут ему, пока
Не выплатит бедняга звонкий шиллинг.
О, должники, пребудьте начеку,
Настороже: следит исподтишка
За каждым шагом вашим этот скот!
Он, как разбойник – иль, верней, упырь, –
Упорно караулит бедолаг
Беспечных. Так и хищный котофей –
Извечный враг мышей, заклятый враг, –
Стремит угрюмый, долгий, тяжкий взгляд
К убогой норке, подле затаясь
И когти навострив, дабы мышам
Чинить урон. И точно так же сеть
Раскидывает алчущий паук
Среди ветвей – и терпеливо ждет,
Покуда насекомое, порхнув,
Не затрепещет в клейких кружевах,
Из коих уж не выбраться, увы:
Ни ловкость, ни проворство не спасут.
Жужжащая оса, гудящий шмель
И бабочка, чьи пестрые крыла
Пыльцой блистают, – все они вотще
И втуне бьются там: паук спешит
К своей добыче, впрыскивает яд,
И с жадностью высасывает кровь
Из жертвы, а останки – про запас –
В древесную расщелину влечет…
Как долог день!.. Но вот ночная тень
Объемлет мир, и беспощадный хлад –
Мороз трескучий! – нудит всех людей
Испить вина и растопить камин.
А я наедине сижу, впотьмах:
Ни друга рядом нет, ни восковой
Свечи. Сижу понур, уныл, угрюм –
И тягостную коротаю ночь.
Вздыхаю скорбно. Грустный множит ум
Худые мысли. Пишутся стихи
О кипарисах, саванах, гробах,
О девице, что кинулась в поток,
О бедном удавившемся юнце…
Я изнемог от непрестанной жажды,
Я брежу выпивкой, моя гортань
Иссохла! Глаз не в силах я сомкнуть.
А если плоть мою случайный сон
Сморит подчас, то бодрствует мой дух –
Верней, душа, – и снится мне: хлещу
Из тяжких кружек животворный эль.
Увы! Едва проснешься – тут как тут
Былая жажда. Сущее проклятье!
Весьма безрадостно влачится жизнь.
Какой там эль! Вкусить бы от земных
Плодов… Да только персик, иль орех –
Лесной ли, грецкий ли – не все ль равно? –
Иль груша – не про нищенскую честь.
О шиллинг звонкий! Без тебя – каюк.
Портки мои, любимые штаны,
Что зимний отвращали ветр и мраз,
Пообветшали (преходяще всё!):
Отверзлась в них прореха из прорех –
Зияние! И нынче всякий ветр –
И Эвр, и Нот, и беспощадный гость
Из Арктики, погибельный Борей4,
Внутри моих свирепствует портков,
Суля простуду!.. Что ж, порой корабль
Надежный, долго плававший в морях
Эгейском, Ионическом и прочих,
У брега Лилибейского5 конец
Обрящет свой, наткнувшись на утес –
На Сциллу иль Харибду. Слышен треск
Ужасный; сквозь дубовый хлещет борт
Волна морская, и лютует хлябь,
Зане велик зияющий пролом.
И велий моряков объемлет страх:
Воочию злосчастным зрима смерть!
О сколь борьбы, трудов, божбы, молитв –
Напрасно! Чем удержишь ярость волн
Безжалостных? Подмят и погребен
Их натиском, идет корабль ко дну.
FINIS.
© Перевод Сергея Александровского (2007)
Сергей Александровский - русский поэт и переводчик.
Примечания
Джон Филипс посвятил это стихотворение Вильяму Брому (William Brome), который прислал поэту в подарок фунт курительного табаку. – Здесь и далее примечания переводчика.
1. «Можжевельник» – по всей видимости, местный трактир, торговавший можжевеловой водкой — джином. «Сорока» – питейное заведение в тогдашнем оксфордском Сорочьем Переулке (ныне Grove Street, 5).
2. Ариконийский – от Ariconium’a, римского поселения вблизи нынешней деревни Вестон-под-Пэньярдом, на расстоянии трех миль от Росса, в Уайском Поречье. Выше и ниже Филипс пользуется латинскими названиями Карнарвона, Кармартена, Брэкона и реки Уай.
3. Фалернское – одно из наиболее знаменитых римских вин.
4. Эвр, Нот и Борей – соответственно, восточный (или юго-восточный), южный и северный ветры.
5. Лилибейский брег – сицилийское побережье в окрестностях Мессины.
Оригинал или первоисточник на английском языке
The Splendid Shilling
An Imitation of Milton
— Sing, Heavenly Muse,
Things unattempted yet in Prose or Rhime,
A Shilling, Breeches, and Chimera's Dire
Happy the Man, who void of Cares and Strife,
In Silken or in Leathern Purse retains
A splendid Shilling: he nor hears with pain
New Oysters cry'd, nor sighs for cheerful Ale;
But with his Friends, when nightly Mists arise,
To Juniper's, or Magpye, or Town-Hall repairs:
Where mindful of the Nymph, whose wanton Eye
Transfix'd his Soul, and kindled Amorous Flames,
Chloe or Phillis; he each Circling Glass
Wisheth her Health, and Joy, and equal Love.
Mean while he Smoaks, and Laughs at merry Tale,
Or Pun ambiguous, or Conundrum quaint.
But I whom griping Penury surrounds,
And Hunger, sure Attendant upon Want,
With scanty Offals, and small acid Tiff
(Wretched Repast) my meager Corps sustain:
Then Solitary walk, or doze at home
In Garret vile, and with a warming puff
Regale chill'd Fingers, or from Tube as black
As Winter's Chimney, or well-polish'd Jett,
Exhale Mundungus, ill-perfuming Smoak.
Not blacker Tube, nor of a shorter Size
Smoaks Cambro-Britain (vers'd in Pedigree,
Sprung from Cadwalader and Arthur, ancient Kings,
Full famous in Romantick tale) when he
O're many a craggy Hill, and fruitless Cliff,
Upon a Cargo of fam'd Cestrian Cheese,
High over-shadowing rides, with a design
To vend his Wares, or at the Arvonian Mart,
Or Maridunum, or the ancient Town
Hight Morgannumia, or where Vaga's Stream
Encircles Ariconium, fruitful Soil,
Whence flow Nectareous Wines, that well may vye
With Massic, Setian, or Renown'd Falern.
Thus while my joyless Hours I lingring spend,
With Looks demure, and silent pace a Dunn,
Horrible Monster! hated by Gods and Men,
To my aerial Citadel ascends;
With Vocal Heel thrice Thund'ring at my Gates,
With hideous Accent thrice he calls; I know
The Voice ill boding, and the solemn Sound;
What shou'd I do, or whither turn? amaz'd,
Confounded, to the dark Recess I fly
Of Woodhole; straight my bristling Hairs erect,
My Tongue forgets her Faculty of Speech,
So horrible he seems; his faded Brow
Entrench'd with many a Frown, and conic Beard,
And spreading Band admir'd by Modern Saint
Disastrous Acts forebode; in his Right hand
Long Scrolls of Paper solemnly he waves,
With Characters and Figures dire inscribed
Grievous to mortal Eye, (ye Gods avert
Such plagues from righteous men) behind him stalks
Another Monster, not unlike himself,
Of Aspect sullen, by the Vulgar called
A Catchpole, whose polluted hands the Gods
With Force incredible, and Magic Charms
Erst have indu'd, if he his ample Palm
Should haply on ill-fated Shoulder lay
Of Debtor, straight his Body to the touch
Obsequious (as Whilom Knights were wont)
To some enchanted Castle is convey'd,
Where Gates impregnable, and coercive Charms
In durance vile detain him, till in form
Of Money, Pallas set the Captive free.
Beware, ye Debtors, when ye walk, beware,
Be circumspect; oft with insidious Ken,
This Caitiff eyes your steps aloof, and oft
Lies perdue in a Creek or gloomy Cave,
Prompt to enchant some inadvertent wretch
With his unhallow'd Touch. So (Poets sing)
Grimalkin to Domestick Vermin sworn
An everlasting Foe, with watchful eye,
Lyes nightly brooding ore a chinky gap,
Protending her fell claws, to thoughtless Mice
Sure Ruin. So her disembowell'd Web
The Spider in a Hall or Kitchin spreads,
Obvious to vagrant Flies: she secret stands
Within her woven Cell; the Humming Prey
Regardless of their Fate, rush on the toils
Inextricable, nor will ought avail
Their Arts nor Arms, nor Shapes of lovely Hue,
The Wasp insidious, and the buzzing Drone,
And Butterfly proud of expanded wings
Distinct with Gold, entangled in her Snares,
Useless resistance make: with eager strides,
She tow'ring flies to her expected Spoils;
Then with envenom'd Jaws the vital Blood
Drinks of reluctant Foes, and to her Cave
Their bulky Carcasses triumphant drags.
So pass my days. But when Nocturnal Shades
This World invelop, and th' inclement Air
Perswades Men to repel benumbing Frosts,
With pleasant Wines, and crackling blaze of Wood;
Me lonely sitting, nor the glimmering Light
Of make-weight Candle, nor the joyous talk
Of lovely friend delights; distress'd, forlorn,
Amidst the horrors of the tedious night,
Darkling I sigh, and feed with dismal Thoughts
My anxious Mind; or sometimes mournful Verse
Indite, and sing of Groves and Myrtle Shades,
Or desperate Lady near a purling stream,
Or Lover pendent on a Willow-tree:
Mean while I labour with eternal drought,
And restless wish, in vain, my parched Throat
Finds no relief, nor heavy eyes repose:
But if a Slumber haply do's invade
My weary Limbs, my Fancy still awake,
Longing for Drink, and eager in my Dream,
Tipples Imaginary Pots of Ale.
Awake, I find the setled Thirst—
Still gnawing, and the pleasant Phantom curse.
Thus do I live from Pleasure quite debarr'd,
Nor tast the Fruits that the Sun's genial Rays
Mature, John-apple nor the Downy Peach,
Nor Walnut in rough-furrow'd Coat secure,
Nor Medlar Fruit delicious in decay;
Afflictions great, yet greater still remain,
My Galligaskins that have long withstood
The Winter's Fury, and encroaching Frosts,
By time subdu'd, (what will not time subdue!)
A horrid Chasm disclose, with Orifice
Wide discontinuous; at which the Winds
Eurus and Auster, and the dreadful force
Of Boreas, that congeals the Cronian Waves,
Tumultuous enter with dire chilling Blasts,
Portending Agues. Thus a well-fraught Ship
Long sail'd secure, or through a Egean Deep,
Or the Ionian, till Crusing near
The Lilybean Shoar, with hideous Crush
On Scylla or Charibdis dangerous Rocks
She strikes rebounding, whence the shatter'd Oak,
So fierce a Shock unable to withstand,
Admits the Sea, in at the gaping Side,
The crouding Waves gush with impetuous Rage
Resistless overwhelming; Horrors seize
The Mariners, Death in their eyes appears,
They stare, they lave, they pump, they swear, they pray:
Vain Efforts, still the battering Waves rush in
Implacable, till delug'd by the foam,
The Ship sinks found'ring in the vast Abyss.
FINIS.
1626
