Джордж Гордон Байрон (George Gordon Byron)
Мазепа
I
Он стих - полтавский страшный бой,
Когда был счастьем кинут Швед;
Вокруг полки лежат грядой:
Им битв и крови больше нет.
Победный лавр и власть войны
(Что лгут, как раб их, человек)
Ушли к Царю, и спасены
Валы Москвы... Но не навек:
До дня, что горше и мрачней,
До года, всех других черней,
Когда позором сменят мощь
Сильнейший враг, славнейший вождь,
И гром крушенья, слав закат,
Смяв одного, - мир молньей поразят!
II
Игра судьбы! Карл день и ночь,
Изранен, должен мчаться прочь
Сквозь воды рек и ширь полей, -
В крови подвластных и в своей:
Весь полк, пробивший путь, полег,
И все ж не прозвучал упрек
Тщеславцу - в час, когда он пал
И властью правду не пугал.
Гиета Карлу уступил
Коня - и русский плен влачил,
И умер. Конь тот, много лиг
Промчавшись бодро, вдруг поник
И пал. В лесной глуши, где мрак
Обвил преследователь-враг
Кольцом огней сторожевых,
Измученный пристал король.
Вот лавр! Вот отдых! - И для них
Народы сносят гнет и боль?
До смертной муки изнурен,
Под дикий дуб ложится он;
На ранах кровь, и в жилах лед;
Сырая тьма над ним плывет;
Озноб, что тело сотрясал,
Сном подкрепиться не давал
И все ж, как должно королям,
Карл все сносил, суров и прям,
И в крайних бедах, свыше сил,
Страданья - воле подчинил,
И покорились те сполна,
Как покорялись племена!
III
Где полководцы? Мало их
Ушло из боя! Горсть живых
Осталась, рыцарскую честь
Храня по-прежнему, при нем, -
И все спешат на землю сесть
Вкруг короля с его конем:
Животных и людей всегда
Друзьями делает беда.
Здесь и Мазепа. Древний дуб,
Как сам он - стар, суров и груб,
Дал кров ему; спокоен, смел,
Князь Украины не хотел
Лечь, хоть измучен был вдвойне,
Не позаботясь о коне:
Казацкий гетман расседлал
Его и гриву расчесал,
И вычистил, и подостлал
Ему листвы, и рад, что тот
Траву стал есть, - а сам сперва
Боялся он, что отпугнет
Коня росистая трава;
Но, как он сам, неприхотлив
Был конь и к ложу, и к еде;
Всегда послушен, хоть игрив,
Он был готов на все, везде;
Вполне "татарин" - быстр, силен,
Космат - Мазепу всюду он
Носил; знал голос: шел на зов,
Признав средь тысяч голосов;
Будь ночь беззвездная вокруг, -
Он мчался на знакомый звук;
Он от заката по рассвет
Бежал козленком бы вослед!
IV
Все сделав, плащ Мазепа свой
Постлал; копье о дуб крутой
Опер; проверил - хорошо ль
Дорогу вынесла пистоль,
И есть ли порох под курком,
И держит ли зажим тугой
Кремень, и прочно ли ножны
На поясе закреплены;
Тогда лишь этот муж седой
Достал из сумки за седлом
Свой ужин, скудный и простой;
Он предлагает королю
И всем, кто возле, снедь свою
Достойнее, чем куртизан,
Кем праздник в честь монарха дан.
И Карл с улыбкою берет
Кусок свой бедный - и дает
Понять, что он душой сильней
И раны, и беды своей.
Сказал он: "Всяк из нас явил
Немало доблести и сил
В боях и в маршах; но умел
Дать меньше слов и больше дел
Лишь ты, Мазепа! Острый взор
С дней Александра до сих пор
Столь ладной пары б не сыскал,
Чем ты и этот Буцефал.
Всех скифов ты затмил, коня
Чрез балки и поля гоня". -
"Будь школа проклята моя,
Где обучился ездить я!" -
"Но почему же, - Карл сказал, -
Раз ты таким искусным стал?" -
В ответ Мазепа: "Долог сказ;
Ждет путь еще немалый нас,
Где, что ни шаг, таится враг, -
На одного по пять рубак;
Коням и нам не страшен плен,
Лишь перейдем за Борисфен.
А вы устали; всем покой
Необходим; как часовой
При вас я буду". - "Нет; изволь
Поведать нам, - сказал король, -
Твою историю сполна;
Пожалуй, и уснуть она
Мне помогла бы, а сейчас
Дремотой не сомкнуть мне глаз".
"Коль так, я, государь, готов
Встряхнуть все семьдесят годов,
Что помню. Двадцать лет мне... да...
Так, так... был королем тогда
Ян Казимир. А я при нем
Сызмлада состоял пажом.
Монарх он был ученый, - что ж...
Но с вами, государь, не схож:
Он войн не вел, земель чужих
Не брал, чтоб не отбили их;
И (если сейма не считать)
До неприличья благодать
Была при нем. И скорбь он знал:
Он муз и женщин обожал,
А те порой несносны так,
Что о войне вздыхал бедняк,
Но гнев стихал, - и новых вдруг
Искал он книг, искал подруг.
Давал он балы без конца,
И вся Варшава у дворца
Сходилась - любоваться там
На пышный сонм князей и дам.
Как польский Соломон воспет
Он был; нашелся все ж поэт
Без пенсии: он под конец
Скропал сатиру, как "не-льстец".
Ну, двор! Пирам - утерян счет;
Любой придворный рифмоплет;
Я сам стишки слагал - пиит! -
Дав подпись "Горестный Тирсит".
Там некий граф был, всех других
Древнее родом и знатней,
Богаче копей соляных
Или серебряных. Своей
Гордился знатностью он так,
Как будто небу был свояк;
Он слыл столь знатен и богат,
Что мог претендовать на трон;
Так долго устремлял он взгляд
На хартии, на блеск палат,
Пока все подвиги семьи,
В полубезумном забытьи,
Не стал считать своими он.
С ним не была жена согласна:
На тридцать лет его юней,
Она томилась ежечасно
Под гнетом мужа; страсти в ней
Кипели, что ни день, сильней;
Надежды... страх... и вот слезою
Она простилась с чистотою:
Мечта, другая; нежность взгляда
Юнцов варшавских, серенада,
Истомный танец - все, что надо,
Чтоб холоднейшая жена
К супругу сделалась нежна,
Ему даря прекрасный титул,
Что вводит в ангельский капитул;
Но странно: очень редко тот,
Кто заслужил его, хвастнет.
V
"Я очень был красив тогда;
Теперь за семьдесят года
Шагнули, - мне ль бояться слов?
Немного мужей и юнцов, -
Вассалов, рыцарей, - со мной
Могли поспорить красотой.
Был резв я, молод и силен,
Не то, что нынче, - не согбен,
Не изморщинен в смене лет,
Забот и войн, что стерли след
Души моей с лица; меня
Признать бы не смогла родня,
Со мною встреться и сравни
И прошлые, и эти дни.
К тому ж не старость избрала
Своей страницей гладь чела;
Не совладать покуда ей
С умом и с бодростью моей, -
Иначе б в этот поздний час
Не мог бы я вести для вас
Под черным небом мой рассказ.
Но дальше... Тень Терезы - вот:
Туда, за куст ореха тот,
Как бы сейчас плывет она, -
Настолько в памяти ясна!
И все же нет ни слов, ни сил
Ту описать, кого любил!
Был взор ее азийских глаз
(Кровь турок с польской кровью здесь
Дает порой такую смесь)
Темнее неба в этот час,
Но нежный свет струился в нем,
Как лунный блеск в лесу ночном.
Широкий, темный, влажный, - он
В своих лучах был растворен,
Весь - грусть и пламя, точно взор
У мучениц, что, на костер
Взойдя, на небо так глядят,
Как будто смерть благодарят.
Лоб ясен был, как летний пруд,
Лучом пронизанный до дна,
Когда и волны не плеснут,
И высь небес отражена.
Лицо и рот... Но что болтать?
Ее люблю я, как любил!
Таких, как я, любовный пыл
Не устает всю жизнь терзать,
Сквозь боль и злобу - любим мы!
И призрак прошлого из тьмы
Приходит к нам на склоне лет,
И - за Мазепой бродит вслед.
VI
"При встречах - я глядел, вздыхал;
Она молчала, но звучал
Ответ в безмолвьи; много есть
Тонов и жестов, что прочесть
Умеют взор и слух: душа
Рождает их, любить спеша;
И вот - загадочная связь! -
Она уже с другой слилась,
Помимо воли свой призыв
Каленой цепью закрепив,
Что электрической волной
Проводит пламя в дух чужой.
Глядел, вздыхал я, слезы лил
И все же в стороне бродил, -
Ждал быть представленным; а там
Встречаться легче стало нам
Без подозрений. Только тут
Решил признаться я, - и что ж?
При встрече вмиг слова замрут,
И сотрясает губы дрожь.
Но час настал. - Одной игрой,
Забавой глупой и пустой,
(Забыл названье!) все кругом
Дни заполняли. Мы вдвоем
Играли тоже: у стола
Нас шутка случая свела.
Исход не волновал меня;
Но быть вблизи, лицом к лицу,
Глядеть и слушать! Как юнцу
Не чуять страстного огня?
Я был при ней как часовой
(Быть нашим зорче б в час ночной!)
И вдруг подметил, что она
Сидит рассеяна, скучна,
Игрой не занята ничуть, -
Успехом, сдачей - но стряхнуть
Не может плен ее: сидит
За часом час, хотя бежит
Удача прочь. И вот тогда,
Как яркой молньи борозда,
Сверкнула мысль в мозгу моем,
Что нечто есть в томленьи том,
Сулящее надежду мне.
И - хлынули слова, - вполне
Бессвязные, - но им она
Внимала, хоть и холодна.
С меня - довольно: будут нас
Вновь слушать, выслушавши раз,
Душа не в лед превращена,
И безответность - не отказ!
VII
"Любил я; стал любимым вдруг...
Вам, государь, слыхал я, - тот
Плен сладкий чужд. Я мой отчет
О смене радостей и мук
Прерву: вам пуст казался б он.
Но ведь не всякий прирожден
Страстями править (иль страной -
Как вы - и заодно собой).
Я - князь (иль был им); мог послать
Десятки тысяч - умирать
Там, где велю. Но над собой
Я власти не имел такой.
Да, я любил и был любим;
По правде, счастья выше - нет,
И все же, наслаждаясь им,
Доходишь вдруг до мук и бед.
Все встречи - втайне. Час ночной,
Что вел меня в ее покой,
Был полон огненной тоской,
Дней не видал я и ночей, -
Лишь час; он в памяти моей
Доныне несравненным сном
Живет: и я отдать бы рад
Всю Украину, чтоб назад
Вернуть его, стать вновь пажом,
Счастливцем, кто владел одним:
Лишь сердцем нежным, да мечом;
Кто был, чужой дарам земным,
Богат здоровьем молодым.
Видались тайно мы. Иной
Находит в том восторг двойной.
Не знаю! Я бы жизнь отдал,
Когда б ее моею звал
При всех, - пред небом и землей!
Я часто горевал о том,
Что встречи наши - лишь тайком.
VIII
"За парочкой всегда следят
Глаза чужие... Мог бы ад
Быть полюбезней... Но навряд
Был сатана тут виноват.
Не заскучавший ли ханжа
Благочестивой желчи дал
Исход, от зависти дрожа?..
И раз лазутчиков отряд
Вдруг ночью нас поймал!
Был вне себя от гнева граф;
Я - без меча; но и представ
С мечом, в броне до самых пят,
Толпою все ж бы я был смят.
Уединенный замок; ночь;
Глушь деревенская; помочь
Кто мог бы мне? Дожить до дня
Я и не думал: для меня
И миги сочтены. С мольбой
Воззвал я к деве пресвятой
Да к двум иль трем святым; свой рок
Приняв, сколь ни был он жесток.
Рой слуг меня во внешний двор
Повел. С Терезой разлучен
Был навсегда я с этих пор.
Представьте же, как был взбешен
Наш гордый непреклонный граф!
И он, по совести, был прав:
Боялся он, чтоб наша связь
В потомстве не отозвалась;
Бесился, что запятнан герб,
Что родовая честь ущерб
Несет, что древняя семья
Вся происшествием таким
Оскорблена с главой своим:
Он твердо верил, что пред ним
Склонен весь мир, и первый - я.
Ах, черт! С пажом! Будь то король, -
Ну что ж, куда ни шло, - изволь!
Но паж! Сопляк!.. Я гнев понять
Мог - но не в силах описать!..
IX
"- Коня сюда! - Ведут коня.
Нет благородней скакуна!
_Татарин_ истый! Лишь два дня,
Как был он взят из табуна.
Он с мыслью спорил быстротой,
Но дик был, точно зверь лесной,
Неукротим: он до тех пор
Не ведал ни узды, ни шпор.
Взъероша гриву, опенен,
Храпел и тщетно рвался он,
Когда его, дитя земли,
Ко мне вплотную подвели.
Ремнем я был к его спине
Прикручен, сложенным вдвойне;
Скакун отпущен вдруг, - и вот,
Неудержимей бурных вод,
Рванулись мы - вперед, вперед!
X
"Вперед! - Мне захватило грудь.
Не понял я - куда наш путь.
Бледнеть чуть начал небосвод;
Конь, в пене, мчал - вперед, вперед!
Последний человечий звук,
Что до меня донесся вдруг,
Был злобный свист и хохот слуг;
Толпы свирепой гоготня
Домчалась с ветром до меня.
Я взвился в ярости, порвал
Ремень, что шею мне сжимал,
Связуя с гривою коня,
И на локтях кой-как привстал,
И кинул им проклятье. Но
Сквозь гром копыт, заглушено,
К ним, верно, не дошло оно.
Досадно!.. Было б сладко мне
Обиду им вернуть вдвойне!
Но, впрочем, мой настал черед:
Уж нет ни замка, ни ворот,
Ни стен, ни подвесных мостов,
Мостков, бойниц, решеток, рвов;
В полях ни стебелька; жива
Одна лишь сорная трава
Там, где очаг был. Будь вы там, -
Ни разу б не приснилось вам,
Что был тут замок. Видеть мне
Ту крепость довелось в огне, -
Как падал за зубцом зубец,
И тек расплавленный свинец
Дождем с обуглившихся крыш!
Нет, - месть мою не отвратишь!
Не чаяли они, гоня
Молниеногого коня
Со мной на гибель, что опять,
С десятком тысяч скакунов,
Вернусь я - графу честь воздать,
Раз он пажей катать готов!
Он славно пошутил со мной,
Связав со взмыленным конем;
Ему я шуткою двойной
Недурно отплатил потом:
Всему приходит свой черед,
И тот, кто миг подстережет,
Возьмет свое. Где в мире путь,
Которым можно ускользнуть,
Коль недруг жаждет счеты свесть
И в сердце клад лелеет - месть?
XI
"Вперед, вперед - мой конь и я -
На крыльях ветра! След жилья
Исчез. А конь все мчался мой,
Как в небе сполох огневой,
Когда мороз, и ночь ясна,
Сияньем северным полна.
Ни городов, ни сел, - простор
Равнины дикой, темный лес
Каймой, да на краю небес
Порой, на смутном гребне гор,
Стан башни: от татар они
Хранили степь в былые дни, -
И все. Пустыня. Год назад
Турецкий тут прошел отряд,
А где спаги оставил след, -
Травы в лугах кровавых нет.
Был сер и дымен небосвод;
Унылый ветр стонал порой,
И с ним бы стон сливался мой,
Но мчались мы - вперед, вперед -
И глох мой вздох с моей мольбой.
Лил ливнем хладный пот с меня
На гриву буйную коня,
И, в ярости и страхе, тот,
Храпя, все длил безумный лет.
Порой казалось мне, что он
Скок замедляет, изнурен;
Но нет, - нетрудной ношей был
Мой легкий стан для ярых сил;
Я шпорою скорей служил:
Лишь дернусь, боли не стерпев
В руках затекших, - страх и гнев
Коню удваивают пыл;
Я слабо крикнул, - сгоряча
Рванулся он, как от бича:
Дрожа при каждом звуке, он
За трубный рев мой принял стон.
Ремень мне кожу перетер
Меж тем, и кровь текла по нем,
И в горле сдавленном моем
Пылала жажда, как костер.
XII
"Мы в дикий лес влетели; он -
Шел без конца, со всех сторон;
Пред строем вековых стволов
Сильнейших бурь бессилен рев,
Что, из Сибири налетев,
Здесь листья лишь дерут с дерев.
Он впроредь рос, а ширь полян
Покрыл кустов зеленый стан,
Чья, пышная весной, листва
С туманом осени - мертва
И падает к ногам дерев,
Суха, безжизненно зардев,
Как кровь на мертвецах, что в ряд
Непогребенные лежат,
И ночь дыханьем ледяным
Так заморозит лица им,
Что даже вороны подчас
Не выклюют зальдевших глаз...
То дикий был подлесок. Вкруг -
Там мощный дуб вставал, там бук,
Там грубая сосна; но ствол
Не, льнул к стволу, не то б нашел
Я рок иной; путь уступал
Кустарник нам и не терзал
Мне тела. Жить еще я мог:
Стянул мне раны холодок,
И не давал упасть ремень;
В кустах мы мчались целый день,
Как вихрь; я слышал волчий вой
И волчий бег в глуши лесной, -
Звук неуемных их прыжков,
Что бесят гончих и стрелков;
Они летели нам вослед,
И не спугнул их и рассвет;
Была - не далее сука -
С зарей их стая к нам близка,
И слышал я сквозь мрак ночной
Вплотную в гущине лесной
Пугливый бег их воровской.
О, если б дали мне мое
Оружье, - меч или копье, -
Чтоб мог, коль надо умирать,
Жизнь подороже я продать!
В начале скачки я мечтал,
Чтоб конь мой, изнурен, упал;
Теперь дрожал я, что из сил
Он выбьется. Нет! Он хранил
Дар предков диких: мощный бег
Оленя. Не быстрее снег
Заносит горца у ворот,
Куда он больше не войдет,
Пургою ослеплен, - чем мой
Стремился конь тропой лесной,
Свиреп, неукротим и дик,
Как раздраженный вдруг отказом,
Его не знавший, баловник
Или как женщина, что вмиг
Теряет от обиды разум.
XIII
"Лес пройден. Непонятно стыл
Июньский день. Иль в недрах жил
Кровь стыла? Длящаяся боль
Сильней ведь самых твердых воль.
Тогда иным был я: кипуч,
Неукротим, как горный ключ,
Готов явить и страсть, и гнев,
В них разобраться не успев,
Представьте ж ярость, боль, испуг, -
Всю смену вынесенных мук, -
Озноб мой, голод, горе, стыд,
Раздетость, горький хмель обид!
Весь род мой гневен: кровь - огонь;
Нас лучше не задень, не тронь,
Не то гремучею змеей
Взовьемся мы, готовы в бой;
Что ж странного, коль я на миг
Под гнетом мук моих поник?
Земля исчезла; небосвод
Вдруг вбок поплыл. Свалюсь! Вот-вот!..
Но нет: ремень был крепок тот.
Грудь сжало; мозг пылал, и звон
Стоял в ушах, но смолк и он:
Вертелось небо колесом;
Как пьяный, гнулся лес кругом;
Вдруг молний сноп, кроваво ал,
Мне взор застлал. Кто умирал, -
Не мог бы умереть полней.
Истерзан скачкою моей,
Тьмы уловив
Прилив, отлив,
Я силился очнуться, но
Не мог собрать себя в одно!
Так, утопая, льнешь в тоске
К ныряющей в волнах доске, -
Вверх-вниз, вверх-вниз, - и по волнам
Скользишь к пустынным берегам.
Мерцала жизнь, как те огни,
Что призрачно снуют в тени,
Когда глушит полночный сон
Мозг, что горячкой воспален.
Но бред прошел, с ним - боль и стон;
Но горько было: понял я,
Что, в миг последний бытия,
Страдалец терпит, - если он
Не обречен на худший страх,
Пока не превратится в прах...
Ну что ж! Нередко я с тех пор
Стоял пред Смертью - взор во взор!
XIV
"Вернулась мысль. Где мы? Я зяб,
В висках гудело. Как ни слаб, -
Вновь пульс мой жизнь вливал в меня,
Пока вдруг боль как от огня
Меня свела, и к сердцу вновь
Пошла отхлынувшая кровь;
В ушах возник нестройный гул;
Забилось сердце; я взглянул, -
Я видел: зренье вновь пришло,
Но мутно все, как сквозь стекло.
Я волн вблизи услышал плеск,
Звезд видел в небе смутный блеск;
Не сплю я: дикий конь плывет
В стремнине столь же диких вод!
Виясь, шумна и широка.
Неслась прекрасная река;
На стрежне мы; изо всех сил
Конь к берегу чужому плыл;
На миг я силы ощутил:
Мой обморок волною смыт,
И бодрость вновь она дарит
Рукам распухшим. Мощью полн,
Конь гордо бьется против волн, -
Мы движемся вперед.
Вот наконец и берег тот
Как пристань предстает.
Но рад я не был: позади
Был страх, ждал ужас впереди,
И ночь - повсюду разлита.
Как долго длилась пытка та, -
Не рассказать. Едва ль я знал. -
Дышал я или не дышал.
XV
"Намокла грива; шерсть блестит,
Конь тяжко дышит, весь дрожит,
И все ж - достаточно ретив,
Чтоб взвиться на обрыв.
Мы наверху. Во тьме ночной
Вновь даль равнины неживой:
Опять простор, простор, простор -
Как бездны в снах души больной -
Захлестывает взор.
Кой-где вдали белеет блик,
Кой-где угрюмый куст возник
В туманных отблесках луны,
Встающей с правой стороны,
Но хоть бы малый след
Жилья означил лунный свет
В пустыне беспредельной, - нет!
Мелькни костер во тьме ночной
Нам путеводною звездой,
Болотный огонек в тени
Насмешкой надо мной блесни, -
Нет! - И ему бы я был рад,
Лги он, обманывай, скользи:
Он бы уверил скорбный взгляд.
Что человек вблизи!
XVI
"В путь - вновь; но вяло, кое-как:
Уж нету дикой мощи той,
Весь в мыле, бег сменил на шаг
Конь истомленный мой.
Теперь и малое дитя
Им управляло бы шутя, -
Но что мне пользы в том?
Он укрощен, но связан я,
А развяжись, - рука моя
Не справится с конем.
Я все ж попробовал опять
Тугие ремни разорвать, -
Увы! не удалось:
Я лишь больней их на себе
В бесплодной затянул борьбе,
И бросить все пришлось.
Казалось, кончен дикий скок,
Но где предел? - еще далек!
Вот мглисто посветлел восток, -
Как был рассвет тягуч!
Казалось, что сырая мгла,
Клубясь, темна и тяжела,
Навеки солнце облекла, -
Пока багряный луч
Не бросил звезд бессильных ниц,
Затмив лучи их колесниц,
И с трона залил мир кругом
Своим единственным огнем.
XVII
"День встал. Клубясь, исчезла мгла,
И все ж - пустыня вкруг была,
Куда лишь глаз хватал. Зачем
Стремиться по просторам тем
Чрез поле, реку, лес? Там нет
Людей, - зверей нет! Хоть бы след
Копыт иль ног по целине, -
Знак жизни! В тяжкой тишине
Сам воздух там застыл
Не слышен тонкий рог цикад,
Птиц - или нет, или молчат.
Шатаясь, из последних сил,
Брел конь мой, - долго; тяжко он
Был изнурен и запален;
И все - пустырь со всех сторон.
Вдруг долетело до меня
Как будто ржание коня
Из чащи сосен, - или там
Промчался ветер по ветвям?
Но нет: из леса к нам летит
С тяжелым топотом копыт
Табун огромный, яр и дик;
Хотел я крикнуть - замер крик.
Как эскадрон, летят ряды;
Где ж всадники - держать бразды?
Их тысяча - и без узды!
По ветру - гривы и хвосты;
Раздуты ноздри, вольны рты;
Бокам их шпоры и хлысты
Неведомы, зубам - мундштук,
Ногам - подков железный круг;
Их тысяча - сплошь дикарей;
Вольнее волн среди морей,
Они, гремя, неслись
Навстречу нам, а мы - плелись.
Но моего коня взбодрил
Их вид на миг; из крайних сил
Рванулся он, слегка заржал
В ответ им - и упал.
Дымясь, хрипел он тяжело;
Глаза застыли, как стекло,
И сам застыл он. Первый бег
Был и последним - и навек!
Видал табун,
Как пал скакун,
Видал простертого меня
В петлях кровавого ремня;
Все стали, вздрогнули, все пьют
Ноздрями воздух, прочь бегут,
Вновь подлетают, вновь - назад,
Дыбятся, прыгают, кружат
Вслед патриарху: за собой
Вел конь их, мощный, вороной,
Без нити белой, чья бы вязь
В косматой шерсти завилась;
Ржут, фыркают, храпят - и бег
В свой лес помчали: человек
Им, по инстинкту, страшен был.
А я лежал, простерт, без сил,
На мертвом стынущем коне,
На коченеющей спине,
Что перестала чуять груз;
Но страшный разорвать союз
Не мог я и лежал, простерт,
На мертвом - полумертв.
Не ждал я видеть день второй
Над беззащитной головой.
До сумерек следил я тут
За ходом медленных минут;
Я знал, что хватит жизни - взгляд
Послать последний на закат;
Дух, безнадежностью объят,
Был примирен, был даже рад,
Что наконец оно пришло -
То, что казалось худшим, зло.
Смерть неизбежна; благо в ней,
Хоть и уносит в цвете дней;
И все же всем она страшна,
Силками кажется она,
Что можно обойти.
Порой зовут ее, молясь,
Порой - на свой же меч ложась,
Но все же - страшный в ней конец
И для растерзанных сердец:
Ужасней нет пути.
И странно: дети наслаждений,
Что жизнь проводят в вечной смене
Пиров, любви, безумств и лени, -
Спокойней ждут ее, чем те,
Кто в муке жил и нищете.
Тем, кто изведал на лету
Всю новизну, всю красоту,
Чего желать, к чему лететь?
И, кроме лишних дней (а их
Всяк видит, идя от своих
Здоровых нервов иль больных),
И нечего жалеть.
Бедняк же бедам ждет конца,
И смерть для скорбного лица,
Для глаз пугливых - враг, не друг,
Пришедший выхватить из рук
Плод райский, - воздаянье мук:
Ведь Завтра - все ему вернет,
Искупит боль, развеет гнет;
Ведь Завтра - будет первым днем,
Что со слезами незнаком,
Что ряд начнет счастливых лет,
Блиставших сквозь туманы бед;
Ведь завтра он не станет клясть
Судьбу, получит мощь и власть
Блистать, владеть, спасать, губить,
И Утру - вдруг на гроб светить?!
XVIII
"Закат, - а все ремнем тугим
Я связан с трупом ледяным;
Смешаться должен был наш прах, -
Я ждал; стояла смерть в глазах,
С надеждою прогнав и страх.
Прощальный взор я в небосклон
Послал; мне застилая свет,
Кружил там ворон; распален,
Моей дождется ль смерти он,
Чтоб свой начать обед?
Он сел, вспорхнул и снова сел,
И вновь поближе подлетел;
Я видел взмахи крыльев; раз
Так близко сел он, что тотчас,
Будь силы, я б ударить мог
Его, - но хрустнул лишь песок
Под слабою рукой, лишь стон
Сорвался с губ, не крик, - и он
Вспорхнул и улетел совсем.
Но что произошло затем, -
Не помню. Сон последний мой
Был нежной осиян звездой;
В глаза глядел мне из-за туч
Ее мерцавший, зыбкий луч;
Затем вновь холод, тусклый бред, -
Сознанья сумеречный след,
И вновь блаженный смертный сон,
И вновь беззвучный вздох и стон,
Дрожь... миг бесчувствья... в сердце лед.
Б мозгу внезапных молний взлет...
Боль, что свела меня всего...
Вздох, дрожь... и - ничего.
XIX
"Очнулся я... Где я? Ужель,
Взор человечий надо мной?
Под ноющей спиной - постель?
Уютный кров над головой?
Я - в комнате? Все наяву?
Ужель земному существу
Тот яркий взор принадлежит,
Столь ласковый? - Ресницы я
Смежил, боясь, что этот вид -
Лишь грезы забытья.
Там девушка с густой косой,
Большая, стройная, за мной
Следила, сидя под стеной;
Оцепенение мое
Стряхнув, я встретил взор ее:
Он черен был, блестящ и смел;
Он состраданием горел
Ко мне; как бы молился он.
Я понял: то - не сон!
Я жив, - и тело драть мое
Не будет жадно воронье!
Казачка, увидав, что я
Очнулся вдруг от забытья,
Мне улыбнулась. Я открыл
Глаза, сказать хотел, - нет сил;
Она стремит свой легкий шаг
И, палец приложа к губам,
Не говорить дает мне знак,
Пока оправлюсь так, что сам,
Без муки, волю дам словам;
Потом слегка мне руку жмет,
Подушку половчей кладет
И к двери на носках идет.
Чуть приоткрыла, шепчет в щель;
Я мягче голоса досель
Не слышал. Музыка была
В самих шагах ее; звала
Она кого-то, - нет их: спят.
Она сама выходит, взгляд
Мне кинув, знак подав, чтоб я
Не опасался, - что семья
Вся здесь; что все на зов придут;
Что только несколько минут
Ее не будет тут.
Ушла, - и хоть на краткий срок
Я все ж остался - одинок.
XX
"С отцом и с матерью тотчас
Она вошла... К чему рассказ
О прочем, - с той поры, что кров
Я отыскал у казаков?
Они без чувств меня нашли,
В ближайший дом перенесли,
Вернули к жизни, - и кого?
Кто стал владыкой их земли!
Так злой безумец, торжество
Справлявший злобно надо мной, -
Когда один, в крови, нагой,
Я в степь был выгнан, - мне провел
Путь чрез пустыню на престол!
Как смертному узнать свой рок?
Будь сердцем тверд, душой высок!
Быть может, завтра на лугу,
Там, на турецком берегу,
За Борисфеном, мы дадим
Коням пастись... Вовек с таким
Восторгом рек я не встречал,
Как встречу завтра, если б дал
Нам рок - дойти!.. Спокойных снов,
Друзья!" -
На ложе из листов
Под сенью дуба гетман лег
Во весь свой рост; удобно мог
Там он уснуть: привычен он
Спать всюду, где застигнет сон...
Что ж Карл спасибо за рассказ
Не скажет? - Гетман не смущен:
Карл спит - по крайней мере час.
Перевод Георгия Шенгели
Оригинал или первоисточник на английском языке
Mazeppa
I. 'Twas after dread Pultowa's day, When Fortune left the royal Swede-- Around a slaughtered army lay, No more to combat and to bleed. The power and glory of the war, Faithless as their vain votaries, men, Had passed to the triumphant Czar, And Moscow's walls were safe again-- Until a day more dark and drear, And a more memorable year, Should give to slaughter and to shame A mightier host and haughtier name; A greater wreck, a deeper fall, A shock to one--a thunderbolt to all. II. Such was the hazard of the die; The wounded Charles was taught to fly By day and night through field and flood, Stained with his own and subjects' blood; For thousands fell that flight to aid: And not a voice was heard to upbraid Ambition in his humbled hour, When Truth had nought to dread from Power. His horse was slain, and Gieta gave His own--and died the Russians' slave. This, too, sinks after many a league Of well-sustained, but vain fatigue; And in the depth of forests darkling, The watch-fires in the distance sparkling-- The beacons of surrounding foes-- A King must lay his limbs at length. Are these the laurels and repose For which the nations strain their strength? They laid him by a savage tree, In outworn Nature's agony; His wounds were stiff, his limbs were stark; The heavy hour was chill and dark; The fever in his blood forbade A transient slumber's fitful aid: And thus it was; but yet through all, Kinglike the monarch bore his fall, And made, in this extreme of ill, His pangs the vassals of his will: All silent and subdued were they. As once the nations round him lay. III. A band of chiefs!--alas! how few, Since but the fleeting of a day Had thinned it; but this wreck was true And chivalrous: upon the clay Each sate him down, all sad and mute, Beside his monarch and his steed; For danger levels man and brute, And all are fellows in their need. Among the rest, Mazeppa made His pillow in an old oak's shade-- Himself as rough, and scarce less old, The Ukraine's Hetman, calm and bold; But first, outspent with this long course, The Cossack prince rubbed down his horse, And made for him a leafy bed, And smoothed his fetlocks and his mane, And slacked his girth, and stripped his rein, And joyed to see how well he fed; For until now he had the dread His wearied courser might refuse To browse beneath the midnight dews: But he was hardy as his lord, And little cared for bed and board; But spirited and docile too, Whate'er was to be done, would do. Shaggy and swift, and strong of limb, All Tartar-like he carried him; Obeyed his voice, and came to call, And knew him in the midst of all: Though thousands were around,--and Night, Without a star, pursued her flight,-- That steed from sunset until dawn His chief would follow like a fawn. IV. This done, Mazeppa spread his cloak, And laid his lance beneath his oak, Felt if his arms in order good The long day's march had well withstood-- If still the powder filled the pan, And flints unloosened kept their lock-- His sabre's hilt and scabbard felt, And whether they had chafed his belt; And next the venerable man, From out his havresack and can, Prepared and spread his slender stock; And to the Monarch and his men The whole or portion offered then With far less of inquietude Than courtiers at a banquet would. And Charles of this his slender share With smiles partook a moment there, To force of cheer a greater show, And seem above both wounds and woe;-- And then he said--"Of all our band, Though firm of heart and strong of hand, In skirmish, march, or forage, none Can less have said or more have done Than thee, Mazeppa! On the earth So fit a pair had never birth, Since Alexander's days till now, As thy Bucephalus and thou: All Scythia's fame to thine should yield For pricking on o'er flood and field." Mazeppa answered--"Ill betide The school wherein I learned to ride!" Quoth Charles--"Old Hetman, wherefore so, Since thou hast learned the art so well?" Mazeppa said--"'Twere long to tell; And we have many a league to go, With every now and then a blow, And ten to one at least the foe, Before our steeds may graze at ease, Beyond the swift Borysthenes: And, Sire, your limbs have need of rest, And I will be the sentinel Of this your troop."--"But I request," Said Sweden's monarch, "thou wilt tell This tale of thine, and I may reap, Perchance, from this the boon of sleep; For at this moment from my eyes The hope of present slumber flies." "Well, Sire, with such a hope, I'll track My seventy years of memory back: I think 'twas in my twentieth spring,-- Aye 'twas,--when Casimir was king-- John Casimir,--I was his page Six summers, in my earlier age: A learned monarch, faith! was he, And most unlike your Majesty; He made no wars, and did not gain New realms to lose them back again; And (save debates in Warsaw's diet) He reigned in most unseemly quiet; Not that he had no cares to vex; He loved the Muses and the Sex; And sometimes these so froward are, They made him wish himself at war; But soon his wrath being o'er, he took Another mistress--or new book: And then he gave prodigious fetes-- All Warsaw gathered round his gates To gaze upon his splendid court, And dames, and chiefs, of princely port. He was the Polish Solomon, So sung his poets, all but one, Who, being unpensioned, made a satire, And boasted that he could not flatter. It was a court of jousts and mimes, Where every courtier tried at rhymes; Even I for once produced some verses, And signed my odes 'Despairing Thyrsis.' There was a certain Palatine, A Count of far and high descent, Rich as a salt or silver mine; And he was proud, ye may divine, As if from Heaven he had been sent; He had such wealth in blood and ore As few could match beneath the throne; And he would gaze upon his store, And o'er his pedigree would pore, Until by some confusion led, Which almost looked like want of head, He thought their merits were his own. His wife was not of this opinion; His junior she by thirty years, Grew daily tired of his dominion; And, after wishes, hopes, and fears, To Virtue a few farewell tears, A restless dream or two--some glances At Warsaw's youth--some songs, and dances, Awaited but the usual chances, Those happy accidents which render The coldest dames so very tender, To deck her Count with titles given, 'Tis said, as passports into Heaven; But, strange to say, they rarely boast Of these, who have deserved them most. V. "I was a goodly stripling then; At seventy years I so may say, That there were few, or boys or men, Who, in my dawning time of day, Of vassal or of knight's degree, Could vie in vanities with me; For I had strength--youth--gaiety, A port, not like to this ye see, But smooth, as all is rugged now; For Time, and Care, and War, have ploughed My very soul from out my brow; And thus I should be disavowed By all my kind and kin, could they Compare my day and yesterday; This change was wrought, too, long ere age Had ta'en my features for his page: With years, ye know, have not declined My strength--my courage--or my mind, Or at this hour I should not be Telling old tales beneath a tree, With starless skies my canopy. But let me on: Theresa's form-- Methinks it glides before me now, Between me and yon chestnut's bough, The memory is so quick and warm; And yet I find no words to tell The shape of her I loved so well: She had the Asiatic eye, Such as our Turkish neighbourhood Hath mingled with our Polish blood, Dark as above us is the sky; But through it stole a tender light, Like the first moonrise of midnight; Large, dark, and swimming in the stream, Which seemed to melt to its own beam; All love, half languor, and half fire, Like saints that at the stake expire, And lift their raptured looks on high, As though it were a joy to die. A brow like a midsummer lake, Transparent with the sun therein, When waves no murmur dare to make, And heaven beholds her face within. A cheek and lip--but why proceed? I loved her then, I love her still; And such as I am, love indeed In fierce extremes--in good and ill. But still we love even in our rage, And haunted to our very age With the vain shadow of the past,-- As is Mazeppa to the last. VI. "We met--we gazed--I saw, and sighed; She did not speak, and yet replied; There are ten thousand tones and signs We hear and see, but none defines-- Involuntary sparks of thought, Which strike from out the heart o'erwrought, And form a strange intelligence, Alike mysterious and intense, Which link the burning chain that binds, Without their will, young hearts and minds; Conveying, as the electric wire, We know not how, the absorbing fire. I saw, and sighed--in silence wept, And still reluctant distance kept, Until I was made known to her, And we might then and there confer Without suspicion--then, even then, I longed, and was resolved to speak; But on my lips they died again, The accents tremulous and weak, Until one hour.--There is a game, A frivolous and foolish play, Wherewith we while away the day; It is--I have forgot the name-- And we to this, it seems, were set, By some strange chance, which I forget: I recked not if I won or lost, It was enough for me to be So near to hear, and oh! to see The being whom I loved the most. I watched her as a sentinel, (May ours this dark night watch as well!) Until I saw, and thus it was, That she was pensive, nor perceived Her occupation, nor was grieved Nor glad to lose or gain; but still Played on for hours, as if her will Yet bound her to the place, though not That hers might be the winning lot. Then through my brain the thought did pass, Even as a flash of lightning there, That there was something in her air Which would not doom me to despair; And on the thought my words broke forth, All incoherent as they were; Their eloquence was little worth, But yet she listened--'tis enough-- Who listens once will listen twice; Her heart, be sure, is not of ice-- And one refusal no rebuff. VII. "I loved, and was beloved again-- They tell me, Sire, you never knew Those gentle frailties; if 'tis true, I shorten all my joy or pain; To you 'twould seem absurd as vain; But all men are not born to reign, Or o'er their passions, or as you Thus o'er themselves and nations too. I am--or rather _was_--a Prince, A chief of thousands, and could lead Them on where each would foremost bleed; But could not o'er myself evince The like control--But to resume: I loved, and was beloved again; In sooth, it is a happy doom, But yet where happiest ends in pain.-- We met in secret, and the hour Which led me to that lady's bower Was fiery Expectation's dower. My days and nights were nothing--all Except that hour which doth recall, In the long lapse from youth to age, No other like itself: I'd give The Ukraine back again to live It o'er once more, and be a page, The happy page, who was the lord Of one soft heart, and his own sword, And had no other gem nor wealth, Save Nature's gift of Youth and Health. We met in secret--doubly sweet, Some say, they find it so to meet; I know not that--I would have given My life but to have called her mine In the full view of Earth and Heaven; For I did oft and long repine That we could only meet by stealth. VIII. "For lovers there are many eyes, And such there were on us; the Devil On such occasions should be civil-- The Devil!--I'm loth to do him wrong, It might be some untoward saint, Who would not be at rest too long, But to his pious bile gave vent-- But one fair night, some lurking spies Surprised and seized us both. The Count was something more than wroth-- I was unarmed; but if in steel, All cap-a-pie from head to heel, What 'gainst their numbers could I do? 'Twas near his castle, far away From city or from succour near, And almost on the break of day; I did not think to see another, My moments seemed reduced to few; And with one prayer to Mary Mother, And, it may be, a saint or two, As I resigned me to my fate, They led me to the castle gate: Theresa's doom I never knew, Our lot was henceforth separate. An angry man, ye may opine, Was he, the proud Count Palatine; And he had reason good to be, But he was most enraged lest such An accident should chance to touch Upon his future pedigree; Nor less amazed, that such a blot His noble 'scutcheon should have got, While he was highest of his line; Because unto himself he seemed The first of men, nor less he deemed In others' eyes, and most in mine. 'Sdeath! with a _page_--perchance a king Had reconciled him to the thing; But with a stripling of a page-- I felt--but cannot paint his rage. IX. "'Bring forth the horse!'--the horse was brought! In truth, he was a noble steed, A Tartar of the Ukraine breed, Who looked as though the speed of thought Were in his limbs; but he was wild, Wild as the wild deer, and untaught, With spur and bridle undefiled-- 'Twas but a day he had been caught; And snorting, with erected mane, And struggling fiercely, but in vain, In the full foam of wrath and dread To me the desert-born was led: They bound me on, that menial throng, Upon his back with many a thong; They loosed him with a sudden lash-- Away!--away!--and on we dash!-- Torrents less rapid and less rash. X. "Away!--away!--My breath was gone, I saw not where he hurried on: 'Twas scarcely yet the break of day, And on he foamed--away!--away! The last of human sounds which rose, As I was darted from my foes, Was the wild shout of savage laughter, Which on the wind came roaring after A moment from that rabble rout: With sudden wrath I wrenched my head, And snapped the cord, which to the mane Had bound my neck in lieu of rein, And, writhing half my form about, Howled back my curse; but 'midst the tread, The thunder of my courser's speed, Perchance they did not hear nor heed: It vexes me--for I would fain Have paid their insult back again. I paid it well in after days: There is not of that castle gate, Its drawbridge and portcullis' weight, Stone--bar--moat--bridge--or barrier left; Nor of its fields a blade of grass, Save what grows on a ridge of wall, Where stood the hearth-stone of the hall; And many a time ye there might pass, Nor dream that e'er the fortress was. I saw its turrets in a blaze, Their crackling battlements all cleft, And the hot lead pour down like rain From off the scorched and blackening roof, Whose thickness was not vengeance-proof. They little thought that day of pain, When launched, as on the lightning's flash, They bade me to destruction dash, That one day I should come again, With twice five thousand horse, to thank The Count for his uncourteous ride. They played me then a bitter prank, When, with the wild horse for my guide, They bound me to his foaming flank: At length I played them one as frank-- For Time at last sets all things even-- And if we do but watch the hour, There never yet was human power Which could evade, if unforgiven, The patient search and vigil long Of him who treasures up a wrong. XI. "Away!--away!--my steed and I, Upon the pinions of the wind! All human dwellings left behind, We sped like meteors through the sky, When with its crackling sound the night Is chequered with the Northern light. Town--village--none were on our track, But a wild plain of far extent, And bounded by a forest black; And, save the scarce seen battlement On distant heights of some strong hold, Against the Tartars built of old, No trace of man. The year before A Turkish army had marched o'er; And where the Spahi's hoof hath trod, The verdure flies the bloody sod: The sky was dull, and dim, and gray, And a low breeze crept moaning by-- I could have answered with a sigh-- But fast we fled,--away!--away!-- And I could neither sigh nor pray; And my cold sweat-drops fell like rain Upon the courser's bristling mane; But, snorting still with rage and fear, He flew upon his far career: At times I almost thought, indeed, He must have slackened in his speed; But no--my bound and slender frame Was nothing to his angry might, And merely like a spur became: Each motion which I made to free My swoln limbs from their agony Increased his fury and affright: I tried my voice,--'twas faint and low-- But yet he swerved as from a blow; And, starting to each accent, sprang As from a sudden trumpet's clang: Meantime my cords were wet with gore, Which, oozing through my limbs, ran o'er; And in my tongue the thirst became A something fierier far than flame. XII. "We neared the wild wood--'twas so wide, I saw no bounds on either side: 'Twas studded with old sturdy trees, That bent not to the roughest breeze Which howls down from Siberia's waste, And strips the forest in its haste,-- But these were few and far between, Set thick with shrubs more young and green, Luxuriant with their annual leaves, Ere strown by those autumnal eyes That nip the forest's foliage dead, Discoloured with a lifeless red, Which stands thereon like stiffened gore Upon the slain when battle's o'er; And some long winter's night hath shed Its frost o'er every tombless head-- So cold and stark--the raven's beak May peck unpierced each frozen cheek: 'Twas a wild waste of underwood, And here and there a chestnut stood, The strong oak, and the hardy pine; But far apart--and well it were, Or else a different lot were mine-- The boughs gave way, and did not tear My limbs; and I found strength to bear My wounds, already scarred with cold; My bonds forbade to loose my hold. We rustled through the leaves like wind,-- Left shrubs, and trees, and wolves behind; By night I heard them on the track, Their troop came hard upon our back, With their long gallop, which can tire The hound's deep hate, and hunter's fire: Where'er we flew they followed on, Nor left us with the morning sun; Behind I saw them, scarce a rood, At day-break winding through the wood, And through the night had heard their feet Their stealing, rustling step repeat. Oh! how I wished for spear or sword, At least to die amidst the horde, And perish--if it must be so-- At bay, destroying many a foe! When first my courser's race begun, I wished the goal already won; But now I doubted strength and speed: Vain doubt! his swift and savage breed Had nerved him like the mountain-roe-- Nor faster falls the blinding snow Which whelms the peasant near the door Whose threshold he shall cross no more, Bewildered with the dazzling blast, Than through the forest-paths he passed-- Untired, untamed, and worse than wild-- All furious as a favoured child Balked of its wish; or--fiercer still-- A woman piqued--who has her will! XIII. "The wood was passed; 'twas more than noon, But chill the air, although in June; Or it might be my veins ran cold-- Prolonged endurance tames the bold; And I was then not what I seem, But headlong as a wintry stream, And wore my feelings out before I well could count their causes o'er: And what with fury, fear, and wrath, The tortures which beset my path-- Cold--hunger--sorrow--shame--distress-- Thus bound in Nature's nakedness; Sprung from a race whose rising blood When stirred beyond its calmer mood, And trodden hard upon, is like The rattle-snake's, in act to strike-- What marvel if this worn-out trunk Beneath its woes a moment sunk? The earth gave way, the skies rolled round, I seemed to sink upon the ground; But erred--for I was fastly bound. My heart turned sick, my brain grew sore, And throbbed awhile, then beat no more: The skies spun like a mighty wheel; I saw the trees like drunkards reel, And a slight flash sprang o'er my eyes, Which saw no farther. He who dies Can die no more than then I died, O'ertortured by that ghastly ride. I felt the blackness come and go, And strove to wake; but could not make My senses climb up from below: I felt as on a plank at sea, When all the waves that dash o'er thee, At the same time upheave and whelm, And hurl thee towards a desert realm. My undulating life was as The fancied lights that flitting pass Our shut eyes in deep midnight, when Fever begins upon the brain; But soon it passed, with little pain, But a confusion worse than such: I own that I should deem it much, Dying, to feel the same again; And yet I do suppose we must Feel far more ere we turn to dust! No matter! I have bared my brow Full in Death's face--before--and now. XIV. "My thoughts came back. Where was I? Cold, And numb, and giddy: pulse by pulse Life reassumed its lingering hold, And throb by throb,--till grown a pang Which for a moment would convulse, My blood reflowed, though thick and chill; My ear with uncouth noises rang, My heart began once more to thrill; My sight returned, though dim; alas! And thickened, as it were, with glass. Methought the dash of waves was nigh; There was a gleam too of the sky, Studded with stars;--it is no dream; The wild horse swims the wilder stream! The bright broad river's gushing tide Sweeps, winding onward, far and wide, And we are half-way, struggling o'er To yon unknown and silent shore. The waters broke my hollow trance, And with a temporary strength My stiffened limbs were rebaptized. My courser's broad breast proudly braves, And dashes off the ascending waves, And onward we advance! We reach the slippery shore at length, A haven I but little prized, For all behind was dark and drear, And all before was night and fear. How many hours of night or day In those suspended pangs I lay, I could not tell; I scarcely knew If this were human breath I drew. XV. "With glossy skin, and dripping mane, And reeling limbs, and reeking flank, The wild steed's sinewy nerves still strain Up the repelling bank. We gain the top: a boundless plain Spreads through the shadow of the night, And onward, onward, onward--seems, Like precipices in our dreams, To stretch beyond the sight; And here and there a speck of white, Or scattered spot of dusky green, In masses broke into the light, As rose the moon upon my right: But nought distinctly seen In the dim waste would indicate The omen of a cottage gate; No twinkling taper from afar Stood like a hospitable star; Not even an ignis-fatuus rose To make him merry with my woes: That very cheat had cheered me then! Although detected, welcome still, Reminding me, through every ill, Of the abodes of men. XVI. "Onward we went--but slack and slow; His savage force at length o'erspent, The drooping courser, faint and low, All feebly foaming went: A sickly infant had had power To guide him forward in that hour! But, useless all to me, His new-born tameness nought availed-- My limbs were bound; my force had failed, Perchance, had they been free. With feeble effort still I tried To rend the bonds so starkly tied, But still it was in vain; My limbs were only wrung the more, And soon the idle strife gave o'er, Which but prolonged their pain. The dizzy race seemed almost done, Although no goal was nearly won: Some streaks announced the coming sun-- How slow, alas! he came! Methought that mist of dawning gray Would never dapple into day, How heavily it rolled away! Before the eastern flame Rose crimson, and deposed the stars, And called the radiance from their cars, And filled the earth, from his deep throne, With lonely lustre, all his own. XVII. "Uprose the sun; the mists were curled Back from the solitary world Which lay around--behind--before. What booted it to traverse o'er Plain--forest--river? Man nor brute, Nor dint of hoof, nor print of foot, Lay in the wild luxuriant soil-- No sign of travel, none of toil-- The very air was mute: And not an insect's shrill small horn, Nor matin bird's new voice was borne From herb nor thicket. Many a _werst,_ Panting as if his heart would burst, The weary brute still staggered on; And still we were--or seemed--alone: At length, while reeling on our way, Methought I heard a courser neigh, From out yon tuft of blackening firs. Is it the wind those branches stirs? No, no! from out the forest prance A trampling troop; I see them come! In one vast squadron they advance! I strove to cry--my lips were dumb! The steeds rush on in plunging pride; But where are they the reins to guide? A thousand horse, and none to ride! With flowing tail, and flying mane, Wide nostrils never stretched by pain, Mouths bloodless to the bit or rein, And feet that iron never shod, And flanks unscarred by spur or rod, A thousand horse, the wild, the free, Like waves that follow o'er the sea, Came thickly thundering on, As if our faint approach to meet! The sight re-nerved my courser's feet, A moment staggering, feebly fleet, A moment, with a faint low neigh, He answered, and then fell! With gasps and glazing eyes he lay, And reeking limbs immoveable, His first and last career is done! On came the troop--they saw him stoop, They saw me strangely bound along His back with many a bloody thong. They stop--they start--they snuff the air, Gallop a moment here and there, Approach, retire, wheel round and round, Then plunging back with sudden bound, Headed by one black mighty steed, Who seemed the Patriarch of his breed, Without a single speck or hair Of white upon his shaggy hide; They snort--they foam--neigh--swerve aside, And backward to the forest fly, By instinct, from a human eye. They left me there to my despair, Linked to the dead and stiffening wretch, Whose lifeless limbs beneath me stretch, Relieved from that unwonted weight, From whence I could not extricate Nor him nor me--and there we lay, The dying on the dead! I little deemed another day Would see my houseless, helpless head. "And there from morn to twilight bound, I felt the heavy hours toil round, With just enough of life to see My last of suns go down on me, In hopeless certainty of, mind, That makes us feel at length resigned To that which our foreboding years Present the worst and last of fears: Inevitable--even a boon, Nor more unkind for coming soon, Yet shunned and dreaded with such care, As if it only were a snare That Prudence might escape: At times both wished for and implored, At times sought with self-pointed sword, Yet still a dark and hideous close To even intolerable woes, And welcome in no shape. And, strange to say, the sons of pleasure, They who have revelled beyond measure In beauty, wassail, wine, and treasure, Die calm, or calmer, oft than he Whose heritage was Misery. For he who hath in turn run through All that was beautiful and new, Hath nought to hope, and nought to leave; And, save the future, (which is viewed Not quite as men are base or good, But as their nerves may be endued,) With nought perhaps to grieve: The wretch still hopes his woes must end, And Death, whom he should deem his friend, Appears, to his distempered eyes, Arrived to rob him of his prize, The tree of his new Paradise. To-morrow would have given him all, Repaid his pangs, repaired his fall; To-morrow would have been the first Of days no more deplored or curst, But bright, and long, and beckoning years, Seen dazzling through the mist of tears, Guerdon of many a painful hour; To-morrow would have given him power To rule--to shine--to smite--to save-- And must it dawn upon his grave? XVIII. "The sun was sinking--still I lay Chained to the chill and stiffening steed! I thought to mingle there our clay; And my dim eyes of death had need, No hope arose of being freed. I cast my last looks up the sky, And there between me and the sun I saw the expecting raven fly, Who scarce would wait till both should die, Ere his repast begun; He flew, and perched, then flew once more, And each time nearer than before; I saw his wing through twilight flit, And once so near me he alit I could have smote, but lacked the strength; But the slight motion of my hand, And feeble scratching of the sand, The exerted throat's faint struggling noise, Which scarcely could be called a voice, Together scared him off at length. I know no more--my latest dream Is something of a lovely star Which fixed my dull eyes from afar, And went and came with wandering beam, And of the cold--dull--swimming--dense Sensation of recurring sense, And then subsiding back to death, And then again a little breath, A little thrill--a short suspense, An icy sickness curdling o'er My heart, and sparks that crossed my brain-- A gasp--a throb--a start of pain, A sigh--and nothing more. XIX. "I woke--where was I?--Do I see A human face look down on me? And doth a roof above me close? Do these limbs on a couch repose? Is this a chamber where I lie? And is it mortal yon bright eye, That watches me with gentle glance? I closed my own again once more, As doubtful that my former trance Could not as yet be o'er. A slender girl, long-haired, and tall, Sate watching by the cottage wall. The sparkle of her eye I caught, Even with my first return of thought; For ever and anon she threw A prying, pitying glance on me With her black eyes so wild and free: I gazed, and gazed, until I knew No vision it could be,-- But that I lived, and was released From adding to the vulture's feast: And when the Cossack maid beheld My heavy eyes at length unsealed, She smiled--and I essayed to speak, But failed--and she approached, and made With lip and finger signs that said, I must not strive as yet to break The silence, till my strength should be Enough to leave my accents free; And then her hand on mine she laid, And smoothed the pillow for my head, And stole along on tiptoe tread, And gently oped the door, and spake In whispers--ne'er was voice so sweet! Even music followed her light feet. But those she called were not awake, And she went forth; but, ere she passed, Another look on me she cast, Another sign she made, to say, That I had nought to fear, that all Were near, at my command or call, And she would not delay Her due return:--while she was gone, Methought I felt too much alone. XX. "She came with mother and with sire-- What need of more?--I will not tire With long recital of the rest, Since I became the Cossack's guest. They found me senseless on the plain, They bore me to the nearest hut, They brought me into life again-- Me--one day o'er their realm to reign! Thus the vain fool who strove to glut His rage, refining on my pain, Sent me forth to the wilderness, Bound--naked--bleeding--and alone, To pass the desert to a throne,-- What mortal his own doom may guess? Let none despond, let none despair! To-morrow the Borysthenes May see our coursers graze at ease Upon his Turkish bank,--and never Had I such welcome for a river As I shall yield when safely there. Comrades, good night!"--The Hetman threw His length beneath the oak-tree shade, With leafy couch already made-- A bed nor comfortless nor new To him, who took his rest whene'er The hour arrived, no matter where: His eyes the hastening slumbers steep. And if ye marvel Charles forgot To thank his tale, _he_ wondered not,-- The King had been an hour asleep!
1818
3907
