Оливер Уэнделл Холмс (Oliver Wendell Holmes)
Кубок для пунша
Старинный этот кубок мой — до нас доносит он Былых пирушек шум и смех, рождественский трезвон. Немало честных и прямых веселых смельчаков По кругу пили из него, когда был кубок нов. В Антверпен серебро привез испанский галлион, И мастером из серебра был кубок сотворен. Ему работу облегчал бодрящий легкий хмель, И он не раз из кружки пил фламандский славный эль. Тот кубок лорд, купив, поднес возлюбленной своей, Понравились на нем резьба и херувимы ей; Когда же отпрыск рода — сын являлся в старый дом, То кубок праздник освящал целительным питьем. Но пуританский, богослов потом его купил, За трезвость яро он стоял, и пунша он не пил; И в Лейден увлекла его церковная вражда, Молелен много было там, и шнапс там был всегда, Когда «Мэйфлауэр» отплыл к неведомой земле, Немало было храбрецов на малом корабле, Они везли тяжелый груз и скарба и добра, Захвачен был и кубок мой литой из серебра. Был мрачный вечер, и в снастях свистел ноябрьский шквал, Когда Майлс Стэндиш, капитан, вот этот кубок взял; Он джин голландский наливал, размешивал клинком, С мушкетами команда вся построилась кругом. Отважно старый капитан большой глоток хлебнул И рыжие усы обтер под грозный рев и гул, А кубок по рукам пошел, и каждый пил легко Горячую хмельную смесь, как в детстве молоко. В ту ночь орел слетел с гнезда, он слышать не привык В глухой полночной тишине солдатский буйный крик. Среди индейцев далеко разнесся смутный слух: «Тех бойтесь, от кого идет спиртной голландский дух!» Сменялась полтораста лот листва густых лесов, Померк у херувимов блеск серебряных носов, Массивный кубок до краев наполнен был опять, И сыну поднесла его при расставанье мать. Она сказала: «Выпей, Джон. Чем я могу помочь? Ты на морозе проведешь в траншее эту ночь. Согрейся, подкрепись, сынок!» И залпом выпил Джон, Зато сражался хорошо при Банкер-Хилле он! Сердечно в дружеском кругу звучит заздравный тост, Кто выпьет в меру за столом, тот весел, добр и прост А если валишься ты с ног, без меры пьешь порой — Не кубок полный виноват, а череп твой пустой! О прошлом память я храню, сжимает сердце вздох, Когда я вижу средь руин зеленый плющ и мох. Старинный кубок не забыт, нет, он не будет пуст: Веселье пило нз него когда-то столько уст! Налейте кубок до краев и передайте мне, Обычай пить он освятит и нам по старине, Пусть херувимы охладят во мне греховный пыл, Чтоб я не слышал жутких слов: «Мой милый, где ж ты был?» Перевод Михаила Зенкевича
Оригинал или первоисточник на английском языке
On Lending a Punch-Bowl
THIS ancient silver bowl of mine,—it tells of good old times, Of joyous days, and jolly nights, and merry Christmas chimes; They were a free and jovial race, but honest, brave, and true, That dipped their ladle in the punch when this old bowl was new. A Spanish galleon brought the bar,—so runs the ancient tale; 'T was hammered by an Antwerp smith, whose arm was like a flail; And now and then between the strokes, for fear his strength should fail, He wiped his brow, and quaffed a cup of good old Flemish ale. 'T was purchased by an English squire to please his loving dame, Who saw the cherubs, and conceived a longing for the same; And oft as on the ancient stock another twig was found, 'T was filled with caudle spiced and hot, and handed smoking round. But, changing hands, it reached at length a Puritan divine, Who used to follow Timothy, and take a little wine, But hated punch and prelacy; and so it was, perhaps, He went to Leyden, where he found conventicles and schnaps. And then, of course, you know what 's next,—it left the Dutchman's shore With those that in the Mayflower came,—a hundred souls and more,— Along with all the furniture, to fill their new abodes, To judge by what is still on hand, at least a hundred loads. 'T was on a dreary winter's eve, the night was closing dim, When brave Miles Standish took the bowl, and filled it to the brim; The little Captain stood and stirred the posset with his sword, And all his sturdy men-at-arms were ranged about the board. He poured the fiery Hollands in,—the man that never feared,— He took a long and solemn draught, and wiped his yellow beard; And one by one the musketeers—the men that fought and prayed— All drank as 't were their mother's milk, and not a man afraid. That night, affrighted from his nest, the screaming eagle flew, He heard the Pequot's ringing whoop, the soldier's wild halloo; And there the sachem learned the rule he taught to kith and kin, "Run from the white man when you find he smells of Hollands gin!" A hundred years, and fifty more, had spread their leaves and snows, A thousand rubs had flattened down each little cherub's nose, When once again the bowl was filled, but not in mirth or joy, 'T was mingled by a mother's hand to cheer her parting boy. Drink, John, she said, 't will do you good,—poor child, you 'll never bear This working in the dismal trench, out in the midnight air; And if—God bless me!—you were hurt, 't would keep away the chill; So John did drink,—and well he wrought that night at Bunker's Hill! I tell you, there was generous warmth in good old English cheer; I tell you, 't was a pleasant thought to bring its symbol here. 'T is but the fool that loves excess;—hast thou a drunken soul? Thy bane is in thy shallow skull, not in my silver bowl! I love the memory of the past,—its pressed yet fragrant flowers,— The moss that clothes its broken walls,—the ivy on its towers;— Nay, this poor bawble it bequeathed,—my eyes grow moist and dim, To think of all the vanished joys that danced around its brim. Then fill a fair and honest cup, and bear it straight to me; The goblet hallows all it holds, whate'er the liquid be; And may the cherubs on its face protect me from the sin That dooms one to those dreadful words,—"My dear, where have you been?"
1849
1274
