Перси Биши Шелли (Percy Bysshe Shelley)
Джиневра
Испугана, бледна, изумлена,
Как тот, кто видит солнце после сна,
Из комнаты идя походкой шаткой,
Где смертной был он скован лихорадкой, -
Ошеломленной спутанной мечтой
Беспомощно ловя неясный рой
Знакомых форм, и ликов, и предметов,
В сиянии каких-то новых светов, -
Как бы безумьем странных снов горя,
Джиневра отошла от алтаря;
Обеты, что уста ее сказали,
Как дикий звон, донесшийся из дали,
Врывались в помрачненный мозг ее,
Качая разногласие свое.
Так шла она, и под вуалью брачной
Прозрачность щек вдвойне была прозрачной,
И алость губ вдвойне была красна,
И волосы темнее: так луна
Лучом темнит; сияли украшенья,
Горели драгоценные каменья,
Она едва их видела, и ей
Был тягостен весь этот блеск огней,
Он в ней будил неясное страданье,
Ее томил он хаосом сиянья.
Она была пленительна, луна
В одежде светлых туч не так нежна;
Горел огонь в ее склоненном взоре,
И бриллианты в головном уборе
Ответным блеском, в искристых лучах,
На мраморных горели ступенях
Той лестницы, что, зеркалом для взора,
Вела к простору улиц и собора;
И след ее воздушных нежных ног
Стирал тот блеск, минутный тот намек.
За ней подруги светлой шли толпою,
Одни, тайком казняся над собою,
Завистливой мечтой к тому скользя,
Чему совсем завидовать нельзя;
Другие, полны нежного участья,
Лелеяли мечту чужого счастья;
Иные грустно думали о том,
Что скучен, темен их родимый дом;
Иные же мечтали с восхищеньем
О том, что вечно ласковым виденьем
Пред девушкой неопытной встает,
Ее от неба ясного зовет,
От всех родных, куда-то вдаль, к туману,
К великому житейскому обману.
Но все они ушли, и, в забытьи,
Глядя на руки белые свои,
Она стоит одна в саду зеленом;
И светлый воздух полон странным звоном,
Беснуяся, кричат колокола,
Их музыка так дико-весела.
Насильственно берет она вниманье,
Лазурное убито ей молчанье;
Она была как тот, кто, видя сон,
Во сне постиг, что спит и грезит он
И лишь непрочно предан усыпленью, -
Как вдруг пред ней, подобный привиденью,
Антонио предстал, и, как она,
Он бледен был; в глазах была видна
Обида, скорбь, тоска, и он с укором,
Невесту смерив пылким гордым взором,
Сказал: "Так что же, так ты мне верна?"
И тотчас же, как тот, кто ото сна
Был резко пробужден лучом жестоким
И светом дня мучительно-широким
С дремотною мечтою разлучен,
И должен встать, и позабыть свой сон, -
Джиневра на Антонио взглянула,
Сдержала крик, с трудом передохнула,
Кровь хлынула ей к сердцу, и она
Сказала так, прекрасна и бледна:
"О, милый, если зло или сомненье,
Насилие родных иль подозренье,
Привычка, время, случай, жалкий страх,
Иль месть, иль что-нибудь в глазах, в словах
Способны быть для нас змеиным взглядом
И отравить любовь горячим ядом,
Тогда, - тогда с тобой не любим мы -
И если гроб, что полон душной тьмы,
Безмолвный гроб, что тесно обнимает
И жертву у тирана отнимает,
Нас разлучить способен, о, тогда
С тобой мы не любили никогда".
"Но разве миг, спеша за мигом снова,
К Герарди, в тишину его алькова,
Тебя не увлечет? Мой темный рок
В твоем кольце не видит ли залог, -
Хотел сказать он, - нежных обещаний,
Нарушенных, расторгнутых мечтаний".
Но, золотое сняв с себя кольцо
И не меняя бледное лицо,
Она сказала с грустью неземною:
"Возьми его в залог, что пред тобою
Я буду, как была, всегда верна,
И наш союз порвет лишь смерть одна.
Уж я мертва, умру через мгновенье,
Колоколов ликующее пенье
Смешается с напевом панихид,
Их музыка - ты слышишь? - говорит:
"Мы это тело в саван облекаем,
Его от ложа к гробу отторгаем".
Цветы, что в брачной комнате моей
Рассыпаны, во всей красе своей,
Мой гроб собой украсят, доцветая,
И отцветет фиалка молодая
Не прежде, чем Джиневра". И, бледна,
Она своей мечтой побеждена,
В груди слабеет голос, взор туманен,
И самый воздух вкруг нее так странен,
Как будто в ясный полдень - страх проник,
И вот она лишь тень, лишь смутный лик:
Так тени из могил и так пророки
Об ужасах, - которые далеки,
Но к нам идут, - вещают. И, смущен,
Как тот, кто преступленьем отягчен,
Как тот, кто под давлением испуга,
Оговорив товарища и друга,
В его глазах упрек не прочитав,
Дрожит пред тем, пред кем он так не прав,
И в приговоре с ним хотел бы слиться,
Раз приговор не может измениться, -
Антонио, робея, ищет слов,
Но вот раздался говор голосов,
Он отошел, другие к ней подходят,
И во дворец ее, дивясь, уводят,
С ней девушки о чем-то говорят,
Она меняет пышный свой наряд,
Они уходят, медля у порога,
Ей надо отдохнуть теперь немного,
И вот, раскрыв глаза, лежит она,
В слабеющем сиянии бледна.
День быстро меркнет с ропотом чуть слышным,
И гости собрались в чертоге пышном;
Сияет красота вдвойне светлей
Под взором зачарованных очей,
И, на себе влюбленность отражая,
На миг она живет в них блеском Рая.
Толпа спокойней, чем безмолвный лес,
Где шепчет лишь любовь средь мглы завес;
Вино горит огнем в сердцах остывших,
А для сердец, свой жар с другими сливших,
Поют с волшебной негой голоса,
Им, детям солнца, музыка - роса:
Здесь многие впервые вместе будут,
Но, разлучась, друг друга не забудут,
Пред многими здесь искрится звезда,
Что раньше не горела никогда,
Очарованье вздоха, слова, взгляда,
Власть юности, рассветная услада;
Разорван жизни будничной покров, -
И как весь мир, стряхнув оковы снов,
Когда землетрясенье наступает,
Ликует и беды своей не знает,
И ветер, над цветами прошептав,
Их аромат роняет между трав,
И шар земной в восторге пробужденья
Во всех сердцах рождает наслажденье,
Ликуют горы, долы и моря,
Сияньем ослепительным горя,
Как будто бы грядущее с минувшим
Сошлись в одном мгновении сверкнувшем, -
Так у Герарди пиршественный зал
Огнями и веселием блистал,
Но кто-то, взоры вкруг себя бросая,
Промолвил вслух: "А где же молодая?"
Тогда одна из девушек ушла,
И, прежде чем, как вестник дня, - светла,
Она придет, среди гостей молчанье
Возникло красноречьем ожиданья,
Сердца, еще не видя красоту,
Уж полны ей и ткут свою мечту;
Потом в сердцах возникло изумленье,
И страх за ним восстал, как привиденье;
От гостя к гостю шепот долетел,
И каждый, услыхав его, бледнел,
Все громче он и громче становился,
И вот Герарди меж гостей явился,
Печалью показной исполнен он,
Кругом рыданье, слышен чей-то стон.
Что ж значит скорбь, - как саван распростертый?
Увы, они нашли Джиневру мертвой,
Да, мертвой, если это смерть - лежать
Без пульса, не вздыхать и не дышать,
Быть белою, холодной, восковою,
С глазами, что как будто над собою
Смеются мертвым светом без лучей,
Стеклянностью безжизненных очей.
Да, мертвой, если это смерть - дыханье
Землистое и льдистый свет, молчанье,
И в страхе дыбом волосы встают,
Как будто дух чумы нашел приют
Вот тут, вот здесь, и в мертвенном покое
Глухой земле он отдает земное,
За быстрой вспышкой вдруг приводит мглу.
За блеском дым рождает и золу:
Ночь мысли так нас тесно обнимает,
Что наша мысль о смерти нашей знает
Лишь то, что может знать о жизни сон,
Который умер, прежде чем рожден.
Пир свадебный - отрада так обманна -
Стал похоронным празднеством нежданно;
С тяжелым сердцем, взор склонивши свой,
Печально все отправились домой;
И слезы неожиданные лили
Не только те, кто мертвую любили,
Во всех сердцах открылся их родник,
Затем что никогда уж этот лик
Пред ними в красоте своей не встанет,
Улыбкой грусть в их сердце не обманет.
Над пиршеством покинутым огни
То здесь, то там светились, и они
В пустом унылом зале освещали
Как бы туман густеющей печали,
Как будто бы, людской покинув ум,
Проникла в воздух тяжесть темных дум.
Еще с Герарди медлили иные,
Друзья умершей, ее родные,
И тупо утешенья слушал он,
В которых не нуждался: не зажжен
Любовью был в нем дух, и лишь смущенье
Он чувствовал, лишь страх, не огорченье,
Их шепотом зловещим смущена,
Еще как бы полнее тишина;
Одни из них беспомощно рыдали,
Другие в тихой медлили печали
И плакали безмолвно, а иной,
Склонясь к столу и скован тишиной,
Вдруг вздрагивал, когда из коридоров,
Из комнат, где сияньем скорбным взоров
Подруги обнимали мертвый лик,
Внезапно раздавался резкий крик,
И свечи в ветре дымно трепетали,
Огнем как бы ответствуя печали;
Раздался звон, глухой, как гул псалмов,
Священники пришли на этот зов
И вновь ушли, увидев, что могила
Все прегрешенья мертвой отпустила,
И плакальщиц тогда явился рой,
Чтоб над Джиневрой плакать молодой.
Похоронный гимн
Бежала старая зима,
К пустыням гор в бессилии сокрылась,
Где холод, свист ветров и тьма,
И к нам весна в лучах звезды спустилась,
В лучах звезды, что дышит над водой.
Непобедимо-молодая,
Своей игрою золотой
Рубеж зимы и ночи отдвигая;
Но, если воздух, травы и вода
Явлению весны не рады,
Джиневра юная, тогда
И мы в тебе не видели отрады!
О, как тиха и холодна
На ложе радости она!
Ты ступишь шаг - увидишь саван белый,
Ты ступишь два - и гроб перед тобой,
И шаг еще - к могиле роковой,
И шаг еще - куда? Дрожа, несмелый,
Ты видишь, что рукой умелой
Пробито сердце черною стрелой.
Пред тем как раз еще моря и мысы
Обнимет солнце - трепещи и жди, -
В тиши шурша, чудовищные крысы
Совьют гнездо в ее груди,
И в волосах, что цвет хранят червонца,
Слепые черви будут пировать,
Покуда солнце царствует как солнце,
Джиневра будет спать и спать.
Перевод К.Д. Бальмонта
Оригинал или первоисточник на английском языке
Ginevra
Wild, pale, and wonder-stricken, even as one Who staggers forth into the air and sun From the dark chamber of a mortal fever, Bewildered, and incapable, and ever Fancying strange comments in her dizzy brain Of usual shapes, till the familiar train Of objects and of persons passed like things Strange as a dreamer’s mad imaginings, Ginevra from the nuptial altar went; The vows to which her lips had sworn assent Rung in her brain still with a jarring din, Deafening the lost intelligence within. And so she moved under the bridal veil, Which made the paleness of her cheek more pale, And deepened the faint crimson of her mouth, And darkened her dark locks, as moonlight doth,-- And of the gold and jewels glittering there She scarce felt conscious,--but the weary glare Lay like a chaos of unwelcome light, Vexing the sense with gorgeous undelight, A moonbeam in the shadow of a cloud Was less heavenly fair--her face was bowed, And as she passed, the diamonds in her hair Were mirrored in the polished marble stair Which led from the cathedral to the street; And ever as she went her light fair feet Erased these images. The bride-maidens who round her thronging came, Some with a sense of self-rebuke and shame, Envying the unenviable; and others Making the joy which should have been another’s Their own by gentle sympathy; and some Sighing to think of an unhappy home: Some few admiring what can ever lure Maidens to leave the heaven serene and pure Of parents’ smiles for life’s great cheat; a thing Bitter to taste, sweet in imagining. But they are all dispersed--and, lo! she stands Looking in idle grief on her white hands, Alone within the garden now her own; And through the sunny air, with jangling tone, The music of the merry marriage-bells, Killing the azure silence, sinks and swells;-- Absorbed like one within a dream who dreams That he is dreaming, until slumber seems A mockery of itself--when suddenly Antonio stood before her, pale as she. With agony, with sorrow, and with pride, He lifted his wan eyes upon the bride, And said--‘Is this thy faith?’ and then as one Whose sleeping face is stricken by the sun With light like a harsh voice, which bids him rise And look upon his day of life with eyes Which weep in vain that they can dream no more, Ginevra saw her lover, and forbore To shriek or faint, and checked the stifling blood Rushing upon her heart, and unsubdued Said--‘Friend, if earthly violence or ill, Suspicion, doubt, or the tyrannic will Of parents, chance or custom, time or change, Or circumstance, or terror, or revenge, Or wildered looks, or words, or evil speech, With all their stings and venom can impeach Our love,--we love not:--if the grave which hides The victim from the tyrant, and divides The cheek that whitens from the eyes that dart Imperious inquisition to the heart That is another’s, could dissever ours, We love not.’--‘What! do not the silent hours Beckon thee to Gherardi’s bridal bed? Is not that ring’--a pledge, he would have said, Of broken vows, but she with patient look The golden circle from her finger took, And said--‘Accept this token of my faith, The pledge of vows to be absolved by death; And I am dead or shall be soon—my knell Will mix its music with that merry bell, Does it not sound as if they sweetly said “We toll a corpse out of the marriage-bed”? The flowers upon my bridal chamber strewn Will serve unfaded for my bier—so soon That even the dying violet will not die Before Ginevra.’ The strong fantasy Had made her accents weaker and more weak, And quenched the crimson life upon her cheek, And glazed her eyes, and spread an atmosphere Round her, which chilled the burning noon with fear, Making her but an image of the thought Which, like a prophet or a shadow, brought News of the terrors of the coming time. Like an accuser branded with the crime He would have cast on a beloved friend, Whose dying eyes reproach not to the end The pale betrayer—he then with vain repentance Would share, he cannot now avert, the sentence-- Antonio stood and would have spoken, when The compound voice of women and of men Was heard approaching; he retired, while she Was led amid the admiring company Back to the palace,--and her maidens soon Changed her attire for the afternoon, And left her at her own request to keep An hour of quiet rest:--like one asleep With open eyes and folded hands she lay, Pale in the light of the declining day. Meanwhile the day sinks fast, the sun is set, And in the lighted hall the guests are met; The beautiful looked lovelier in the light Of love, and admiration, and delight Reflected from a thousand hearts and eyes, Kindling a momentary Paradise. This crowd is safer than the silent wood, Where love’s own doubts disturb the solitude; On frozen hearts the fiery rain of wine Falls, and the dew of music more divine Tempers the deep emotions of the time To spirits cradled in a sunny clime:-- How many meet, who never yet have met, To part too soon, but never to forget. How many saw the beauty, power and wit Of looks and words which ne’er enchanted yet; But life’s familiar veil was now withdrawn, As the world leaps before an earthquake’s dawn, And unprophetic of the coming hours, The matin winds from the expanded flowers Scatter their hoarded incense, and awaken The earth, until the dewy sleep is shaken From every living heart which it possesses, Through seas and winds, cities and wildernesses, As if the future and the past were all Treasured i’ the instant;--so Gherardi’s hall Laughed in the mirth of its lord’s festival, Till some one asked--‘Where is the Bride?’ And then A bridesmaid went,--and ere she came again A silence fell upon the guests--a pause Of expectation, as when beauty awes All hearts with its approach, though unbeheld; Then wonder, and then fear that wonder quelled;-- For whispers passed from mouth to ear which drew The colour from the hearer’s cheeks, and flew Louder and swifter round the company; And then Gherardi entered with an eye Of ostentatious trouble, and a crowd Surrounded him, and some were weeping loud. They found Ginevra dead! if it be death To lie without motion, or pulse, or breath, With waxen cheeks, and limbs cold, stiff, and white, And open eyes, whose fixed and glassy light Mocked at the speculation they had owned. If it be death, when there is felt around A smell of clay, a pale and icy glare, And silence, and a sense that lifts the hair From the scalp to the ankles, as it were Corruption from the spirit passing forth, And giving all it shrouded to the earth, And leaving as swift lightning in its flight Ashes, and smoke, and darkness: in our night Of thought we know thus much of death,—no more Than the unborn dream of our life before Their barks are wrecked on its inhospitable shore. The marriage feast and its solemnity Was turned to funeral pomp--the company, With heavy hearts and looks, broke up; nor they Who loved the dead went weeping on their way Alone, but sorrow mixed with sad surprise Loosened the springs of pity in all eyes, On which that form, whose fate they weep in vain, Will never, thought they, kindle smiles again. The lamps which, half extinguished in their haste, Gleamed few and faint o’er the abandoned feast, Showed as it were within the vaulted room A cloud of sorrow hanging, as if gloom Had passed out of men’s minds into the air. Some few yet stood around Gherardi there, Friends and relations of the dead,--and he, A loveless man, accepted torpidly The consolation that he wanted not; Awe in the place of grief within him wrought. Their whispers made the solemn silence seem More still--some wept,... Some melted into tears without a sob, And some with hearts that might be heard to throb Leaned on the table and at intervals Shuddered to hear through the deserted halls And corridors the thrilling shrieks which came Upon the breeze of night, that shook the flame Of every torch and taper as it swept From out the chamber where the women kept;-- Their tears fell on the dear companion cold Of pleasures now departed; then was knolled The bell of death, and soon the priests arrived, And finding Death their penitent had shrived, Returned like ravens from a corpse whereon A vulture has just feasted to the bone. And then the mourning women came.-- ... THE DIRGE. Old winter was gone In his weakness back to the mountains hoar, And the spring came down From the planet that hovers upon the shore Where the sea of sunlight encroaches On the limits of wintry night;-- If the land, and the air, and the sea, Rejoice not when spring approaches, We did not rejoice in thee, Ginevra! She is still, she is cold On the bridal couch, One step to the white deathbed, And one to the bier, And one to the charnel--and one, oh where? The dark arrow fled In the noon. Ere the sun through heaven once more has rolled, The rats in her heart Will have made their nest, And the worms be alive in her golden hair, While the Spirit that guides the sun, Sits throned in his flaming chair, She shall sleep.
5012
