Перси Биши Шелли (Percy Bysshe Shelley)
Мимоза
I Мимоза невинной сияла красой, Питал ее ветер сребристой росой, И к солнцу она обращала листы, Чтоб ночью опять погрузиться в мечты. В прекрасном саду пробудилась от сна, Как Гений Любви, молодая Весна; Траву и цветы пробудила для грез, Заставив забыть их про зимний мороз. Но в поле, в саду, и в лесу, и у скал Никто так о нежной любви не мечтал, Как лань молодая в полуденный зной, С Мимозой сродняясь мечтою одной. Раскрылся подснежник под лаской тепла, Фиалка от вешних дождей расцвела, И слился их запах с дыханьем весны, Как с пеньем сливается рокот струны. Любовью тюльпан и горчанка зажглись; И дивный красавец, влюбленный нарцисс, Расцвел над ручьем и глядит на себя, Пока не умрет, бесконечно любя; И ландыш, подобный Наяде лесной, Он бледен от страсти, он любит весной; Сквозит из листвы, как любовный привет, Его колокольчиков трепетный свет, Опять гиацинт возгордился собой, Здесь белый, пурпурный, а там голубой, Его колокольчики тихо звенят, - Те звуки нежней, чем его аромат; И роза, как нимфа, - восставши от сна, Роскошную грудь обнажает она, Снимает покров свой, купаться спешит, А воздух влюбленный к ней льнет и дрожит; И лилия светлую чашу взяла И вверх, как Вакханка, ее подняла, На ней, как звезда, загорелась роса, И взор ее глаз устремлен в небеса; Нарядный жасмин, и анютин глазок, И с ним туберозы душистый цветок, - Весною с концов отдаленных земли Цветы собрались в этот сад и цвели. Под ласковой тенью зеленых ветвей, Под искристым светом горячих лучей, Над гладью изменчивой, гладью речной Дрожали кувшинки, целуясь с волной; И лютики пестрой толпой собрались, И почки цветов на ветвях налились; А водный певучий поток трепетал И в тысяче разных оттенков блистал. Дорожки средь дерна, как змейки, легли, Извилистой лентой по саду прошли, Сияя под лаской полдневных лучей, Теряясь порою средь чащи ветвей. Кустами на них маргаритки росли И царские кудри роскошно цвели; И, тихо роняя свои лепестки, Пурпурные, синие вяли цветки, И к вечеру искрились в них светляки. Весь сад точно Райской мечтой озарен; И так, как ребенок, стряхнувши свой сон, С улыбкой глядит в колыбели на мать, Которой отрадно с ним петь и играть, - Цветы, улыбаясь, на небо глядят, И в небе лучи золотые горят, И ярко все блещут в полуденный час, Как блещет при свете лучистый алмаз; И льют, наклоняясь, они аромат, И с шепотом ласки друг другу дарят, Подобно влюбленным, которым вдвоем Так сладко, что жизнь им является сном. И только Мимоза, Мимоза одна, Стоит одинока, безмолвна, грустна; Пусть глубже, чем все, она любит в тиши Порывом невинной и чистой души, - Увы, аромата она лишена! И клонится нежной головкой она, И жаждет, исполнена тайной мечты, Того, чего нет у нее, - красоты! Ласкающий ветер на крыльях своих Уносит гармонию звуков земных; И венчики ярких, как звезды, цветков Блистают окраской своих лепестков; И бабочек светлых живая семья, Как полная золотом в море ладья, Скользит над волнистою гладью травы, Мелькает, плывет в океане листвы; Туманы, прильнув на мгновенье к цветам, Уносятся ввысь к голубым небесам, Цветочный уносят с собой аромат, Как светлые ангелы в небе скользят; На смену им снова встают над землей Туманы, рожденные знойною мглой; В них ветер слегка пролепечет на миг, Как ночью лепечет прибрежный тростник; Мечтает Мимоза в венце из росы; Меж тем пролетают мгновенья, часы, Медлительно движется вечера тень, Как тянутся тучки в безветренный день. И полночь с лазурных высот снизошла, Прохлада на мир задремавший легла, Любовь - в небесах, и покой - на земле, Отрадней восторги в таинственной мгле. Всех бабочек, птичек, растенья, зверьков Баюкает море загадочных снов, Как в сказке, волна напевает волне, Их пенья не слышно в ночной тишине. И только не хочет уснуть соловей, - Ночь длится, а песня слышней и слышней, Как будто он гимны слагает луне, И внемлет Мимоза ему в полусне. Она, как ребенок, устав от мечты, Всех прежде печально свернула листы; В душе ее сонная греза встает, Себя она ласковой мгле предает, Ей ночь колыбельную песню поет. II В волшебном саду, чуждом горя и зла, Богиня, как Ева в Эдеме, была, И так же цветы устремляли к ней взоры, Как смотрят на Бога все звездные хоры. В лице ее дивном была разлита Небесных таинственных дум красота; Сравниться не мог с ней изяществом стана Цветок, что раскрылся на дне океана. Все утро, весь день и весь вечер она Цветы оживляла, ясна и нежна; А в сумерках падали к ней метеоры, Сплетая блестящие искры в узоры. Из смертных не знала она никого, Не знала, что значит греха торжество, Но утром, под ласкою теплой рассвета Она трепетала, любовью согрета; Как будто бы ласковый Дух неземной Слетал к ней под кровом прохлады ночной, И днем еще медлил, и к ней наклонялся, Хоть в свете дневном от нее он скрывался. Она проходила - к ней льнула трава, К которой она прикасалась едва; И шла она тихо, и тихо дышала, И страсть, и восторг за собой оставляла. Как шепот волны средь морских тростников, Чуть слышен был звук ее легких шагов, И тенью волос она тотчас стирала Тот след, что, идя, за собой оставляла. В волшебном саду преклонялись цветы При виде такой неземной красоты И нежно следили влюбленной толпою За этой прелестной, воздушной стопою. Она орошала их светлой водой, В них яркие искры блистали звездой; И в их лепестках - с мимолетной красою Прозрачные капли сверкали росою. Заботливо-нежной рукою своей Она расправляла цветы меж ветвей, Ей не были б дети родные милее, Она не могла бы любить их нежнее. Всех вредных, грызущих листки, червяков, Всех хищных, тревожащих зелень, жучков Она своей быстрой рукою ловила И в лес далеко-далеко уносила; Для них она диких цветов нарвала, В корзинку насыпала, где их несла: Хоть вред они жизнью своей приносили, Но жизнь они чисто, невинно любили. А пчел, однодневок и всех мотыльков, Прильнувших к душистым устам лепестков, Она оставляла, чтоб нежно любили, Чтоб в этом раю серафимами были. И к кедру душистому шла на заре, Там куколки бабочек - в темной коре, Меж трещин продольных - она оставляла: В них жизнь молодая тихонько дрожала. Была ее матерью нежной - весна, Все лето цветы оживляла она, И прежде чем хмурая осень пришла С листвой золотою, - она умерла! III Промчалось три дня, - все цветы тосковали, О чем, почему, они сами не знали; Грустили, и бледность была в них видна, Как в звездах, когда загорится луна. А с новой зарею - до слуха Мимозы Коснулося пенье; в нем слышались слезы; За гробом вослед провожатые шли, И плакальщиц стоны звучали вдали. И с тихой тоской погребального пенья Сливалося смерти немой дуновенье; И запах, холодный, тяжелый, сырой, Из гроба к цветам доносился порой. И травы, обнявшись тоскливо с цветами, Алмазными вдруг заблистали слезами; А ветер рыданья везде разносил: Их вздохи он в гимн похоронный сложил. И прежняя пышность цветов увядала, Как труп той богини, что их оживляла; Дух тленья в саду омраченном витал, И даже - кто слез в своей жизни не знал - И тот бы при виде его задрожал. Подкралася осень, умчалося лето, Туманы легли вместо жгучего света, Хоть солнце полудня сияло порой, Смеясь над осенней погодой сырой. И землю остывшую розы, в печали, Как хлопьями снега, цветами устлали; И мертвенных лилий, и тусклых бельцов Виднелись толпы, точно ряд мертвецов. Индийские травы с живым ароматом Бледнели в саду, разложеньем объятом, И с новым осенним томительным днем Безмолвно роняли листок за листком. Багровые, темные, листья сухие Носились по ветру, как духи ночные; И ветер их свист меж ветвей разносил, И ужас на зябнущих птиц наводил. И плевелов зерна в своей колыбели Проснулись под ветром и вдаль полетели, Смешались с толпами осенних листов И гнили в объятиях мертвых цветов. Прибрежные травы как будто рыдали, - Как слезы, в ручей лепестки упадали, Обнявшись, смешавшись в воде голубой, Носились нестройной, унылой толпой. Покрылися трупами листьев - аллеи, И мертвые свесились вниз эпомеи, И блеск средь лазури, как призрак, исчез, И дождь пролился с потемневших небес. Всю осень, пока не примчались метели, Уродливых плевелов стебли жирели; Усеян был пятнами гнусный их род, Как жабы спина иль змеиный живот. Крапива, ворсянка с цикутой пахучей, Волчцы, белена и репейник колючий - Тянулись, дышали, как будто сквозь сон, Их ядом был воздух кругом напоен. И тут же вблизи разрастались другие, Как будто в нарывах, как будто гнилые, Больные растенья, - от имени их Бежит с отвращением трепетный стих. Стояли толпой мухоморы, поганки И ржавые грузди, опенки, листвянки; Взрастила их плесень в туманные дни, Как вестники смерти стояли они. Их тело кусок за куском отпадало И воздух дыханьем своим заражало, И вскоре виднелись одни лишь стволы, Сырые от влажной, удушливой мглы. От мертвых цветов, от осенней погоды В ручье, будто флером, подернулись воды, И шпажной травы разрасталась семья С корнями узлистыми, точно змея. Сильней и сильней поднимались туманы, Бродили и ширились их караваны, Рождаясь с зарей, возрастали чумой, И ночью весь мир был окутан их тьмой. В час полдня растения искриться стали: То иней и изморозь ярко блистали; Как ядом напитаны, ветки тотчас Мертвели от их ослепительных глаз. И было тоскливо на сердце Мимозы, И падали, падали светлые слезы; Объятые гнетом смертельной тоски, Прижались друг к другу ее лепестки. И скоро все листья ее облетели, Внимая угрюмым напевам метели, И сок в ней не мог уже искриться вновь, И капал к корням, точно мертвая кровь. Зима, опоясана ветром холодным, Промчалась по горным вершинам бесплодным, И треск издавали обломки скалы, Звенели в мороз, как звенят кандалы. И цепью своей неземного закала И воды и воздух она оковала; От сводов полярных, из дальней земли, Суровые вихри ее принесли. Последние травы под ветром дрожали, От ужаса смерти под землю бежали, И так же исчезли они под землей, Как призрак бесследный, порою ночной. В извилистых норах уснули в морозы Кроты, под корнями умершей Мимозы; И птицы летели на сучья, на пни, И вдруг, на лету, замерзали они. Теплом потянуло. На ветках снежинки Растаяли, падая вниз, как слезинки; И снова замерзли в холодные дни, И кружевом снежным повисли они. Металася буря, сугробы вздымая И волком голодным в лесу завывая, И сучья ломала в порыве своем, Весь мир засыпая и снегом, и льдом. И снова весна, и умчались морозы; Но нет уже больше стыдливой Мимозы: Одни мандрагоры, цикута, волчцы Восстали, как в склепах встают мертвецы. IV Знала ль Мимоза, что скрылась весна И что сама изменилась она, Знала ль, что осень с зимою пришла, Трудно сказать, - но она умерла. Дивная Нимфа, чьим царством был сад, Чьим дуновением был аромат, Верно, грустила, когда не нашла Формы, где нега стыдливо жила - Чудная нега любви, красоты И неземного блаженства мечты. Но в этом мире суровой борьбы, Горя, обмана и страха судьбы, В мире, где мы - только тени от сна, Где нам познания власть не дана, В мире, где все - только лживый туман, - Самая смерть есть мираж и обман. Вечен таинственный, сказочный сад, Вечно в нем Нимфа живит аромат, Вечно смеются им вешние дни, Мы изменяемся, - но не они. Счастье, любовь, красота, - вам привет! Нет перемены вам, смерти вам нет, Только бессильны мы вас сохранить, Рвем вашу тонкую, светлую нить! Перевод К.Д. Бальмонта
Оригинал или первоисточник на английском языке
The Sensitive Plant
PART FIRST.
A Sensitive Plant in a garden grew,
And the young winds fed it with silver dew,
And it opened its fan-like leaves to the light,
And closed them beneath the kisses of night.
And the Spring arose on the garden fair,
Like the Spirit of Love felt every where;
And each flower and herb on Earth's dark breast
Rose from the dreams of its wintry rest.
But none ever trembled and panted with bliss
In the garden, the field, or the wilderness,
Like a doe in the noon-tide with love's sweet want,
As the companionless Sensitive Plant.
The snow-drop, and then the violet,
Arose from the ground with warm rain wet,
And their breath was mixed with fresh odour, sent
From the turf, like the voice and the instrument.
Then the pied wind-flowers and the tulip tall,
And narcissi, the fairest among them all,
Who gaze on their eyes in the stream's recess,
Till they die of their own dear loveliness;
And the Naiad-like lily of the vale,
Whom youth makes so fair and passion so pale,
That the light of its tremulous bells is seen
Through their pavilions of tender green;
And the hyacinth purple, and white, and blue,
Which flung from its bells a sweet peal anew
Of music so delicate, soft, and intense,
It was felt like an odour within the sense;
And the rose like a nymph to the bath addressed,
Which unveiled the depth of her glowing breast,
Till, fold after fold, to the fainting air
The soul of her beauty and love lay bare:
And the wand-like lily, which lifted up,
As a Maenad, its moonlight-coloured cup,
Till the fiery star, which is its eye,
Gazed through clear dew on the tender sky;
And the jessamine faint, and the sweet tuberose,
The sweetest flower for scent that blows;
And all rare blossoms from every clime
Grew in that garden in perfect prime.
And on the stream whose inconstant bosom
Was pranked, under boughs of embowering blossom,
With golden and green light, slanting through
Their heaven of many a tangled hue,
Broad water-lilies lay tremulously,
And starry river-buds glimmered by,
And around them the soft stream did glide and dance
With a motion of sweet sound and radiance.
And the sinuous paths of lawn and of moss,
Which led through the garden along and across,
Some open at once to the sun and the breeze,
Some lost among bowers of blossoming trees,
Were all paved with daisies and delicate bells
As fair as the fabulous asphodels,
And flow'rets which, drooping as day drooped too,
Fell into pavilions, white, purple, and blue,
To roof the glow-worm from the evening dew.
And from this undefiled Paradise
The flowers (as an infant's awakening eyes
Smile on its mother, whose singing sweet
Can first lull, and at last must awaken it),
When Heaven's blithe winds had unfolded them,
As mine-lamps enkindle a hidden gem,
Shone smiling to Heaven, and every one
Shared joy in the light of the gentle sun;
For each one was interpenetrated
With the light and the odour its neighbour shed,
Like young lovers whom youth and love make dear
Wrapped and filled by their mutual atmosphere.
But the Sensitive Plant which could give small fruit
Of the love which it felt from the leaf to the root,
Received more than all, it loved more than ever,
Where none wanted but it, could belong to the giver,--
For the Sensitive Plant has no bright flower;
Radiance and odour are not its dower;
It loves, even like Love, its deep heart is full,
It desires what it has not, the Beautiful!
The light winds which from unsustaining wings
Shed the music of many murmurings;
The beams which dart from many a star
Of the flowers whose hues they bear afar;
The plumed insects swift and free,
Like golden boats on a sunny sea,
Laden with light and odour, which pass
Over the gleam of the living grass;
The unseen clouds of the dew, which lie
Like fire in the flowers till the sun rides high,
Then wander like spirits among the spheres,
Each cloud faint with the fragrance it bears;
The quivering vapours of dim noontide,
Which like a sea o'er the warm earth glide,
In which every sound, and odour, and beam,
Move, as reeds in a single stream;
Each and all like ministering angels were
For the Sensitive Plant sweet joy to bear,
Whilst the lagging hours of the day went by
Like windless clouds o'er a tender sky.
And when evening descended from Heaven above,
And the Earth was all rest, and the air was all love,
And delight, though less bright, was far more deep,
And the day's veil fell from the world of sleep,
And the beasts, and the birds, and the insects were drowned
In an ocean of dreams without a sound;
Whose waves never mark, though they ever impress
The light sand which paves it, consciousness;
(Only overhead the sweet nightingale
Ever sang more sweet as the day might fail,
And snatches of its Elysian chant
Were mixed with the dreams of the Sensitive Plant);--
The Sensitive Plant was the earliest
Upgathered into the bosom of rest;
A sweet child weary of its delight,
The feeblest and yet the favourite,
Cradled within the embrace of Night.
PART SECOND.
There was a Power in this sweet place,
An Eve in this Eden; a ruling Grace
Which to the flowers, did they waken or dream,
Was as God is to the starry scheme.
A Lady, the wonder of her kind,
Whose form was upborne by a lovely mind
Which, dilating, had moulded her mien and motion
Like a sea-flower unfolded beneath the ocean,
Tended the garden from morn to even:
And the meteors of that sublunar Heaven,
Like the lamps of the air when Night walks forth,
Laughed round her footsteps up from the Earth!
She had no companion of mortal race,
But her tremulous breath and her flushing face
Told, whilst the morn kissed the sleep from her eyes,
That her dreams were less slumber than Paradise:
As if some bright Spirit for her sweet sake
Had deserted Heaven while the stars were awake,
As if yet around her he lingering were,
Though the veil of daylight concealed him from her.
Her step seemed to pity the grass it pressed;
You might hear by the heaving of her breast,
That the coming and going of the wind
Brought pleasure there and left passion behind.
And wherever her aery footstep trod,
Her trailing hair from the grassy sod
Erased its light vestige, with shadowy sweep,
Like a sunny storm o'er the dark green deep.
I doubt not the flowers of that garden sweet
Rejoiced in the sound of her gentle feet;
I doubt not they felt the spirit that came
From her glowing fingers through all their frame.
She sprinkled bright water from the stream
On those that were faint with the sunny beam;
And out of the cups of the heavy flowers
She emptied the rain of the thunder-showers.
She lifted their heads with her tender hands,
And sustained them with rods and osier-bands;
If the flowers had been her own infants, she
Could never have nursed them more tenderly.
And all killing insects and gnawing worms,
And things of obscene and unlovely forms,
She bore, in a basket of Indian woof,
Into the rough woods far aloof,--
In a basket, of grasses and wild-flowers full,
The freshest her gentle hands could pull
For the poor banished insects, whose intent,
Although they did ill, was innocent.
But the bee and the beamlike ephemeris
Whose path is the lightning's, and soft moths that kiss
The sweet lips of the flowers, and harm not, did she
Make her attendant angels be.
And many an antenatal tomb,
Where butterflies dream of the life to come,
She left clinging round the smooth and dark
Edge of the odorous cedar bark.
This fairest creature from earliest Spring
Thus moved through the garden ministering
Mi the sweet season of Summertide,
And ere the first leaf looked brown--she died!
PART THIRD.
Three days the flowers of the garden fair,
Like stars when the moon is awakened, were,
Or the waves of Baiae, ere luminous
She floats up through the smoke of Vesuvius.
And on the fourth, the Sensitive Plant
Felt the sound of the funeral chant,
And the steps of the bearers, heavy and slow,
And the sobs of the mourners, deep and low;
The weary sound and the heavy breath,
And the silent motions of passing death,
And the smell, cold, oppressive, and dank,
Sent through the pores of the coffin-plank;
The dark grass, and the flowers among the grass,
Were bright with tears as the crowd did pass;
From their sighs the wind caught a mournful tone,
And sate in the pines, and gave groan for groan.
The garden, once fair, became cold and foul,
Like the corpse of her who had been its soul,
Which at first was lovely as if in sleep,
Then slowly changed, till it grew a heap
To make men tremble who never weep.
Swift Summer into the Autumn flowed,
And frost in the mist of the morning rode,
Though the noonday sun looked clear and bright,
Mocking the spoil of the secret night.
The rose-leaves, like flakes of crimson snow,
Paved the turf and the moss below.
The lilies were drooping, and white, and wan,
Like the head and the skin of a dying man.
And Indian plants, of scent and hue
The sweetest that ever were fed on dew,
Leaf by leaf, day after day,
Were massed into the common clay.
And the leaves, brown, yellow, and gray, and red,
And white with the whiteness of what is dead,
Like troops of ghosts on the dry wind passed;
Their whistling noise made the birds aghast.
And the gusty winds waked the winged seeds,
Out of their birthplace of ugly weeds,
Till they clung round many a sweet flower's stem,
Which rotted into the earth with them.
The water-blooms under the rivulet
Fell from the stalks on which they were set;
And the eddies drove them here and there,
As the winds did those of the upper air.
Then the rain came down, and the broken stalks
Were bent and tangled across the walks;
And the leafless network of parasite bowers
Massed into ruin; and all sweet flowers.
Between the time of the wind and the snow
All loathliest weeds began to grow,
Whose coarse leaves were splashed with many a speck,
Like the water-snake's belly and the toad's back.
And thistles, and nettles, and darnels rank,
And the dock, and henbane, and hemlock dank,
Stretched out its long and hollow shank,
And stifled the air till the dead wind stank.
And plants, at whose names the verse feels loath,
Filled the place with a monstrous undergrowth,
Prickly, and pulpous, and blistering, and blue,
Livid, and starred with a lurid dew.
And agarics, and fungi, with mildew and mould
Started like mist from the wet ground cold;
Pale, fleshy, as if the decaying dead
With a spirit of growth had been animated!
Spawn, weeds, and filth, a leprous scum,
Made the running rivulet thick and dumb,
And at its outlet flags huge as stakes
Dammed it up with roots knotted like water-snakes.
And hour by hour, when the air was still,
The vapours arose which have strength to kill;
At morn they were seen, at noon they were felt,
At night they were darkness no star could melt.
And unctuous meteors from spray to spray
Crept and flitted in broad noonday
Unseen; every branch on which they alit
By a venomous blight was burned and bit.
The Sensitive Plant, like one forbid,
Wept, and the tears within each lid
Of its folded leaves, which together grew,
Were changed to a blight of frozen glue.
For the leaves soon fell, and the branches soon
By the heavy axe of the blast were hewn;
The sap shrank to the root through every pore
As blood to a heart that will beat no more.
For Winter came: the wind was his whip:
One choppy finger was on his lip:
He had torn the cataracts from the hills
And they clanked at his girdle like manacles;
His breath was a chain which without a sound
The earth, and the air, and the water bound;
He came, fiercely driven, in his chariot-throne
By the tenfold blasts of the Arctic zone.
Then the weeds which were forms of living death
Fled from the frost to the earth beneath.
Their decay and sudden flight from frost
Was but like the vanishing of a ghost!
And under the roots of the Sensitive Plant
The moles and the dormice died for want:
The birds dropped stiff from the frozen air
And were caught in the branches naked and bare.
First there came down a thawing rain
And its dull drops froze on the boughs again;
Then there steamed up a freezing dew
Which to the drops of the thaw-rain grew;
And a northern whirlwind, wandering about
Like a wolf that had smelt a dead child out,
Shook the boughs thus laden, and heavy, and stiff,
And snapped them off with his rigid griff.
When Winter had gone and Spring came back
The Sensitive Plant was a leafless wreck;
But the mandrakes, and toadstools, and docks, and darnels,
Rose like the dead from their ruined charnels.
CONCLUSION.
Whether the Sensitive Plant, or that
Which within its boughs like a Spirit sat,
Ere its outward form had known decay,
Now felt this change, I cannot say.
Whether that Lady's gentle mind,
No longer with the form combined
Which scattered love, as stars do light,
Found sadness, where it left delight,
I dare not guess; but in this life
Of error, ignorance, and strife,
Where nothing is, but all things seem,
And we the shadows of the dream,
It is a modest creed, and yet
Pleasant if one considers it,
To own that death itself must be,
Like all the rest, a mockery.
That garden sweet, that lady fair,
And all sweet shapes and odours there,
In truth have never passed away:
'Tis we, 'tis ours, are changed; not they.
For love, and beauty, and delight,
There is no death nor change: their might
Exceeds our organs, which endure
No light, being themselves obscure.
1820
14953
