Редьярд Киплинг (Rudyard Kipling)
Баллада о королевском милосердии. 1889
Абдур Рахман, Дуранийский вождь, –
о нём история эта.
Хайберские пики милость владыки
славят по белу свету.
И Северу он нанёс урон,
и юг не избег удара,
Но милосердие славят его –
от Балха до Кандагара!
У древних пешаварских ворот
среди бесконечного гула
Кафиры и Курды взирали на суд,
что творил Правитель Кабула.
Он судил сплеча быстрее меча,
быстрее петли скользящей,
Но в свою звезду верил всякий, мзду
Правителю приносящий.
Хиндустанский пёс оскорбленье нанёс
кому-то из правоверных,
И, от гнева слепа, потащила толпа –
на смерть погрязшего в сквернах.
Но Король проезжал там, и он узрел,
что нож занесён над глоткой,
И внял Хиндустанцу великий король,
мольбе его жалкой и кроткой.
И сказал Король: «Я смирю твою боль:
конец твой не будет позорным».
И Начальника Стражи вызвать к себе
велел он своим Придворным.
Яр Ханом звали его. Был слух,
что Яр Хан был рождён вне брака.
Но Король – да продлит Аллах его дни! –
его приблизил, однако.
Горячей кровью пошёл он в отца.
Дауд Шах, почтенный родитель,
Был родом из Дуранийских владык, –
«Бранных Полей Похититель».
Ни рай, ни Ад не могли обуздать
гордыню Яр Хана-Афганца.
И Король решил заставить его
стать палачом Хиндустанца.
«Казни! – он велел. – Благороден твой род,
и примет он смерть без муки.
Не бойся!» – И крикнул, чтоб слышали все:
«У Кафира связаны руки!»
И выступил могучий Яр Хан,
и саблей взмахнул хайберской.
«Великий Король, – он молвил, – изволь:
Кафир уничтожен мерзкий».
Абдур Рахман, Дуранийский вождь,
в Гильзае стяг развевает,
А Север и Юг охватил испуг:
они только рты разевают.
И с Хайберских гор ведут разговор
пушки, воздух терзая.
Ты замер, не дышишь – ты слышишь? ты слышишь? –
песню волков Абазая!
Смеркалось. Кабул затих и заснул –
от мала и до велика.
Правитель Кабула спросил: «Cкажи,
ты не боишься, владыка?
Ты знаешь...» Но, чуя гнев Короля,
он поперхнулся от страха.
И мрачно молвил Король: «Здесь я –
правлю по воле Аллаха.
Здесь – моя стезя, там – твоя стезя;
спать ложась, поразмысли
О сабле, что над твоей головой,
может, уже нависла».
Закрыли ворота, что в город вели,
а также к великому Трону.
В садовом домике Государь
устроился уединённо.
Когда наступила «ночи ночь» –
луну обложили тучи –
Желая честь обелить, к Королю
прокрался Яp Хан могучий.
Малые дети смеялись над ним,
вслед ему корчили рожи.
Продажные девки «Мясник! Мясник!» –
с крыш насмехались. Боже!
Он крался, но вдруг пара крепких рук –
пала ему на плечи.
И молвил сзади сам Государь:
«Ты не в себе, человече!
Негоже днём шутить с Королём
и являться с прошеньем ночью,
Что в руке? Перо? Чересчур остро:
разрывает бумагу в клочья!
Об одном меня умолять три дня
будешь всего ты боле
И будешь имя славить моё,
корчась от смертной боли.
Ко всем я милостив, а к тебе –
в особенности, ей-Богу;
Ты, мой мясник, опешил и сник,
твой нож тебе не в подмогу!
Абдур Рахман, Дуранийский вождь,
Севера, Юга владетель.
Тают снега и берега
смывают; Гильзай – свидетель.
И британский солдат не знает преград,
и от пик – никакого толку.
Ты замер, не дышишь – ты слышишь? ты слышишь?–
поют зукка-хейлские волки!
И начали побивать его
камнями ещё на рассвете.
Но был приказ, что в рассветный час –
не дóлжно ему умерети.
И камни градом летели и рядом
падали возле Яp Хана.
И лишь об одном жалел он: о том,
что он – не труп бездыханный.
«Могильный курган насыпаем, Яр Хан!» –
заметил остряк завзятый,
И Король, смеясь, прозвал его
«мой королевский глашатай».
И вот наступает вторая ночь, –
то ночь была рамазана.
И услышал страж, как идёт от земли
слабый голос Яр Хана.
Доносится из разбитой груди
хриплый молящий голос:
«Избавь меня, друг, от жестоких мук,
жизнь перерви, как волос!»
И слуги пришли к государю в гарем,
моля и дрожа от боязни:
«Защитник слабых, сжалься над ним,
предай милосердной казни!»
Молвил Король: «Пусть ночь поживёт,
а утром его расстреляют.
Однако, пусть молится он за меня,
пусть имя моё прославляет!»
И трижды Яр Хан простонал до зари,
и ещё раз – при алом блике:
«Избавь меня, друг, от жестоких мук;
о, будь славен, Король великий»!
Во время намаза казнили его,
предав милосердной каре.
И снова, когда зажгли фитили,
восславил Яр Хан Государя.
И песню об этом сложили певцы,
и песню пропели люду,
Чтобы о милости Короля
люди знали повсюду.
Абдур Рахман, Дуранийский вождь,
рот свой раскрыл когда-то.
И Север, и Юг, как в бездонный сундук,
в него кладут своё злато.
И певцы поют, что Король не лют
и что мягка его кара.
И они поют, и внимает им люд –
от Балха до Кандагара!
© Перевод Евг. Фельдмана
22-24.04.1990
3.11.2000 (ред.)
23.06.2005 (ред.)
Все переводы Евгения Фельдмана
Оригинал или первоисточник на английском языке
The Ballad of the King’s Mercy
Abdhur Rahman, the Durani Chief, of him is the story told.
His mercy fills the Khyber hills—his grace is manifold;
He has taken toll of the North and the South—his glory reacheth far,
And they tell the tale of his charity from Balkh to Kandahar.
Before the old Peshawur Gate, where Kurd and Kaffir meet,
The Governor of Kabul dealt the Justice of the Street,
And that was strait as running noose and swift as plunging knife,
Tho' he who held the longer purse might hold the longer life.
There was a hound of Hindustan had struck a Euzufzai,
Wherefore they spat upon his face and led him out to die.
It chanced the King went forth that hour when throat was bared to knife;
The Kaffir grovelled under-hoof and clamoured for his life.
Then said the King: "Have hope, O friend! Yea, Death disgraced is hard;
Much honour shall be thine"; and called the Captain of the Guard,
Yar Khan, a bastard of the Blood, so city-babble saith,
And he was honoured of the King—the which is salt to Death;
And he was son of Daoud Shah, the Reiver of the Plains,
And blood of old Durani Lords ran fire in his veins;
And 'twas to tame an Afghan pride nor Hell nor Heaven could bind,
The King would make him butcher to a yelping cur of Hind.
"Strike!" said the King. "King's blood art thou— his death shall be his pride!"
Then louder, that the crowd might catch: "Fear not—his arms are tied!"
Yar Khan drew clear the Khyber knife, and struck, and sheathed again.
"O man, thy will is done," quoth he; "a King this dog hath slain."
Abdhur Rahman, the Durani Chief, to the North and the South is sold.
The North and the South shall open their mouth to a Ghilzai flag unrolled,
When the big guns speak to the Khyber peak, and his dog-Heratis fly:
Ye have heard the song—How long? How long? Wolves of the Abazai!
That night before the watch was set, when all the streets were clear,
The Governor of Kabul spoke: "My King, hast thou no fear?
Thou knowest—thou hast heard,"—his speech died at his master's face.
And grimly said the Afghan King: "I rule the Afghan race.
My path is mine—see thou to thine—to-night upon thy bed
Think who there be in Kabul now that clamour for thy head."
That night when all the gates were shut to City and to throne,
Within a little garden-house the King lay down alone.
Before the sinking of the moon, which is the Night of Night,
Yar Khan came softly to the King to make his honour white.
The children of the town had mocked beneath his horse's hoofs,
The harlots of the town had hailed him "butcher!" from their roofs.
But as he groped against the wall, two hands upon him fell,
The King behind his shoulder spake: "Dead man, thou dost not well!
'Tis ill to jest with Kings by day and seek a boon by night;
And that thou bearest in thy hand is all too sharp to write.
But three days hence, if God be good, and if thy strength remain,
Thou shalt demand one boon of me and bless me in thy pain.
For I am merciful to all, and most of all to thee.
My butcher of the shambles, rest—no knife hast thou for me!"
Abdhur Rahman, the Durani Chief, holds hard by the South and the North;
But the Ghilzai knows, ere the melting snows,
when the swollen banks break forth,
When the red-coats crawl to the sungar wall, and his Usbeg lances fail:
Ye have heard the song—How long? How long? Wolves of the Zukka Kheyl!
They stoned him in the rubbish-field when dawn was in the sky,
According to the written word, "See that he do not die."
They stoned him till the stones were piled above him on the plain,
And those the labouring limbs displaced they tumbled back again.
One watched beside the dreary mound that veiled the battered thing,
And him the King with laughter called the Herald of the King.
It was upon the second night, the night of Ramazan,
The watcher leaning earthward heard the message of Yar Khan.
From shattered breast through shrivelled lips broke forth the rattling breath,
"Creature of God, deliver me from agony of Death."
They sought the King among his girls, and risked their lives thereby:
"Protector of the Pitiful, give orders that he die!"
"Bid him endure until the day," a lagging answer came;
"The night is short, and he can pray and learn to bless my name."
Before the dawn three times he spoke, and on the day once more:
"Creature of God, deliver me, and bless the King therefor!"
They shot him at the morning prayer, to ease him of his pain,
And when he heard the matchlocks clink, he blessed the King again.
Which thing the singers made a song for all the world to sing,
So that the Outer Seas may know the mercy of the King.
Abdhur Rahman, the Durani Chief, of him is the story told,
He has opened his mouth to the North and the South,
they have stuffed his mouth with gold.
Ye know the truth of his tender ruth—and sweet his favours are:
Ye have heard the song—How long? How long? — from Balkh to Kandahar.
4327
