Редьярд Киплинг (Rudyard Kipling)
Томлинсон
На Берклей-сквере Томлинсон скончался в два часа.
Явился Призрак и схватил его за волоса,
Схватил его за волоса, чтоб далеко нести,
И он услышал шум воды, шум Млечного Пути,
Шум Млечного Пути затих, рассеялся в ночи,
Они стояли у ворот, где Петр хранит ключи.
«Восстань, восстань же, Томлинсон, и говори скорей,
Какие добрые дела ты сделал для людей,
Творил ли добрые дела для ближних ты иль нет?»
И стала голая душа белее, чем скелет.
«О, — так сказал он, — у меня был друг любимый там,
И если б был он здесь сейчас, он отвечал бы вам».
«Что ты любил своих друзей — прекрасная черта,
Но только здесь не Берклей-сквер, а райские врата.
Хоть с ложа вызван твой друг сюда — не скажет он ничего.
Ведь каждый на гонках бежит за себя, а не двое за одного».
И Томлинсон взглянул вокруг, но выигрыш был небольшой,
Смеялись звезды в высоте над голой его душой,
А буря мировых пространств его бичами жгла,
И начал Томлинсон рассказ про добрые дела.
«О, это читал я, — он сказал, — а это был голос молвы,
А это я думал, что думал другой про графа из Москвы».
Столпились стаи добрых душ, совсем как голубки,
И загремел ключами Петр от гнева и тоски.
«Ты читал, ты слыхал, ты думал, — он рек, — но толку в сказе нет!
Во имя плоти, что ты имел, о делах твоих дай ответ!»
И Томлинсон взглянул вперед, потом взглянул назад —
Был сзади мрак, а впереди — створки небесных врат.
«Я так ощущал, я так заключил, а это слышал потом,
А так писали, что кто-то писал о грубом норвежце одном».
«Ты читал, заключал, ощущал — добро! Но в райской тишине,
Среди высоких, ясных звезд, не место болтовне.
О, не тому, кто у друзей взял речи напрокат
И в долг у ближних все дела, от бога ждать наград.
Ступай, ступай к владыке зла, ты мраку обречен,
Да будет вера Берклей-сквера с тобою, Томлинсон!»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Его от солнца к солнцу вниз та же рука несла
До пояса Печальных звезд, близ адского жерла.
Одни, как молоко, белы, другие красны, как кровь,
Иным от черного греха не загореться вновь.
Держат ли путь, изменяют ли путь — никто не отметит никак,
Горящих во тьме и замерзших давно, поглотил их великий мрак,
А буря мировых пространств леденила насквозь его,
И он стремился на адский огонь, как на свет очага своего.
Дьявол сидел среди толпы погибших темных сил,
И Томлинсона он поймал и дальше не пустил.
«Не знаешь, видно, ты, — он рек, — цены на уголь, брат,
Что, пропуск у меня не взяв, ты лезешь прямо в ад.
С родом Адама я в близком родстве, не презирай меня,
Я дрался с богом из-за него с первого же дня.
Садись, садись сюда на шлак и расскажи скорей,
Что злого, пока еще был жив, ты сделал для людей».
И Томлинсон взглянул наверх и увидел в глубокой мгле
Кроваво-красное чрево звезды, терзаемой в адском жерле.
И Томлинсон взглянул к ногам, пылало внизу светло
Терзаемой в адском жерле звезды молочное чело.
«Я любил одну женщину, — он сказал, — от нее пошла вся беда,
Она бы вам рассказала все, если вызвать ее сюда».
«Что ты вкушал запретный плод — прекрасная черта,
Но только здесь не Берклей-сквер, но адские врата.
Хоть мы и свистнули ее и она пришла, любя,
Но каждый в грехе, совершенном вдвоем, отвечает сам за себя».
И буря мировых пространств его бичами жгла,
И начал Томлинсон рассказ про скверные дела:
«Раз я смеялся над силой любви, дважды над смертным концом,
Трижды давал я богу пинков, чтобы прослыть храбрецом».
На кипящую душу дьявол подул и поставил остыть слегка:
«Неужели свой уголь потрачу я на безмозглого дурака?
Гроша не стоит шутка твоя, и нелепы твои дела!
Я не стану своих джентльменов будить, охраняющих вертела».
И Томлинсон взглянул вперед, потом взглянул назад,
Легион бездомных душ в тоске толпился близ адских врат.
«Эго я слышал, — сказал Томлинсон, — за границею прошлый год,
А это в бельгийской книге прочел покойный французский лорд».
«Ты читал, ты слышал, ты знал — добро! Но начни сначала рассказ —
Из гордыни очей, из желаний плотских согрешил ли ты хоть раз?»
За решетку схватился Томлинсон и завопил: «Пусти!
Мне кажется, я чужую жену сбил с праведного пути!»
Дьявол громко захохотал и жару в топки поддал:
«Ты в книге прочел этот грех?» — он спросил, и Томлинсон молвил: «Да!»
А дьявол на ногти себе подул, и явился взвод дьяволят:
«Пускай замолчит этот ноющий вор, что украл человечий наряд
Просейте его между звезд, чтоб узнать, что стоит этот урод,
Если он вправду отродье земли, то в упадке Адамов род».
В аду малыши — совсем голыши, от жары им легко пропасть,
Льют потоки слез, что малый рост не дает грешить им всласть;
По угольям гнали душу они и рылись в ней без конца —
Так дети шарят в вороньем гнезде или в шкатулке отца.
В клочьях они привели его, как после игр и драк,
Крича: «Он душу потерял, не знаем где и как!
Мы просеяли много газет, и книг, и ураган речей,
И много душ, у которых он крал, но нет в нем души своей.
Мы качали его, мы терзали его, мы прожгли его насквозь,
И если зубы и ногти не врут, души у него не нашлось».
Дьявол главу склонил на грудь и начал воркотню:
«С родом Адама я в близком родстве, я ли его прогоню?
Мы близко, мы лежим глубоко, но когда он останется тут,
Мои джентльмены, что так горды, совсем меня засмеют.
Скажут, что я — хозяин плохой, что мой дом — общежитье старух,
И, уж конечно, не стоит того какой-то никчемный дух».
И дьявол глядел, как отрепья души пытались в огонь пролезть,
О милосердье думал он, но берег свое имя и честь:
«Я, пожалуй, могу не жалеть углей и жарить тебя всегда,
Если сам до кражи додумался ты?» и Томлинсон молвил — «Да!»
И дьявол тогда облегченно вздохнул, и мысль его стала светла:
«Душа блохи у него, — он сказал, — но я вижу в ней корни зла.
Будь я один здесь властелин, я бы впустил его,
Но Гордыни закон изнутри силен, и он сильней моего.
Где сидят проклятые Разум и Честь — при каждом Блудница и Жрец,
Бываю там я редко сам, тебе же там конец.
Ты не дух, — он сказал, — и ты не гном, ты не книга, и ты не зверь.
Не позорь же доброй славы людей, воплотись еще раз теперь.
С родом Адама я в близком родстве, не стал бы тебя я гнать,
Но припаси получше грехов, когда придешь опять.
Ступай отсюда! Черный конь заждался твоей души.
Сегодня они закопают твой гроб. Не опоздай! Спеши!
Живи на земле и уст не смыкай, не закрывай очей
И отнеси Сынам Земли мудрость моих речей.
Что каждый грех, совершенный двумя, и тому, и другому вменен,
И… бог, что ты вычитал из книг, да будет с тобой, Томлинсон!»
Перевод Ады Оношкович-Яцыны
Томлинсон умер на Беркли-сквер1.
Тут же в апартаменты
Нагрянул – ух! – расторопный Дух,
и – хвать за вихры клиента.
Хвать за вихры и в иные миры
его потащил поспешно.
И Млечный Путь, как брод под дождём,
во тьме зашумел кромешной.
Потом, как муха, пропел он глухо,
ослаб и пропал для слуха,
И вот уже Пётр встречает у Врат
Томлинсона и Духа.
«Ответствуй, Томлинсон, – молвил Пётр,
ответствуй громко и чинно,
Что доброго сделал ты для людей,
пока не пришла кончина?
На крохотной, одинокой Земле
какое ты сделал дело?»
Тут голая Томлинсона душа,
как кость под дождём, побелела.
«На Земле, где я жил, я с соседом дружил,
мой советчик и мой духовник он,
Он бы здесь на совесть изложил мою повесть –
в меня достаточно вник он».
«Дабы я не забыл, что ты ближних любил,
в своём формуляре отмечу,
Но, Томлинсон, здесь ведь не Беркли-сквер,
не для Райских Врат эти речи.
И другу невмочь было в эту ночь
о тебе замолвить хоть слово,
Всяк за себя на этих бегах,
никто не бежит за другого».
И Томлинсон вверх и вниз посмотрел
с печалью большою-большою.
Лишь голые звёзды смеялись вокруг
над голой его душою!
И Ветер, дующий меж Миров,
пронзил его, словно шилом,
И Томлинсон начал рассказ о том,
что доброго в жизни свершил он.
«О князе московском я в книге прочёл,
я слышал о нём к тому же,
Я думал о князе, как всякий другой, –
не лучше и не хуже».
«Дай нам пройти, не стой на пути», –
души сказали страдальцу.
Во гневе и скуке апостол Пётр
ключи завертел на пальце.
«Ты думал, считал, читал, почитал, –
апостол промолвил зычно, –
Заклинаю телом бывшим твоим:
скажи, что ты сделал лично?»
И Томлинсон глянул назад и вперёд:
позади без конца и края
Зияла Тьма, – впереди него
сияли Ворота Рая.
«Я чувствовал, – молвил он, – я угадал,
я слышал новость, что некто
Писал о том, что некто писал
о каком-то норвежском субъекте».
«Ты чувствовал, ты угадал, – добро!
У Врат не стой на дороге:
Для праздношатаек и болтунов
места меж звёзд – немного.
Взяв напрокат то, что молвил твой брат,
сосед и священник местный,
От Бога наград дождёшься навряд:
Ему-то ведь всё известно!
Так что путь держи ко Владыке Лжи
и Зла, торопись, не мешкай,
И... средь Адских Сфер вера Беркли-сквер
да будет тебе поддержкой!»
* * * * * * * * * * * * * *
Схватил его Дух за вихры и понёс
от солнца до солнца Вселенной.
Широкий пояс Порочных Звёзд
их встретил у Врат Геенны.
Одни багровели от спеси и гнева,
другие белели от боли,
А третьи – на тех столь чёрен был грех,
что не разгореться им боле.
На орбите остаться иль с орбитой расстаться
они могут, когда им нужно,
Но во льду и в огне не сгинут оне
в Презрении Тьмы Наружной.
И Ветер, как шилом, его пронзил,
и нырнул он в море кармина.
И огонь был ал, и напоминал
он пламень его камина.
В адском котле в чёрной смоле
грешные души рыдали.
Встал Сатана, встал, как стена,
и не пустил его дале.
Взревел Сатана: «Что, пала цена
на мой первоклассный уголь?
Уверен ты днесь, что так нужен здесь,
что лезешь без спросу? У, голь!
Я, как-никак, Адаму свояк.
Что за пренебреженье?
Вёл за Адама я с Господом спор
с Адамова дня рожденья!
Ты понял? Итак, садись-ка на шлак
и ответствуй громко и чинно,
Поведай о зле, что творил на Земле,
пока не пришла кончина».
Сверху корчилась в муках звезда,
и Томлинсон видел ясно:
Чрево звезды в свете Адских Врат
было кроваво-красно.
Снизу корчилась в муках звезда,
и Томлинсон видел точно:
Чело её в жаре Адских Врат
было бело-молочно.
«Пошёл я ко дну, полюбив одну
леди, – заверить смею,
Обо мне она расскажет сполна,
если пошлёте за нею».
«Чудесно! Про блуд я, Томлинсон, тут
в своём формуляре отмечу,
Но, Томлинсон, здесь ведь не Беркли-сквер,
не для Адских Врат эти речи.
Мы свистнули ей, любови твоей,
но она не придёт в эту ночку:
На пару греша, за грех до гроша
платит всяк в одиночку!»
И Ветер, дующий меж Миров,
пронзил его, словно шилом,
И Томлинсон начал рассказ о том,
что гадкого в жизни свершил он:
«Однажды я высмеял силу Любви,
дважды – тиски Могилы
И трижды – Бога, – дабы людей
храбрость моя удивила».
На душу клеймёную дунул Чёрт
и отставил её – охладиться.
«А стоит ли добрый мой уголёк
шкуры такого тупицы?
Мне не по нраву такие забавы,
право, они топорны,
И ради тебя джентльменов моих
я не стану будить, бесспорно!»
И Томлинсон глянул назад и вперёд
и всюду почуял тиранство,
И вполз в бездомную душу его
Страх Нагого Пространства.
И Томлинсон начал: «Я слышал о том,
о чём толковали берлинцы.
О том же в бельгийской книжке прочёл
я мненье французского принца».
«Ты слышал, читал, – добро!
Но, скажи, ты согрешил хоть однажды,
Когда от гордыни сгорал твой глаз,
а плоть – от греховной жажды?»
Вцепившись в решётку, промямлил в ответ
Томлинсон с миной унылой:
«Жену соседа я как-то познал,
сделав своею милой».
Чёрт усмехнулся и пару лопат
угля подбросил лишку.
«Ты это вычитал в книжке?» В ответ
Томлинсон молвил: «В книжке!»
Призвал Сатана чертенят и велел:
«С сего плаксивого вора
И лжечеловека – снять шелуху,
очистить его от сора!
Провеять, просеять его между звёзд
и выбросить всё показное.
Потомство Адама в упадке, ребятки,
коль этот – отродье земное!»
Команда Эмпузы по младости пузо
огню подставить не может,
Но, чёртовы дети, им трудно терпети:
их страсти по-взрослому гложут!
И Душу ребятки давай без оглядки
таскать по бесчисленным звёздам,
И долго носились, и к ней относились,
как дети – к вороньим гнёздам.
А после, лохмотья вернув Сатане,
сказали чёртовы крошки:
«Той души, что дал ему Бог,
не было в нём ни крошки.
Мы вытрясли изнутри лишь одни
книги, газеты, журналы.
Тысячу душ позаимствовал он,
собственной – как не бывало!
Мы и с лаской к нему, мы и с таской к нему, –
Сэр, чепуха всё это:
Коль когти и зубы не врали нам грубо,
души в нём собственной – нету!»
И Сатана, задумчив и хмур,
молвил: «Трудное дельце!
Я, как-никак, Адаму свояк.
Как же прогнать пришельца?
А если днесь поселю его здесь,
думаю, непременно
В лицо мне станут смеяться мои
гордые джентльмены.
Скажут притом, что в публичный дом
я превратил покои.
Но глупый призрак не стоит того,
чтоб я выносил такое!»
И увидел Чёрт, как Душа в костёр
уголь несёт самочинно,
О Милосердье подумал Чёрт,
но вспомнил о чести и чине.
«Я этот грабёж дозволю, но всё ж
надо бы знать сначала:
До воровства ты додумался сам?»
«Сам!» – в ответ прозвучало.
И стало легче у Чёрта в душе,
стало на сердце просторней.
«В тебе души, – он сказал, – как у вши,
но грех запустил в неё корни.
Я бы и рад впустить тебя в Ад,
цари я один в нём ныне.
Однако, в нём ныне царит и гордыня,
а это, увы, – твердыня!
Где Честность и Разум прокляты разом,
страшно и мне находиться.
И ты, гляди, туда не ходи,
сожрут эти Поп и Блудница!
Ты не дух и не зверь, тебе нужно, поверь,
вернуться на Землю снова,
И плоть обрести, и этим спасти
репутацию Люда Земного.
Я, как-никак, Адаму свояк,
и боль мне твоя понятна.
Грехи поценней накопи и, ей-ей,
можешь вернуться обратно.
Стоит катафалк у твоих дверей,
кони чернеют грозно.
Вот-вот увезут твой прах. Торопись,
лети, а то будет поздно!
Вернувшись на Землю, зеницы, уста,
отверзни, – Томлинсон, слышишь? –
И неси моё слово Сынам Людей,
пока ты живёшь и дышишь:
«На пару греша, за грех до гроша
платит всяк в одиночку.
И... да будет с тобой твой Бог неживой,
разысканный в книжной строчке!»
© Перевод Евг. Фельдмана
10-17.04.1990
9.01.2001 (ред.)
Все переводы Евгения Фельдмана
Примечания
1. Беркли–Сквер – площадь в аристократической части Лондона. – Примечание переводчика.
Оригинал или первоисточник на английском языке
Tomlinson
Now Tomlinson gave up the ghost at his house in Berkeley Square,
And a Spirit came to his bedside and gripped him by the hair—
A Spirit gripped him by the hair and carried him far away,
Till he heard as the roar of a rain-fed ford the roar of the Milky Way:
Till he heard the roar of the Milky Way die down and drone and cease,
And they came to the Gate within the Wall where Peter holds the keys.
"Stand up, stand up now, Tomlinson, and answer loud and high
"The good that ye did for the sake of men or ever ye came to die—
"The good that ye did for the sake of men on the little Earth so lone!"
And the naked soul of Tomlinson grew white as the rain-washed bone.
"O I have a friend on Earth," he said, "that was my priest and guide,
"And well would he answer all for me if he were at my side."
—"For that ye strove in neighbour-love it shall be written fair,
"But now ye wait at Heaven's Gate and not in Berkeley Square:
"Though we called your friend from his bed this night, he could not speak for you,
"For the race is run by one and one and never by two and two."
Then Tomlinson looked up and down, and little gain was there,
For the naked stars grinned overhead, and he saw that his soul was bare.
The Wind that blows between the Worlds, it cut him like a knife,
And Tomlinson took up the tale and spoke of his good in life.
"O this I have read in a book," he said, "and that was told to me,
"And this I have thought that another man thought of a Prince in Muscovy."
The good souls flocked like homing doves and bade him clear the path,
And Peter twirled the jangling Keys in weariness and wrath.
"Ye have read, ye have heard, ye have thought," he said,
"and the tale is yet to run:
"By the worth of the body that once ye had, give answer—what ha' ye done?"
Then Tomlinson looked back and forth, and little good it bore,
For the darkness stayed at his shoulder-blade and Heaven's Gate before:—
"O this I have felt, and this I have guessed, and this I heard men say,
"And this they wrote that another man wrote of a carl in Norroway."
"Ye have read, ye have felt, ye have guessed, good lack!
Ye have hampered Heaven's Gate;
"There's little room between the stars in idleness to prate!
"For none may reach by hired speech of neighbour, priest, and kin
"Through borrowed deed to God's good meed that lies so fair within;
"Get hence, get hence to the Lord of Wrong, for thy doom has yet to run,
"And . . . the faith that ye share with Berkeley Square uphold you, Tomlinson!"
The Spirit gripped him by the hair, and sun by sun they fell
Till they came to the belt of Naughty Stars that rim the mouth of Hell.
The first are red with pride and wrath, the next are white with pain,
But the third are black with clinkered sin that cannot burn again.
They may hold their path, they may leave their path, with never a soul to mark:
They may burn or freeze, but they must not cease in the Scorn of the Outer Dark.
The Wind that blows between the Worlds, it nipped him to the bone,
And he yearned to the flare of Hell-gate there as the light of his own hearth-stone.
The Devil he sat behind the bars, where the desperate legions drew,
But he caught the hasting Tomlinson and would not let him through.
"Wot ye the price of good pit-coal that I must pay?" said he,
"That ye rank yoursel' so fit for Hell and ask no leave of me?
"I am all o'er-sib to Adam's breed that ye should give me scorn,
"For I strove with God for your First Father the day that he was born.
"Sit down, sit down upon the slag, and answer loud and high
"The harm that ye did to the Sons of Men or ever you came to die."
And Tomlinson looked up and up, and saw against the night
The belly of a tortured star blood-red in Hell-Mouth light;
And Tomlinson looked down and down, and saw beneath his feet
The frontlet of a tortured star milk-white in Hell-Mouth heat.
"O I had a love on earth," said he, "that kissed me to my fall;
"And if ye would call my love to me I know she would answer all."
—"All that ye did in love forbid it shall be written fair,
"But now ye wait at Hell-Mouth Gate and not in Berkeley Square:
"Though we whistled your love from her bed to-night, I trow she would not run,
"For the sin that ye do by two and two ye must pay for one by one!"
The Wind that blows between the Worlds, it cut him like a knife,
And Tomlinson took up the tale and spoke of his sins in life:—
"Once I ha' laughed at the power of Love and twice at the grip of the Grave,
"And thrice I ha' patted my God on the head that men might call me brave."
The Devil he blew on a brandered soul and laid it aside to cool:—
"Do ye think I would waste my good pit-coal on the hide of a brain-sick fool?
"I see no worth in the hobnail mirth or the jolthead jest ye did
"That I should waken my gentlemen that are sleeping three on a grid."
Then Tomlinson looked back and forth, and there was little grace,
For Hell-Gate filled the houseless soul with the Fear of Naked Space.
"Nay, this I ha' heard," quo' Tomlinson, "and this was noised abroad,
"And this I ha' got from a Belgian book on the word of a dead French lord."
—"Ye ha' heard, ye ha' read, ye ha' got, good lack! and the tale begins afresh—
"Have ye sinned one sin for the pride o' the eye or the sinful lust of the flesh?"
Then Tomlinson he gripped the bars and yammered, "Let me in—
"For I mind that I borrowed my neighbour's wife to sin the deadly sin."
The Devil he grinned behind the bars, and banked the fires high:
"Did ye read of that sin in a book?" said he; and Tomlinson said, "Ay!"
The Devil he blew upon his nails, and the little devils ran,
And he said: "Go husk this whimpering thief that comes in the guise of a man:
"Winnow him out 'twixt star and star, and sieve his proper worth:
"There's sore decline in Adam's line if this be spawn of Earth."
Empusa's crew, so naked-new they may not face the fire,
But weep that they bin too small to sin to the height of their desire,
Over the coal they chased the Soul, and racked it all abroad,
As children rifle a caddis-case or the raven's foolish hoard.
And back they came with the tattered Thing, as children after play,
And they said: "The soul that he got from God he has bartered clean away.
"We have threshed a stook of print and book, and winnowed a chattering wind,
"And many a soul wherefrom he stole, but his we cannot find.
"We have handled him, we have dandled him, we have seared him to the bone,
"And, Sire, if tooth and nail show truth he has no soul of his own."
The Devil he bowed his head to his breast and rumbled deep and low:—
"I'm all o'er-sib to Adam's breed that I should bid him go.
"Yet close we lie, and deep we lie, and if I gave him place,
"My gentlemen that are so proud would flout me to my face;
"They'd call my house a common stews and me a careless host,
"And—I would not anger my gentlemen for the sake of a shiftless ghost."
The Devil he looked at the mangled Soul that prayed to feel the flame,
And he thought of Holy Charity, but he thought of his own good name:—
"Now ye could haste my coal to waste, and sit ye down to fry.
"Did ye think of that theft for yourself?" said he; and Tomlinson said, "Ay! "
The Devil he blew an outward breath, for his heart was free from care:—
"Ye have scarce the soul of a louse," he said, "but the roots of sin are there,
"And for that sin should ye come in were I the lord alone,
"But sinful pride has rule inside—ay, mightier than my own.
"Honour and Wit, fore-damned they sit, to each his Priest and Whore;
"Nay, scarce I dare myself go there, and you they'd torture sore.
"Ye are neither spirit nor spirk," he said; "ye are neither book nor brute—
"Go, get ye back to the flesh again for the sake of Man's repute.
"I'm all o'er-sib to Adam's breed that I should mock your pain,
"But look that ye win to a worthier sin ere ye come back again.
"Get hence, the hearse is at your door—the grim black stallions wait—
"They bear your clay to place to-day. Speed, lest ye come too late!
"Go back to Earth with lip unsealed—go back with open eye,
"And carry my word to the Sons of Men or ever ye come to die:
"That the sin they do by two and two they must pay for one by one,
"And . . . the God you took from a printed book be with you, Tomlinson!"
1891
7893
