Послание Роберту Грэхему, эсквайру, владельцу поместья Финтри
Сломавши ногу (и недавно – руку), Я смертную испытываю муку. И телом, и душой брожу в потёмках (Усни, попробуй, при таких поломках!). Послушай монолог о жизни вредной, Сим утолив печаль Юдо́ли бедной. Кляну сей мир, представший мне однажды, А стихотворство проклинаю дважды! Держи ответ, пристрастная Природа: За что меня ты мучить год из года? Ты льву дала клыки для устрашенья, Быку дала рога для вспоможенья И осам жало жгучее дала ты, Ослам – их шкуру, твёрдую, как латы. Любая тварь царит в тебе исконно Во всеоружье власти и закона. Политик, лис – хитры на штучки-дрючки, Хорёк, бездельник – жуткие вонючки, Спокоен ёж, доверившись иголкам, И поп сутаной пользуется толком, И даже глупой бабе, давши локти, Ты зубы ей добавила и когти. О мачеха! Относишься ты к Барду, Как к выродку, подкидышу, бастарду. Невежда, простофиля, неумеха, Он – полуидиот, достойный смеха. На свет бы вышел, да не носят ноги, И нет когтей, и мускулы убоги, И коль рогат, и над слезой не властен, То это значит: в браке он несчастен. Высокомерно денежные суки Взирают на него – и то от скуки. Удар, оставшийся неотражённым, Он чувством принимает обнажённым. Вокруг – книготорговцы-кровососы И критики – о скорпионы, осы! О критики, продажные шалавы! Головорезы на дороге славы! Отвратнее любой из них, садистов, Чем дюжина Монро́-анатомистов! Бездарности со злобой беспричинной Охотятся за ним, как за дичиной, И лавры рвут его, и топчут в раже, На веточку не заработав даже! Кровоточащей раною открытой Влачится Бард, измученный, избитый, Пока в груди надежда не остынет, Пока страдальца Муза не покинет, Бредёт, к ничтожной жизни обращённый, На склоне лет никем не защищённый, Хулой врагов – и то уже не возмущённый! Вчерашний конь, скелет ходячий ныне, – Хоть что-нибудь подай больной скотине! И вот старик почувствовал боками: Сынок хозяйский наподдал пинками! Печаль, тоска, отрадное забвенье, Покой безбрежный и отдохновенье, – Их сыновьям Фортуна ради пытки Ни хлада, ни жары не шлёт в избытке, И пьют они из чаши этой дамы, И в думах нет сомнения и драмы, Живут, не обижаемые роком, О «малых сих» справляясь ненароком. (Так, с лёгкостью добыв себе лягушку, Жалеет цапля уточку-крякушку). Но если все дела у «малых» плохи, И счастья недоступны даже крохи, Счастливцы молвят холодно и строго: «Убогому – судьба его подмога». (Не так ли бык, упрямясь бестолково, Стоит в грозу у камня межевого?). Но дурачью из свиты праздной Музы Неведомы симпатии и узы, И носятся их мысли сплошь да рядом Меж кротким раем и мятежным адом. О, Рок! Я, как поэт, супруг, родитель, Страшусь тебя, суровый притеснитель. Разбита цитадель моей надежды, Угас Гленкэрн, навеки смежил вежды. Светило дня угасло в полдень грозный, Оставив нас во тьме юдоли слёзной). Пускай хоть Финтри Рок не тронет ныне, Другой моей надежды и твердыни! Дай Бог ему свой век прожить богато! Дай Бог ему спокойного заката! Дай сил ему! И в скорбный час прощанья Пусть облегчит его последнее дыханье Чад многочисленных всеобщее рыданье! © Перевод Евг. Фельдмана 7-9.05.1998 Все переводы Евгения Фельдмана
Оригинал или первоисточник на английском языке
Epistle to Robert Graham, Esq., of Fintry (Late crippl’d of an arm…)
LATE crippl’d of an arm, and now a leg, About to beg a pass for leave to beg; Dull, listless, teas’d, dejected, and depress’d (Nature is adverse to a cripple’s rest): Will generous Graham list to his Poet’s wail? (It soothes poor Misery, heark’ning to her tale,) And hear him curse the light he first survey’d, And doubly curse the luckless rhyming trade? Thou, Nature, partial Nature, I arraign; Of thy caprice maternal I complain. The lion and the bull thy care have found, One shakes the forests, and one spurns the ground: Thou giv’st the ass his hide, the snail his shell, Th’ envenom’d wasp, victorious, guards his cell. Thy minions, kings defend, control, devour, In all th’ omnipotence of rule and power. Foxes and statesmen, subtile wiles ensure; The cit and polecat stink, and are secure. Toads with their poison, doctors with their drug, The priest and hedgehog in their robes, are snug. Ev’n silly woman has her warlike arts, Her tongue and eyes, her dreaded spear and darts. But Oh! thou bitter step-mother and hard, To thy poor, fenceless, naked child-the Bard! A thing unteachable in world’s skill, And half an idiot too, more helpless still. No heels to bear him from the op’ning dun; No claws to dig, his hated sight to shun; No horns, but those by luckless Hymen worn, And those, alas! not Amalthea’s horn: No nerves olfact’ry, Mammon’s trusty cur, Clad in rich Dulness’ comfortable fur, In naked feeling, and in aching pride, He bears th’ unbroken blast from ev’ry side: Vampyre booksellers drain him to the heart, And scorpion critics cureless venom dart. Critics-appall’d I venture on the name, Those cut-throat bandits in the paths of fame, Bloody dissectors, worse than ten Monroes; He hacks to teach, they mangle to expose. His heart by causeless, wanton malice wrung, By blockheads’ daring into madness stung; His well-won bays, than life itself more dear, By miscreants torn, who ne’er one sprig must wear Foil’d, bleeding, tortur’d in th’ unequal strife, The hapless Poet flounders on thro’ life. Till fled each hope that once his bosom fired, And fled each Muse that glorious once inspired, Low sunk in squalid, unprotected age, Dead even resentment for his injur’d page, He heeds or feels no more the ruthless critic’s rage! So, by some hedge, the generous steed deceas’d, For half-starv’d snarling curs a dainty feast; By toil and famine wore to skin and bone, Lies, senseless of each tugging bitch’s son. O Dulness! portion of the truly blest! Calm shelter’d haven of eternal rest! Thy sons ne’er madden at the fierce extremes Of Fortune’s polar frost, or torrid beams. If mantling high she fills the golden cup, With sober selfish ease they sip it up; Conscious the bounteous meed they well deserve, They only wonder ‘some folks’ do not starve. The grave sage hern thus easy picks his frog, And thinks the mallard a sad worthless dog. When disappointment snaps the clue of hope, And thro’ disastrous night they darkling grope, With deaf endurance sluggishly they bear, And just conclude that ‘fools are fortune’s care.’ So heavy, passive to the tempest’s shocks, Strong on the sign-post stands the stupid ox. Not so the idle Muses’ mad-cap train, Not such the workings of their moon-struck brain; In equanimity they never dwell, By turns in soaring heav’n, or vaulted hell. I dread thee, Fate, relentless and severe, With all a poet’s, husband’s, father’s fear! Already one strong-hold of hope is lost, Glencairn, the truly noble, lies in dust; (Fled, like the sun eclips’d as noon appears, And left us darkling in a world of tears:) Oh! hear my ardent, grateful, selfish pray’r! Fintry, my other stay, long bless and spare! Thro’ a long life his hopes and wishes crown, And bright in cloudless skies his sun go down! May bliss domestic smoothe his private path; Give energy to life; and soothe his latest breath, With many a filial tear circling the bed of death!
1892
