Сэмюэл Тэйлор Кольридж (Samuel Taylor Coleridge)
Любовь
Восторги, страсти и мечты,
Все, что волнует нашу кровь, -
Питает ясный, чистый свет
Твоих лампад, Любовь.
Мне часто снится наяву
Воспоминанье дней былых,
Когда лежал я на холме
У башен вековых.
С зарей мешался блеск луны
И предо мной стояла дева, -
Моя надежда и любовь,
Мой ангел - Женевьева.
Я пел, и слушала она,
Облокотясь у изваянья
Стального рыцаря - в лучах
Закатного сиянья.
Так мало горя и забот
В душе у юной Женевьевы,
Но любо слушать ей мои
Печальные напевы.
Я пел ей повесть старины.
Рассказ был мрачен и печален,
Суров и дик, как скорбный вид
Седеющих развалин.
Она внимала, глядя ниц,
В румянце нежного смущенья,
Боясь взглянуть и встретить взгляд
Любви и восхищенья.
О скорбном рыцаре гласил
Рассказ далекой старины
Как обожал он десять лет
Принцессу той страны.
Как он страдал ... Но мой напев
Подобен страстной был мольбе,
Как будто пел я о другом,
А думал о себе.
Она внимала, глядя ниц,
С волненьем пламенным в крови,
Прощая пристальный мой взгляд,
Исполненный любви.
Когда ж я пел, с каким стыдом
Был верный рыцарь прогнан прочь,
И, обезумев, в чащах гор
Скитался день и ночь,
Как выходя из темных нор,
Иль выбегая из дубрав,
Иль возникая в блеске дня
Среди зеленых трав, -
Как у разбойников отбил
Безумец даму в поздний час, -
Не зная сам, кого от мук
И от позора спас.
И как, в раскаянье обвив
Колена рыцаря рукой,
Пыталась леди возвратить
Душе его покой.
И в тихий грот его взяла
И не смыкала ночью глаз,
Пока в себя он не пришел -
Увы, в предсмертный час,
И прошептал ... Но лишь достиг
Я скорбной повести предела,
И, дрогнув, голос мой упал
И арфа онемела, -
Все то, что властно над душой,
Объяло сердце Женевьевы:
Волшебный вечер, мой рассказ,
И скорбный вздох напева,
И дум и чувств неясный рой,
И страх, дающий жизнь надежде,
И все желанья, глубоко
Подавленные прежде, -
Все потрясло ее до слез -
Любви, восторга, состраданья ...
И шепот с губ ее слетел -
Чуть слышный, как дыханье.
Она звала меня - и грудь
Ее вздымалась молодая.
Поймав мой взгляд, она ко мне
Приблизилась, рыдая.
Руками шею обвила,
Приникла робко и несмело,
И мне украдкою в лицо,
Откинувшись, смотрела.
То страсть была - и страх, и стыд,
И было робкое стремленье
Тесней прижать младую грудь -
И скрыть ее волненье.
Но успокоенная мной,
В своей любви призналась дева
И с той поры она - моя,
Мой ангел - Женевьева!
Перевод С.Я. Маршака
Оригинал или первоисточник на английском языке
Love
All thoughts, all passions, all delights, Whatever stirs this mortal frame, All are but ministers of Love, And feed his sacred flame. Oft in my waking dreams do I Live o'er again that happy hour, When midway on the mount I lay, Beside the ruined tower. The moonshine, stealing o'er the scene Had blended with the lights of eve ; And she was there, my hope, my joy, My own dear Genevieve ! She leant against the arméd man, The statue of the arméd knight ; She stood and listened to my lay, Amid the lingering light. Few sorrows hath she of her own, My hope ! my joy ! my Genevieve ! She loves me best, whene'er I sing The songs that make her grieve. I played a soft and doleful air, I sang an old and moving story-- An old rude song, that suited well That ruin wild and hoary. She listened with a flitting blush, With downcast eyes and modest grace ; For well she know, I could not choose But gaze upon her face. I told her of the Knight that wore Upon his shield a burning brand ; And that for ten long years he wooed The Lady of the Land. I told her how he pined : and ah ! The deep, the low, the pleading tone With which I sang another's love, Interpreted my own. She listened with a flitting blush, With downcast eyes, and modest grace ; And she forgave me, that I gazed Too fondly on her face ! But when I told the cruel scorn That crazed that bold and lovely Knight, And that he crossed the mountain-woods, Nor rested day nor night ; That sometimes from the savage den, And sometimes from the darksome shade, And sometimes starting up at once In green and sunny glade,-- There came and looked him in the face An angel beautiful and bright ; And that he knew it was a Fiend, This miserable Knight ! And that unknowing what he did, He leaped amid a murderous band, And saved from outrage worse than death The Lady of the Land ! And how she wept, and clasped his knees ; And how she tended him in vain-- And ever strove to expiate The scorn that crazed his brain ;-- And that she nursed him in a cave ; And how his madness went away, When on the yellow forest-leaves A dying man he lay ;-- His dying words--but when I reached That tenderest strain of all the ditty, My faultering voice and pausing harp Disturbed her soul with pity ! All impulses of soul and sense Had thrilled my guileless Genevieve ; The music and the doleful tale, The rich and balmy eve ; And hopes, and fears that kindle hope, An undistinguishable throng, And gentle wishes long subdued, Subdued and cherished long ! She wept with pity and delight, She blushed with love, and virgin-shame ; And like the murmur of a dream, I heard her breathe my name. Her bosom heaved--she stepped aside, As conscious of my look she stepped-- The suddenly, with timorous eye She fled to me and wept. She half enclosed me with her arms, She pressed me with a meek embrace ; And bending back her head, looked up, And gazed upon my face. 'Twas partly love, and partly fear, And partly 'twas a bashful art, That I might rather feel, than see, The swelling of her heart. I calmed her fears, and she was calm, And told her love with virgin pride ; And so I won my Genevieve, My bright and beauteous Bride.
1799
7929
