Листья травы. 22. Из цикла «Памяти президента Линкольна». 1. Когда сирень цвела перед домом
1
Когда сирень цвела перед домом
И большая звезда на западе преждевременно скрылась
во мрак,
Я скорбел — и буду скорбеть с приходящей вечно весною.
О весна, приходящая вечно! Ты троицу мне приносишь:
Расцветшую снова сирень, и звезду, что на запад
склонилась,
И мысль о нем, о любимом.
2
О упавшая западная звезда!
О тени ночи! О мрачная ночь, полная слез!
О большая погасшая звезда! О черный мрак, скрывший
звезду!
О жестокие руки, что держат меня! О моя беззащитная
душа!
О хмурая туча, полонившая душу мою!
3
В садике перед старым сельским домом у побеленного
забора
Стоит пышный куст сирени с листвой сердцевидной,
зеленой,
С гроздьями нежных цветов, аромат их сильный люблю я,
Каждый листочек — чудо... И я от куста той сирени
С гроздьями нежных цветов, с листвой сердцевидной,
зеленой
Ветку с цветами сорвал.
4
В низине влажной, в уединенье,
Скрытно ноет свою песню пугливая птица,
Дрозд одинокий,
Отшельник лесной вдали от селений
Поет свою песню.
Песню кровоточащего горла!
Песню жизни — отдушину смерти. (Знаю, брат дорогой:
Ты бы умер, лишившись дара песни.)
5
По лону весны, по стране, среди городов,
По дорогам и через леса (где недавно фиалки выглянули
из земли, расцветив серый мусор),
По зелени окрестных полей, — мимо трав бесконечных,
Мимо желтых колосьев пшеницы, где каждое зернышко
в черноземе восстало из савана,
Мимо бело-розовых яблонь в садах,
И днем и ночью — туда, где ждет могила,
С телом вместе странствует гроб.
6
Странствует гроб по улицам и дорогам
И днем и ночью, страну омрачая тучей,
С пышностью флагов, знамен, с городами в трауре черном,
Со штатами всеми, стоящими, как женщины, в крепе,
С процессией бесконечной и светочами во мраке,
Со множеством факелов, с морем безмолвным лиц и голов
непокрытых,
С ожидающим гроб вокзалом и печальной толпой,
С отпеванием ночью, с тысячью голосов, звучащих
торжественно, скорбно,
Со всеми грустными голосами в хорах надгробных,
С полумраком церквей и громом органов — там, где тебя
проносят
Под колокольный звон погребальный;
Вот, гроб, медленно проносимый,
Я даю тебе мою ветку сирени.
7
(Не тебе, не тебе одному
Цветы и зеленые ветви на гроб возлагаю:
Как утро, свежую песню я пропою тебе, о святая,
разумная смерть.
Всю букетами роз,
Всю розами, лилиями, о смерть, я тебя покрою.
Но больше всего расцветшей раньше сиренью;
Я ломаю, обильно ломаю ветви сирени,
G руками, полными цветов, иду я осыпать тебя,
Тебя и все гроба твои, о смерть!)
8
О западная звезда, плывущая в небе!
Я знаю теперь, что ты предвещала недавно,
Когда я бродил в таинственных сумерках синих,
Когда я бродил в молчанье прозрачной ночью,
Я видел — ты хотела что-то сказать, склоняясь ко мне
каждой ночью,
Склоняясь с неба так низко, словно шла рядом (а прочие
звезды все сверху сияли),
Когда мы бродили вместе торжественной ночью (почему-то
не мог я уснуть),
Когда ночь протекала и я заметил, пока ты не скрылась,
как ты печальна,
Когда я стоял на холме холодной прозрачной ночью
под ветром,
Когда я следил, как ты, склоняясь, исчезла во мраке,
Когда душа моя грустно склонялась, как ты, скорбная
сфера,
А ты упала во мрак и исчезла.
9
Пой во влажной низине!
О певец застенчивый, нежный! Я слышу трели твои, слышу
твой зов;
Я слышу — я подхожу — я тебя понимаю;
Но медлю мгновенье: звезда, сияя, меня задержала,
Звезда, мой ушедший товарищ, меня здесь держит.
10
О, как буду я петь о мертвом, мною любимом?
Какую песню сложу о большой и чистой душе ушедшей?
Какие цветы возложу на могилу любимого мной?
Ветры морские, с запада и востока,
С восточного океана и с западного океана дуют,
встречаясь средь прерий.
Дуновеньями их и дыханьем песни моей
Я овею могилу любимого мной.
11
О, что повешу я на стене покоя?
Какие картины повешу я на стене,
Украшая склеп любимого мной?
Картины растущей весны, и ферм, и домов
С апрельским вечером на закате и сизым светлым легким
дымом,
С разливом золота от закатного великолепного солнца;
Со свежей, сочной травой под ногами и светло-зеленой
листвой на деревьях;
С блеском текучим вдали, с широкой рекой, отливающей
рябью;
С цепью прибрежных холмов, с очертаньями в небе,
с тенями;
С городом невдалеке, с тесным строем домов и множеством
труб,
Со всеми видами жизни, труда, с рабочими после работы.
12
Вот душа и тело — эта страна!
Могучий Манхэттен, со шпилями в блеске, с приливами,
кораблями;
Обширный обильный край — Север и Юг, берега Огайо
и светлый Миссури,
А дальше просторы прерий, покрытых травой
и пшеницей.
Вот прекрасное, величаво-спокойное солнце;
Фиолетово-алое утро с едва ощутимым ветром;
Спокойный, льющийся мягко свет бесконечный;
Чудо, что все заполняет, — полдень свершений;
Вечер волшебный, желанная ночь и звезды
Над городами моими сияют, людей и страну облекая.
13
Пой, пой, серо-бурая птица!
Пой из влажной низины, лей из кустов свою песню,
Из сумерек безграничных, из кедров и сосен.
Пой, милый брат, — пой тростниковую песшо,
Громко, как человек, голосом скорби глубокой.
О плавный, свободный и нежный!
О дикий и вольный! О дивный певец!
Я слышу только тебя... звезда еще держит меня
(но я скоро уйду),
Сирень еще держит меня запахом властным.
14
Когда я сидел и видел
Догорающий день, и поля весны, и фермеров, занятых
севом,
Обширный мирный пейзаж страны с озерами и лесами,
Воздушную прелость небес (после буйных ветров
и штормов);
Под аркой полуденной неба мельканье шумливых детей
и женщин,
Встающий прилив океана — плывущие корабли,
Обилье близкого лета, поля с хлопотливой работой,
И множество разных домов, с их бытом, едой,
ежедневными мелочами,
И улицы в городах, как полно бился их пульс, — и вот
внезапно
Упала на это все, и на всех, и на меня, покрывая,
Упала тень облака, длинный и черный шлейф,
И я узнал смерть, мысль о ней и мудрое знание смерти.
Тогда с мудрым знанием смерти, идущим рядом со мной,
И мыслью о смерти, тоже идущей рядом,
И я вместе с ними, как спутников, держа их за руки,
Укрылся в убежище ночи укромной, безмолвной,
Сбежав по тропинке на берег болотистый в сумрак,
К торжественным кедрам и тихим, призрачным соснам.
И певец, такой пугливый, принял меня,
Серо-бурый дрозд принял нас всех троих
И запел песию смерти, стихи о нем, о любимом.
Из глубокого уединенья,
От кедров душистых и призрачных, тихих сосен
Раздался радостный гимн дрозда.
И чары гимна меня захватили,
Когда я держал, словно за руки, товарищей двух
во мраке,
И голос души моей вторил песне дрозда:
«Приди успокоить, прекрасная смерть,
Повсюду в мире, как свет, появляясь, являясь
Ко всем и каждому днем и ночью,
Раньше иль позже, нежная смерть.
Да будет хвала бесконечной вселенной
За жизнь и радость, за все явленья, пытливое знанье,
За ласку любви, — но да будет хвала, хвала, хвала
Прохладным, надежным и крепким объятиям смерти!
О темная мать, всегда неслышно скользящая рядом,
Тебя не встречал никто песнопеньем привета?
Так я воспеваю тебя — и выше всего прославляю,
И песню несу, чтоб в назначенный час ты пришла,
не колеблясь.
Спасительница, приблизься!
Пусть так — ты взяла их, и я пою без печали о мертвых,
Затерянных в ласковом, тихом твоем океане,
Омытых блаженством твоим, о смерть.
Тебе мои радостные серенады,
Я празднества в честь тебя предлагаю, и пляски,
и украшенья,
Для них подобают — широкий простор под открытым
небом,
И жизнь, и поля, и задумчиво-тихая ночь.
Безмолвие ночи под множеством звезд,
И берег морской, и шепот, и ропот волн, мне знакомый,
Душа обратилась к тебе, о смерть, под вуалью дали,
И тело прильнуло к тебе благодарно.
Над лесом летит моя песня к тебе!
Над гребнями шумных волн — над просторами нив
н прерий.
Над всеми людными городами, п верфями, п путями,
Я радостно, радостно шлю эту песню тебе, о смерть!..»
15
Созвучно с моею душой,
Громко и звучно пел серо-коричневый дрозд,
Чистой и звонкой мелодией ночь заполняя.
Громко средь сосен и кедров густых,
Ясно среди аромата болота и свежести влажной,
И я со спутниками слушал во мраке.
А в это время пред взором моим
Панорамы видений проносились.
Я видел армии мельком
И видел, словно во сне, сотни знамен боевых;
В дыму сражений, простреленные, они развевались,
Вздымались то здесь, то там, разорванные, в крови,
И после лохмотья одни на древках (и всюду безмолвье),
А древки все расколоты в щепы.
Я видел убитых тела, мириады тел,
Скелеты белые юношей видел,
Я видел останки солдат всех, павших в сраженьях,
Но были они не такими, как нам представлялось;
Они покоились мирно, они не страдали;
Страдали оставшиеся в живых — матери их страдали,
И жены, и дети, друзья их страдали в раздумье,
Страдали войска, что остались.
16
Проходя сквозь ночь, проходя сквозь виденья,
Рук моих спутников не выпуская.
Под песню отшельника-птицы, с песней ответной моей
души
(Песней победной, песней о смерти, звучной и мелодичной,
Звучала песня то грустно и тихо, то звонко во тьме
разливалась,
Замирала печально, предупреждая, и вновь
гремела, ликуя,
Покрывая землю, небесный свод заполняя,
И этот могучий псалом я слышал во мраке),
Уходя, оставляю тебя, сирень с листвой сердцевидной,
Оставляю в садике перед домом, где ты весной
расцветаешь.
От песни моей о тебе отрываюсь,
От взгляда на запад к тебе, от общенья с тобой отрываюсь,
О светлый товарищ, с серебряным ликом во мраке!
Но я сохраню все, все, что нашел этой ночью:
Песню, чудесную песню серо-коричиевой птицы,
И песню ответную ей, эхо моей души,
С яркой склоненной звездой, с ликом, полным печали,
С пышной сиренью и с цветом ее ароматным,
С державшими руку мою, когда пела птица,
Товарищами, и себя среди них — все ради мертвого,
любимого мной я запомню,
Ради души премудрой всех моих дней и скитаний...
ради него, дорогого,
Сирень, и звезду, и птицу, вместе с песней моей души
Там среди сосен душистых и сумрачных кедров.
Перевод Михаила Зенкевича
1
Когда во дворе перед домом цвела этой весною сирень
И никла большая звезда на западном небе в ночи,
Я плакал и всегда буду плакать - всякий раз, как вернется
весна.
Каждой новой весной эти трое будут снова со мной!
Сирень в цвету, и звезда, что на западе никнет,
И мысль о нем, о любимом.
2
О, могучая упала звезда!
О, тени ночные! О, слезная, горькая ночь!
О, сгинула большая звезда! О, закрыл ее черный туман!
О, жестокие руки, что, бессильного, держат меня! -
О, немощное сердце мое!
О, шершавая туча, что обволокла мое сердце и не хочет
отпустить его на волю.
3
На ферме, во дворе, пред старым домом, у забора, беленного
известью,
Выросла высокая сирень с сердцевидными ярко-зелеными
листьями,
С мириадами нежных цветков, с сильным запахом, который
мне люб,
И каждый листок есть чудо; и от этого куста во дворе,
С цветками такой нежной окраски, с сердцевидными
ярко-зелеными листьями,
Я ветку, всю в цвету, отломил.
4
Вдали, на пустынном болоте,
Притаилась пугливая птица и поет-распевает песню.
Дрозд одинокий,
Отшельник, в стороне от людских поселений.
Поет песню, один-одинешенек, -
Песню кровоточащего горла,
Песню жизни, куда изливается смерть. (Ибо хорошо, милый
брат, я знаю,
Что, если бы тебе не дано было петь, ты, наверное, умер бы.)
5
По широкой груди весны, над страною, среди городов,
Между изгородей, сквозь вековые чащи, где недавно из-под земли
пробивались фиалки - крапинки на серой
прошлогодней листве,
Проходя по тропинкам, где справа и слева полевая трава,
проходя бесконечной травой,
Мимо желтых стеблей пшеницы, воскресшей из-под савана
в темно-бурых полях,
Мимо садов, мимо яблонь, что в розовом и в белом цвету,
Неся мертвое тело туда, где оно ляжет в могилу,
День и ночь путешествует гроб.
6
Гроб проходит по тропинкам и улицам,
Через день, через ночь в большой туче, от которой чернеет
земля,
В великолепии полуразвернутых флагов, среди укутанных
в черный креп городов,
Среди штатов, что стоят, словно женщины, облаченные
в траур;
И длинные процессии вьются за ним, и горят светильники
ночи,
Несчетные факелы среди молчаливого моря лиц и обнаженных
голов,
И ждет его каждый поселок, и гроб прибывает туда, и всюду
угрюмые лица,
И панихиды всю ночь напролет, и несется тысячеголосое могучее
пение,
И плачущие голоса панихид льются дождем вокруг гроба,
И тускло освещенные церкви, и содрогающиеся от горя
органы, - так совершаешь ты путь
С неумолчным перезвоном колоколов погребальных,
И здесь, где ты так неспешно проходишь, о гроб,
Я даю тебе ветку сирени.
7
(Не только тебе, не тебе одному, -
Цветы и зеленые ветки я всем приношу гробам,
Ибо свежую, как утро, хотел бы пропеть я песню тебе, о светлая
и священная смерть!
Всю тебя букетами роз,
О смерть, всю тебя покрываю я розами и ранними лилиями,
Но больше всего сиренью, которая цветет раньше всех,
Я полной охапкой несу их тебе, чтобы высыпать их на тебя, -
На тебя и на все твои гробы, о смерть.)
8
О плывущая в западном небе звезда,
Теперь я знаю, что таилось в тебе, когда месяц назад
Я шел сквозь молчаливую прозрачную ночь,
Когда я видел, что ты хочешь мне что-то сказать, ночь
за ночью склоняясь ко мне,
Все ниже поникая с небес, как бы спускаясь ко мне (а все
прочие звезды глядели на нас),
Когда торжественной ночью мы блуждали с тобою (ибо что-то
не давало мне спать),
Когда ночь приближалась к рассвету и я глядел на край неба,
на запад, и увидел, что вся ты в истоме тоски,
Когда прохладною прозрачною ночью я стоял на взгорье,
обвеваемый бризом,
И смотрел, где прошла ты и куда ты ушла в ночной черноте,
Когда моя душа, вся в тревоге, в обиде, покатилась вслед за
тобою, за печальной звездой,
Что канула в ночь и пропала.
9
Пой же, пой на болоте,
О певец, застенчивый и нежный, я слышу твою песню, твой
призыв,
Я слышу, я скоро приду, я понимаю тебя,
Но я должен помедлить минуту, ибо лучистая звезда задержала
меня,
Звезда, мой уходящий товарищ, держит и не пускает меня.
10
О, как я спою песню для мертвого, кого я любил?
И как я спою мою песню для милой широкой души, что ушла?
И какие благовония принесу на могилу любимого?
Морские ветры с Востока и Запада,
Дующие с Восточного моря и с Западного, покуда не встретятся
в прериях, -
Эти ветры - дыхание песни моей,
Их благовоние я принесу на могилу любимого.
11
О, что я повешу на стенах его храмины?
Чем украшу я мавзолей, где погребен мой любимый?
Картинами ранней весны, и домов, и ферм,
Закатным вечером Четвертого месяца, серым дымом,
светозарным и ярким,
Потоками желтого золота великолепного, лениво заходящего
солнца,
Свежей сладкой травой под ногами, бледно-зелеными листьями
щедрых дерев,
Текучей глазурью реки - ее грудью, кое-где исцарапанной
набегающим ветром,
Грядою холмов на речных берегах с пятнами теней и с большим
изобилием линий на фоне небес,
И чтобы тут же, поблизости, - город с грудой домов,
со множеством труб дымовых,
И чтобы бурлила в нем жизнь, и были бы мастерские, и рабочие
шли бы с работы домой.
12
Вот тело и душа - моя страна,
Мой Манхаттен, шпили домов, искристые и торопливые воды,
корабли,
Разнообразная широкая земля, Юг и Север в сиянии,
берега Огайо, и сверкающая, как пламя, Миссури,
И бесконечные вечные прерии, покрытые травой и маисом.
Вот самое отличное солнце, такое спокойное, гордое,
Вот лилово-красное утро с еле ощутимыми бризами,
Безграничное сияние, мягкое, постепенно растущее,
Чудо, разлитое повсюду, омывающее всех, завершительный
полдень,
Сладостный близкий вечер, желанная ночь и звезды,
Что сияют над моими городами, обнимая человека и землю.
13
Пой же, пой, серо-бурая птица,
Пой из пустынных болот, лей песню с укромных кустов,
Бесконечную песню из сумерек лей, оттуда, где ельник и кедр.
Пой, мой любимейший брат, щебечи свою свирельную песню,
Человеческую громкую песню, звучащую безмерной тоской.
О звенящий, и свободный, и нежный!
О дикий, освобождающий душу мою, о чудотворный певец,
Я слушаю тебя одного, но звезда еще держит меня (и все же
она скоро уйдет),
Но сирень с властительным запахом держит меня.
14
Пока я сидел среди дня и смотрел пред собою,
Смотрел в светлый вечереющий день с его весенними нивами,
с фермами, готовящими свой урожай,
В широком безотчетном пейзаже страны моей, с лесами,
с озерами,
В этой воздушной неземной красоте (после буйных ветров
и шквалов),
Под аркою неба предвечерней поры, которая так скоро проходит,
с голосами детей и женщин,
Я видел неугомонные приливы-отливы морей, я видел корабли
под парусами,
И близилось богатое лето, и все поля были в хлопотливой
работе,
И бесчисленны были людские дома, и в каждом доме была своя -
жизнь,
И вскипала кипучесть улиц, и замкнуты были в себе города, -
и вот в это самое время,
Обрушившись на всех и на все, окутав и меня своей тенью,
Надвинулась туча, длинный и черный плащ,
И мне открылась смерть и священная сущность ее.
И это знание сущности смерти шагает теперь рядом со мною
с одной стороны,
И эта мысль о смерти шагает рядом с другой стороны,
И я - посредине, как гуляют с друзьями, взяв за руки их, как
друзей,
Я бегу к бессловесной, таящейся, все принимающей ночи,
Вниз, к морским берегам, по тропинке у болота во мраке,
К темным торжественным кедрам и к молчаливым елям,
зловещим, как призраки.
И певец, такой робкий со всеми, не отвергает меня,
Серо-бурая птица принимает нас, трех друзей,
И поет славословие смерти, песню о том, кто мне дорог.
Из глубоких, неприступных тайников,
От ароматных кедров и елей, таких молчаливых, зловещих, как
призраки,
Несется радостное пение птицы.
И чарующая песня восхищает меня,
Когда я держу, словно за руки, обоих ночных товарищей,
И голос моей души поет заодно с этой птицей.
Ты, милая, ты, ласковая смерть,
Струясь вокруг меня, ты, ясная, приходишь, приходишь
Днем и ночью, к каждому, ко всем!
Раньше или позже, нежная смерть!
Слава бездонной Вселенной
За жизнь и радость, за любопытные вещи и знания,
И за любовь, за сладкую любовь, - но слава ей, слава, слава
За верные и хваткие, за холодящие объятия смерти,
Темная мать! Ты всегда скользишь неподалеку тихими
и мягкими шагами,
Пел ли тебе кто-нибудь песню самого сердечного привета?
Эту песню пою тебе я, я прославляю тебя выше всех,
Чтобы ты, когда наступит мой час, шла твердым и уверенным
шагом.
Могучая спасительница, ближе!
Всех, кого ты унесла, я пою, радостно пою мертвецов,
Утонувших в любовном твоем океане,
Омытых потоком твоего блаженства, о смерть!
От меня тебе серенады веселья,
Пусть танцами отпразднуют тебя, пусть нарядятся, пируют,
Тебе подобают открытые дали, высокое небо,
И жизнь, и поля, и громадная многодумная ночь.
Тихая ночь под обильными звездами,
Берег океана и волны - я знаю их хриплый голос,
И душа, обращенная к тебе, о просторная смерть под густым
покрывалом,
И тело, льнущее к тебе благодарно.
Над вершинами деревьев я возношу мою песню к тебе,
Над волнами, встающими и падающими, над мириадами полей
и широкими прериями,
Над городами, густо набитыми людом, над кишащими людом
дорогами, верфями,
Я шлю тебе эту веселую песню, радуйся, радуйся, о смерть!
15
В один голос с моей душой
Громко, в полную силу пела серо-бурая птица,
Чистыми и четкими звуками широко наполняя ночь.
Громко в елях и сумрачных кедрах,
Звонко в сырости и в благоуханье болот,
И я с моими товарищами там, среди ночи.
С глаз моих спала повязка, чтобы могли мне открыться
Бесконечные вереницы видений.
И забрезжили предо мною войска,
И, словно в беззвучных снах, я увидел боевые знамена,
Сотни знамен, проносимых
сквозь дымы боев, пробитых картечью и пулями,
Они метались туда и сюда, сквозь дымы боев, рваные, залитые
кровью,
И под конец только два-три обрывка остались на древках (и все
в тишине),
Вот и древки разбиты, расщеплены.
И я увидел мириады убитых на кровавых полях,
Я увидел белые скелеты юношей,
Я увидел, как трупы громоздятся над грудами трупов,
Но я увидел, что они были совсем не такие, как мы о них
думали,
Они были совершенно спокойны, они не страдали,
Живые оставались и страдали, мать страдала,
И жена, и ребенок, и тоскующий товарищ страдали,
И бойцы, что оставались, страдали.
16
Проходя мимо этих видений, проходя мимо ночи,
Проходя один, уже не держа моих товарищей за руку,
Проходя мимо песни, что пела отшельница-птица в один голос
с моею душою, -
Победная песня, преодолевшая смерть, но многозвучная, всегда
переменчивая,
Рыдальная, тоскливая песня, с такими чистыми трелями, она
вставала и падала, она заливала своими потоками ночь,
Она то замирала от горя, то будто грозила, то снова взрывалась!
счастьем,
Она покрывала землю и наполняла собой небеса -
И когда я услышал в ночи из далеких болот этот могучий
псалом,
Проходя, я расстался с тобой, о сирень с сердцевидными
листьями,
Расцветай во дворе у дверей с каждой новой и новой весной.
От моей песни я ради тебя оторвался
И уже не гляжу на тебя, не гляжу на запад для беседы с тобою,
О лучистый товарищ с серебряным ликом в ночи.
И все же сохраню навсегда каждую, каждую ценность, добытую
мной этой ночью, -
Песню, изумительную песню, пропетую серо-бурою птицей,
И ту песню, что пропела душа моя, отзываясь на нее, словно
эхо,
И никнущую яркую звезду с полным страданья лицом,
И тех, что, держа меня за руки, шли вместе со мною на призыв
этой птицы,
Мои товарищи и я посредине, я их никогда не забуду ради
мертвого, кого я любил,
Ради сладчайшей и мудрейшей души всех моих дней и стран, -
ради него, моего дорогого,
Сирень, и звезда, и птица сплелись с песней моей души
Там, среди елей душистых и сумрачных, темных кедров.
Перевод К. Чуковского
Оригинал или первоисточник на английском языке
Leaves of Grass. 22. Memories of President Lincoln. 1. When Lilacs Last in the Dooryard Bloom’d
1
When lilacs last in the dooryard bloom'd,
And the great star early droop'd in the western sky in the night,
I mourn'd, and yet shall mourn with ever-returning spring.
Ever-returning spring, trinity sure to me you bring,
Lilac blooming perennial and drooping star in the west,
And thought of him I love.
2
O powerful western fallen star!
O shades of night—O moody, tearful night!
O great star disappear'd—O the black murk that hides the star!
O cruel hands that hold me powerless—O helpless soul of me!
O harsh surrounding cloud that will not free my soul.
3
In the dooryard fronting an old farm-house near the white-wash'd palings,
Stands the lilac-bush tall-growing with heart-shaped leaves of rich green,
With many a pointed blossom rising delicate, with the perfume strong I love,
With every leaf a miracle—and from this bush in the dooryard,
With delicate-color'd blossoms and heart-shaped leaves of rich green,
A sprig with its flower I break.
4
In the swamp in secluded recesses,
A shy and hidden bird is warbling a song.
Solitary the thrush,
The hermit withdrawn to himself, avoiding the settlements,
Sings by himself a song.
Song of the bleeding throat,
Death's outlet song of life, (for well dear brother I know,
If thou wast not granted to sing thou wouldst surely die.)
5
Over the breast of the spring, the land, amid cities,
Amid lanes and through old woods, where lately the violets peep'd
from the ground, spotting the gray debris,
Amid the grass in the fields each side of the lanes, passing the
endless grass,
Passing the yellow-spear'd wheat, every grain from its shroud in the
dark-brown fields uprisen,
Passing the apple-tree blows of white and pink in the orchards,
Carrying a corpse to where it shall rest in the grave,
Night and day journeys a coffin.
6
Coffin that passes through lanes and streets,
Through day and night with the great cloud darkening the land,
With the pomp of the inloop'd flags with the cities draped in black,
With the show of the States themselves as of crape-veil'd women standing,
With processions long and winding and the flambeaus of the night,
With the countless torches lit, with the silent sea of faces and the
unbared heads,
With the waiting depot, the arriving coffin, and the sombre faces,
With dirges through the night, with the thousand voices rising strong
and solemn,
With all the mournful voices of the dirges pour'd around the coffin,
The dim-lit churches and the shuddering organs—where amid these
you journey,
With the tolling tolling bells' perpetual clang,
Here, coffin that slowly passes,
I give you my sprig of lilac.
7
(Nor for you, for one alone,
Blossoms and branches green to coffins all I bring,
For fresh as the morning, thus would I chant a song for you O sane
and sacred death.
All over bouquets of roses,
O death, I cover you over with roses and early lilies,
But mostly and now the lilac that blooms the first,
Copious I break, I break the sprigs from the bushes,
With loaded arms I come, pouring for you,
For you and the coffins all of you O death.)
8
O western orb sailing the heaven,
Now I know what you must have meant as a month since I walk'd,
As I walk'd in silence the transparent shadowy night,
As I saw you had something to tell as you bent to me night after night,
As you droop'd from the sky low down as if to my side, (while the
other stars all look'd on,)
As we wander'd together the solemn night, (for something I know not
what kept me from sleep,)
As the night advanced, and I saw on the rim of the west how full you
were of woe,
As I stood on the rising ground in the breeze in the cool transparent night,
As I watch'd where you pass'd and was lost in the netherward black
of the night,
As my soul in its trouble dissatisfied sank, as where you sad orb,
Concluded, dropt in the night, and was gone.
9
Sing on there in the swamp,
O singer bashful and tender, I hear your notes, I hear your call,
I hear, I come presently, I understand you,
But a moment I linger, for the lustrous star has detain'd me,
The star my departing comrade holds and detains me.
10
O how shall I warble myself for the dead one there I loved?
And how shall I deck my song for the large sweet soul that has gone?
And what shall my perfume be for the grave of him I love?
Sea-winds blown from east and west,
Blown from the Eastern sea and blown from the Western sea, till
there on the prairies meeting,
These and with these and the breath of my chant,
I'll perfume the grave of him I love.
11
O what shall I hang on the chamber walls?
And what shall the pictures be that I hang on the walls,
To adorn the burial-house of him I love?
Pictures of growing spring and farms and homes,
With the Fourth-month eve at sundown, and the gray smoke lucid and bright,
With floods of the yellow gold of the gorgeous, indolent, sinking
sun, burning, expanding the air,
With the fresh sweet herbage under foot, and the pale green leaves
of the trees prolific,
In the distance the flowing glaze, the breast of the river, with a
wind-dapple here and there,
With ranging hills on the banks, with many a line against the sky,
and shadows,
And the city at hand with dwellings so dense, and stacks of chimneys,
And all the scenes of life and the workshops, and the workmen
homeward returning.
12
Lo, body and soul—this land,
My own Manhattan with spires, and the sparkling and hurrying tides,
and the ships,
The varied and ample land, the South and the North in the light,
Ohio's shores and flashing Missouri,
And ever the far-spreading prairies cover'd with grass and corn.
Lo, the most excellent sun so calm and haughty,
The violet and purple morn with just-felt breezes,
The gentle soft-born measureless light,
The miracle spreading bathing all, the fulfill'd noon,
The coming eve delicious, the welcome night and the stars,
Over my cities shining all, enveloping man and land.
13
Sing on, sing on you gray-brown bird,
Sing from the swamps, the recesses, pour your chant from the bushes,
Limitless out of the dusk, out of the cedars and pines.
Sing on dearest brother, warble your reedy song,
Loud human song, with voice of uttermost woe.
O liquid and free and tender!
O wild and loose to my soul—O wondrous singer!
You only I hear—yet the star holds me, (but will soon depart,)
Yet the lilac with mastering odor holds me.
14
Now while I sat in the day and look'd forth,
In the close of the day with its light and the fields of spring, and
the farmers preparing their crops,
In the large unconscious scenery of my land with its lakes and forests,
In the heavenly aerial beauty, (after the perturb'd winds and the storms,)
Under the arching heavens of the afternoon swift passing, and the
voices of children and women,
The many-moving sea-tides, and I saw the ships how they sail'd,
And the summer approaching with richness, and the fields all busy
with labor,
And the infinite separate houses, how they all went on, each with
its meals and minutia of daily usages,
And the streets how their throbbings throbb'd, and the cities pent—
lo, then and there,
Falling upon them all and among them all, enveloping me with the rest,
Appear'd the cloud, appear'd the long black trail,
And I knew death, its thought, and the sacred knowledge of death.
Then with the knowledge of death as walking one side of me,
And the thought of death close-walking the other side of me,
And I in the middle as with companions, and as holding the hands of
companions,
I fled forth to the hiding receiving night that talks not,
Down to the shores of the water, the path by the swamp in the dimness,
To the solemn shadowy cedars and ghostly pines so still.
And the singer so shy to the rest receiv'd me,
The gray-brown bird I know receiv'd us comrades three,
And he sang the carol of death, and a verse for him I love.
From deep secluded recesses,
From the fragrant cedars and the ghostly pines so still,
Came the carol of the bird.
And the charm of the carol rapt me,
As I held as if by their hands my comrades in the night,
And the voice of my spirit tallied the song of the bird.
Come lovely and soothing death,
Undulate round the world, serenely arriving, arriving,
In the day, in the night, to all, to each,
Sooner or later delicate death.
Prais'd be the fathomless universe,
For life and joy, and for objects and knowledge curious,
And for love, sweet love—but praise! praise! praise!
For the sure-enwinding arms of cool-enfolding death.
Dark mother always gliding near with soft feet,
Have none chanted for thee a chant of fullest welcome?
Then I chant it for thee, I glorify thee above all,
I bring thee a song that when thou must indeed come, come unfalteringly.
Approach strong deliveress,
When it is so, when thou hast taken them I joyously sing the dead,
Lost in the loving floating ocean of thee,
Laved in the flood of thy bliss O death.
From me to thee glad serenades,
Dances for thee I propose saluting thee, adornments and feastings for thee,
And the sights of the open landscape and the high-spread shy are fitting,
And life and the fields, and the huge and thoughtful night.
The night in silence under many a star,
The ocean shore and the husky whispering wave whose voice I know,
And the soul turning to thee O vast and well-veil'd death,
And the body gratefully nestling close to thee.
Over the tree-tops I float thee a song,
Over the rising and sinking waves, over the myriad fields and the
prairies wide,
Over the dense-pack'd cities all and the teeming wharves and ways,
I float this carol with joy, with joy to thee O death.
15
To the tally of my soul,
Loud and strong kept up the gray-brown bird,
With pure deliberate notes spreading filling the night.
Loud in the pines and cedars dim,
Clear in the freshness moist and the swamp-perfume,
And I with my comrades there in the night.
While my sight that was bound in my eyes unclosed,
As to long panoramas of visions.
And I saw askant the armies,
I saw as in noiseless dreams hundreds of battle-flags,
Borne through the smoke of the battles and pierc'd with missiles I saw them,
And carried hither and yon through the smoke, and torn and bloody,
And at last but a few shreds left on the staffs, (and all in silence,)
And the staffs all splinter'd and broken.
I saw battle-corpses, myriads of them,
And the white skeletons of young men, I saw them,
I saw the debris and debris of all the slain soldiers of the war,
But I saw they were not as was thought,
They themselves were fully at rest, they suffer'd not,
The living remain'd and suffer'd, the mother suffer'd,
And the wife and the child and the musing comrade suffer'd,
And the armies that remain'd suffer'd.
16
Passing the visions, passing the night,
Passing, unloosing the hold of my comrades' hands,
Passing the song of the hermit bird and the tallying song of my soul,
Victorious song, death's outlet song, yet varying ever-altering song,
As low and wailing, yet clear the notes, rising and falling,
flooding the night,
Sadly sinking and fainting, as warning and warning, and yet again
bursting with joy,
Covering the earth and filling the spread of the heaven,
As that powerful psalm in the night I heard from recesses,
Passing, I leave thee lilac with heart-shaped leaves,
I leave thee there in the door-yard, blooming, returning with spring.
I cease from my song for thee,
From my gaze on thee in the west, fronting the west, communing with thee,
O comrade lustrous with silver face in the night.
Yet each to keep and all, retrievements out of the night,
The song, the wondrous chant of the gray-brown bird,
And the tallying chant, the echo arous'd in my soul,
With the lustrous and drooping star with the countenance full of woe,
With the holders holding my hand nearing the call of the bird,
Comrades mine and I in the midst, and their memory ever to keep, for
the dead I loved so well,
For the sweetest, wisest soul of all my days and lands—and this for
his dear sake,
Lilac and star and bird twined with the chant of my soul,
There in the fragrant pines and the cedars dusk and dim.
3668
