Эдгар Аллан По (Edgar Allan Poe)

Ворон

Как-то в полночь, в час угрюмый, утомившись от раздумий,
Задремал я над страницей фолианта одного,
И очнулся вдруг от звука, будто кто-то вдруг застукал,
Будто глухо так затукал в двери дома моего.
«Гость,— сказал я,— там стучится в двери дома моего,
            Гость — и больше ничего».

Ах, я вспоминаю ясно, был тогда декабрь ненастный,
И от каждой вспышки красной тень скользила на ковер.
Ждал я дня из мрачной дали, тщетно ждал, чтоб книги дали
Облегченье от печали по утраченной Линор,
По святой, что там, в Эдеме ангелы зовут Линор,—
            Безыменной здесь с тех пор.

Шелковый тревожный шорох в пурпурных портьерах, шторах
Полонил, наполнил смутным ужасом меня всего,
И, чтоб сердцу легче стало, встав, я повторил устало:
«Это гость лишь запоздалый у порога моего,
Гость какой-то запоздалый у порога моего,
            Гость-и больше ничего».

И, оправясь от испуга, гостя встретил я, как друга.
«Извините, сэр иль леди,— я приветствовал его,—
Задремал я здесь от скуки, и так тихи были звуки,
Так неслышны ваши стуки в двери дома моего,
Что я вас едва услышал»,— дверь открыл я: никого,
            Тьма — и больше ничего. 

Тьмой полночной окруженный, так стоял я, погруженный
В грезы, что еще не снились никому до этих пор;
Тщетно ждал я так, однако тьма мне не давала знака,
Слово лишь одно из мрака донеслось ко мне: «Линор!»
Это я шепнул, и эхо прошептало мне: «Линор!»
            Прошептало, как укор. 

В скорби жгучей о потере я захлопнул плотно двери
И услышал стук такой же, но отчетливей того.
«Это тот же стук недавний,—я сказал,— в окно за ставней,
Ветер воет неспроста в ней у окошка моего,
Это ветер стукнул ставней у окошка моего,—
            Ветер — больше ничего».

Только приоткрыл я ставни — вышел Ворон стародавний,
Шумно оправляя траур оперенья своего;
Без поклона, важно, гордо, выступил он чинно, твердо;
С видом леди или лорда у порога моего,
Над дверьми на бюст Паллады у порога моего
            Сел — и больше ничего.

И, очнувшись от печали, улыбнулся я вначале,
Видя важность черной птицы, чопорный ее задор,
Я сказал: «Твой вид задорен, твой хохол облезлый черен,
О зловещий древний Ворон, там, где мрак Плутон простер,
Как ты гордо назывался там, где мрак Плутон простер?»
            Каркнул Ворон: «Nevermore».

Выкрик птицы неуклюжей на меня повеял стужей,
Хоть ответ ее без смысла, невпопад, был явный вздор;
Ведь должны все согласиться, вряд ли может так случиться,
Чтобы в полночь села птица, вылетевши из-за штор,
Вдруг на бюст над дверью села, вылетевши из-за штор,
            Птица с кличкой «Nevermore».

Ворон же сидел на бюсте, словно этим словом грусти
Душу всю свою излил он навсегда в ночной простор.
Он сидел, свой клюв сомкнувши, ни пером не шелохнувши,
И шепнул я вдруг вздохнувши: «Как друзья с недавних пор,
Завтра он меня покинет, как надежды с этих пор».
            Каркнул Ворон: «Nevermore!»

При ответе столь удачном вздрогнул я в затишьи мрачном,
И сказал я: «Несомненно, затвердил он с давних пор,
Перенял он это слово от хозяина такого,
Кто под гнетом рока злого слышал, словно приговор,
Похоронный звон надежды и свой смертный приговор
            Слышал в этом «nevermore».

И с улыбкой, как вначале, я, очнувшись от печали,
Кресло к Ворону подвинул, глядя на него в упор,
Сел на бархате лиловом в размышлении суровом,
Что хотел сказать тем словом Ворон, вещий с давних пор,
Что пророчил мне угрюмо Ворон, вещий с давних пор,
            Хриплым карком: «Nevermore».

Так, в полудремоте краткой, размышляя над загадкой,
Чувствуя, как Ворон в сердце мне вонзал горящий взор,
Тусклой люстрой освещенный, головою утомленной
Я хотел склониться, сонный, на подушку на узор,
Ах, она здесь не склонится на подушку на узор
            Никогда, о, nevermore!

Мне казалось, что незримо заструились клубы дыма
И ступили серафимы в фимиаме на ковер.
Я воскликнул: «О несчастный, это Бог от муки страстной
Шлет непентес-исцеленье от любви твоей к Линор!
Пей непентес, пей забвенье и забудь свою Линор!»
            Каркнул Ворон: «Nevermore!»

Я воскликнул: «Ворон вещий! Птица ты иль дух зловещий!
Дьявол ли тебя направил, буря ль из подземных нор
Занесла тебя под крышу, где я древний Ужас слышу,
Мне скажи, дано ль мне свыше там, у Галаадских гор,
Обрести бальзам от муки, там, у Галаадских гор?»
            Каркнул Ворон: «Nevermore!»

Я воскликнул: «Ворон вещий! Птица ты иль дух зловещий!
Если только бог над нами свод небесный распростер,
Мне скажи: душа, что бремя скорби здесь несет со всеми,
Там обнимет ли, в Эдеме, лучезарную Линор —
Ту святую, что в Эдеме ангелы зовут Линор?»
            Каркнул Ворон: «Nevermore!»

«Это знак, чтоб ты оставил дом мой, птица или дьявол! —
Я, вскочив, воскликнул: — С бурей уносись в ночной простор,
Не оставив здесь, однако, черного пера, как знака
Лжи, что ты принес из мрака! С бюста траурный убор
Скинь и клюв твой вынь из сердца! Прочь лети в ночной
простор!»
            Каркнул Ворон: «Nevermore!»

И сидит, сидит над дверью Ворон, оправляя перья,
С бюста бледного Паллады не слетает с этих пор;
Он глядит в недвижном взлете, словно демон тьмы в дремоте,
И под люстрой, в позолоте, на полу, он тень простер,
И душой из этой тени не взлечу я с этих пор.
            Никогда, о, nevermore!

Перевод М. Зенкевича


Когда в угрюмый час ночной,
Однажды, бледный и больной,
Над грудой книг работал я,
Ко мне, в минуту забытья,
Невнятный стук дошел извне,
Как будто кто стучал ко мне,
Тихонько в дверь мою стучал —
И я, взволнованный, сказал:
«Должно быть так, наверно так —
То поздний путник в этот мрак
Стучится в дверь, стучит ко мне
И робко просится извне
В приют жилища моего:
То гость — и больше ничего».

То было в хмуром декабре.
Стояла стужа на дворе,
В камине уголь догорал
И, потухая, обливал
Багряным светом потолок;
И я читал… но я не мог
Увлечься мудростью страниц…
В тени опущенных ресниц
Носился образ предо мной
Подруги светлой, неземной,
Чей дух средь ангельских имен
Ленорой в небе наречен,
Но здесь, исчезнув без следа,
Утратил имя — навсегда!

А шорох шелковых завес
Меня ласкал — и в мир чудес
Я, будто сонный, улетал,
И страх, мне чуждый, проникал
В мою встревоженную грудь.
Тогда, желая чем-нибудь
Биенье сердца укротить,
Я стал рассеянно твердить:
«То поздний гость стучит ко мне
И робко просится извне,
В приют жилища моего:
То гость — и больше ничего».

От звука собственных речей
Я ощутил себя храбрей
И внятно, громко произнес:
«Кого бы случай ни принес,
Кто вы, скажите, я молю,
Просящий входа в дверь мою?
Простите мне: ваш легкий стук
Имел такой неясный звук,
Что, я клянусь, казалось мне,
Я услыхал его во сне».
Тогда, собрав остаток сил,
Я настежь дверь свою открыл:
Вокруг жилища моего
Был мрак — и больше ничего.

Застыв на месте, я впотьмах
Изведал снова тот же страх,
И средь полночной тишины
Передо мной витали сны,
Каких в обители земной
Не знал никто — никто живой!
Но все по-прежнему кругом
Молчало в сумраке ночном,
Лишь звук один я услыхал:
«Ленора!» кто-то прошептал…
Увы! я сам то имя звал
И эхо нелюдимых скал
В ответ шепнуло мне его,
Тот звук — и больше ничего.

Я снова в комнату вошел
И снова стук во мне дошел
Сильней и резче, — и опять
Я стал тревожно повторять:
«Я убежден, уверен в том,
Что кто-то скрылся за окном.
Я должен выведать секрет,
Дознаться, прав я или нет?
Пускай лишь сердце отдохнет, —
Оно, наверное, найдет
Разгадку страха моего:
То вихрь — и больше ничего».

С тревогой штору поднял я —
И, звучно крыльями шумя,
Огромный ворон пролетел
Спокойно, медленно — и сел
Без церемоний, без затей,
Над дверью комнаты моей.
На бюст Паллады взгромоздясь,
На нем удобно поместясь,
Серьёзен, холоден, угрюм,
Как будто полон важных дум
Как будто прислан от кого, —
Он сел — и больше ничего.

И этот гость угрюмый мой
Своею строгостью немой
Улыбку вызвал у меня.
«Старинный ворон!» молвил я,
«Хоть ты без шлема и щита,
Но видно кровь твоя чиста,
Страны полуночной гонец!
Скажи мне, храбрый молодец,
Как звать тебя? Поведай мне
Свой титул в доблестной стране,
Тебя направивший сюда?»
Он каркнул: — «Больше — никогда!»

Я был не мало изумлен,
Что на вопрос ответил он.
Конечно, вздорный этот крик
Мне в раны сердца не проник;
Но кто же видел из людей
Над дверью комнаты своей,
На белом бюсте, в вышине,
И наяву, а не во сне,
Такую птицу пред собой,
Чтоб речью внятною людской
Сказала имя без труда,
Назвавшись: Больше — никогда?!

Но ворон был угрюм и нем.
Он удовольствовался тем,
Что слово страшное сказал, —
Как будто в нем он исчерпал
Всю глубь души — и сверх того
Не мог добавить ничего.
Он все недвижным пребывал,
И я рассеянно шептал:
«Мои надежды и друзья
Давно покинули меня…
Пройдут часы, исчезнет ночь —
Уйдет и он за нею прочь,
Увы, и он уйдет туда!..»
Он каркнул: — Больше никогда!

Такой осмысленный ответ
Меня смутил. «Сомненья нет»,
Подумал я: "печали стон
Им был случайно заучен.
Ему внушил припев один
Его покойный господин.
То был несчастный человек,
Гонимый горем целый век,
Привыкший плакать и грустить,
И ворон стал за ним твердить
Слова любимые его,
Когда из сердца своего
К мечтам, погибшим без следа,
Взывал он: «Больше никогда!»

Но ворон вновь меня развлек,
И тотчас кресло я привлек
Поближе к бюсту и к дверям
Напротив ворона — и там,
В подушках бархатных своих,
Я приютился и затих,
Стараясь сердцем разгадать,
Стремясь добиться и узнать,
О чем тот ворон думать мог,
Худой, уродливый пророк,
Печальный ворон древних дней,
И что таил в душе своей,
И что сказать хотел, когда
Он каркал: «Больше никогда?»

И я прервал беседу с ним,
Отдавшись помыслам своим,
А он пронизывал меня
Глазами, полными огня —
И я над тайной роковой
Тем глубже мучился душой,
Склонившись на руку челом…
А лампа трепетным лучом
Ласкала бархат голубой,
Где след головки неземной
Еще, казалось, не остыл,
Головки той, что я любил,
И что кудрей своих сюда
Не склонит больше никогда!..

И в этот миг казалось мне,
Как будто в сонной тишине
Курился ладан из кадил,
И будто рой небесных сил
Носился в комнате без слов,
И будто вдоль моих ковров.
Святой, невидимой толпы
Скользили легкие стопы…
И я с надеждою вскричал:
«Господь! Ты ангелов прислал
Меня забвеньем упоить…
О! дай Ленору мне забыть!»
Но мрачный ворон, как всегда,
Мне каркнул: — Больше никогда!

«О, дух иль тварь, — предвестник бед,
Печальный ворон древних лет!»
Воскликнул я… «Будь образ твой
Извергнут бурею ночной
Иль послан дьяволом самим,
Я вижу — ты неустрашим:
Поведай мне, молю тебя:
Дает ли жалкая земля,
Страна скорбей — дает ли нам
Она забвения бальзам?
Дождусь ли я спокойных дней,
Когда над горестью моей
Промчатся многие года?»
Он каркнул: — Больше никогда!

И я сказал: «О, ворон злой,
Предвестник бед, мучитель мой!
Во имя правды и добра,
Скажи во имя божества,
Перед которым оба мы
Склоняем гордые главы,
Поведай горестной душе,
Скажи, дано ли будет мне
Прижать к груди, обнять в раю
Ленору светлую мою?
Увижу ль я в гробу немом
Ее на небе голубом?
Ее увижу ль я тогда?»
Он каркнул: — Больше никогда!

И я вскричал, рассвирепев:
"Пускай же дикий твой припев
Разлуку нашу возвестит,
И пусть твой образ улетит
В страну, где призраки живут
И бури вечные ревут!
Покинь мой бюст и сгинь скорей
За дверью комнаты моей!
Вернись опять ко тьме ночной!
Не смей пушинки ни одной
С печальных крыльев уронить,
Чтоб мог я ложь твою забыть!
Исчезни, ворон, без следа!..»
Он каркнул: — Больше никогда!

Итак, храня угрюмый вид,
Тот ворон все еще сидит,
Еще сидит передо мной,
Как демон злобный и немой;
А лампа яркая, как день,
Вверху блестит, бросая тень —
Той птицы тень — вокруг меня,
И в этой тьме душа моя
Скорбит, подавлена тоской,
И в сумрак тени роковой
Любви и счастия звезда
Не глянет — больше никогда!!.

Перевод С.А. Андреевского


Раз в унылую полночь, в молчаньи немом
Над истлевшим старинного тома листком
Задремав, я поник головою усталой…
Слышу в дверь мою легкий и сдержанный стук:
Верно в комнату просится гость запоздалый…
              Нет, все тихо и немо вокруг.

Тьмою вечер декабрьский в окошко зиял,
От углей, потухавших свет бледный дрожал,
Тщетно в книге искал я забвенья печали
О моей незабвенной, утраченной мной,
Что архангелы в небе Ленорой назвали,
              Что давно позабыта землей...

Каждый шорох чуть слышный в ночной тишине
Фантастическим страхом, неведомым мне,
Леденил мою кровь, и, чтоб сердца биенье
Успокоить, сказал я: «то в дверь мою стук
Запоздалого гостя, что ждет приглашенья…»
              Но — все тихо и немо вокруг.

В этот миг, ободрившись, сказал я смелей:
«Кто там: гость или гостья за дверью моей?
«Я заснул и не слышал, прошу извиненья,
«Как стучали вы в дверь, слишком тих был ваш стук,
«Слишком тих…» отпер двери я в это мгновенье —
              Только тьма и молчанье вокруг.

Долго взоры вперял я во мраке густом,
Полный страхом, сомненьем, и грезил о том,
Что незримо и страшно для смертного взора,
Но в молчаньи один только слышался звук —
Только вторило эхо мой шепот: «Ленора!»
              И безмолвно все было вокруг.

Весь волненьем тревожным невольно объят,
Только в комнату я возвратился назад,
Слышу, стук повторился с удвоенной силой.
Что бояться? не лучше ль исследовать звук?
Это в раму стучит, верно, ветер унылый…
              Все спокойно и тихо вокруг.

Я окно отворил; вот, среди тишины,
Статный ворон, свидетель святой старины,
С трепетанием крыльев ворвался и гордо
Прямо к бюсту Паллады направился вдруг
И, усевшись на нем с видом знатного лорда,
              Осмотрелся безмолвно вокруг.

Гордой поступью, важностью строгих очей
Рассмешил меня ворон и в грусти моей.
«Старый ворон! уже без хохла ты… однако,
Путник ночи, тебя не смирили года…
Как зовут тебя в царстве Плутонова мрака?»
              Ворон громко вскричал: «никогда».

С изумленьем услышал я птицы ответ,
Хоть ума в нем и не было сильных примет,
Но ведь все согласятся с моими словами.
Что за дивное диво сочтешь без труда,
Если птицу на бюсте найдешь над дверями,
              С странной кличкой такой: «никогда»…

Но не вымолвил ворон ни слова потом,
Весь свой ум будто вылив в том слове одном.
Неподвижен он был и промолвил в тиши я:
Завтра утром ты бросишь меня без следа,
Как другие друзья, как надежды былые!..
              Ворон снова вскричал: «никогда.»

Как ответ мне, тот крик прозвучал в тишине;
Это все, что он знает, подумалось мне, —
Верно, перенял он у гонимого силой
Злой судьбы, чьих надежд закатилась звезда,
Панихиду по грезам — припев тот унылый:
              «Никогда, никогда, никогда!»

Вопреки неотвязчивым думам моим,
Все смешил меня ворон; усевшись пред ним
В бархат мягкого кресла, я впал в размышленье:
Ворон, вещий когда-то в былые года,
Ворон вещий и мрачный, какое значенье
              Скрыто в крике твоем: «никогда»?

Так безмолвно я в думах моих утопал,
Птицы огненный взгляд в сердце мне проникал,
В мягком кресле прилег я спокойно и ловко,
А на бархат свет лампы чуть падал, о да!
Этот бархат лиловый своею головкой
              Не нажмет уж она никогда!

Вдруг отрадно мне стало, как будто святым
Фимиамом незримый пахнул серафим…
О, несчастный! я молвил, то мне провиденье
Шлет отраду в приют одинокий сюда!
О Леноре утраченной даст мне забвенье!..
              Ворон снова вскричал: «никогда!»

О, пророк, злой вещун, птица ль, демон ли ты,
Ада ль мрачный посол, иль, во мгле темноты
Пригнан бурей ты с берега грозного моря.
О, скажи, дальний гость, залетевший сюда:
Отыщу ль я бальзам от сердечного горя?
              И вещун прокричал: «никогда!»

Птица ль, демон ли ты, все ж пророк, вестник злой,
Молви мне: в царстве Бога, что чтим мы с тобой,
В отдаленном раю, сбросив бремя печали,
Не сольюсь ли я с милой, воспрянув туда,
С чудной девой, что в небе Ленорой назвали?
              Птица вскрикнула вновь: «никогда!»

Птица ль, демон ли ада — воскликнул я — прочь!
Возвратись же опять в мрак и в бурную ночь!…
Не оставь здесь пера в память лжи безотрадной,
Одинокий приют мой покинь навсегда,
Вынь из сердца разбитого клюв кровожадный!
              Ворон крикнул опять «никогда!»

И над дверью моей неподвижно с тех пор
Блещет ворона черного демонский взор,
В бледных лампы лучах силуэт его темный
Предо мной на полу распростерт навсегда,
И из круга той тени дрожащей огромной
              Не воспрянет мой дух никогда!

Перевод Л.И. Пальмина


Погруженный в скорбь немую
          и усталый, в ночь глухую,
Раз, когда поник в дремоте
          я над книгой одного
Из забытых миром знаний,
          книгой полной обаяний, —
Стук донесся, стук нежданный
          в двери дома моего:
«Это путник постучался
          в двери дома моего,
                   Только путник —
                              больше ничего».


В декабре — я помню — было
          это полночью унылой.
В очаге под пеплом угли
          разгорались иногда.
Груды книг не утоляли
          ни на миг моей печали —
Об утраченной Леноре,
          той, чье имя навсегда —
В сонме ангелов — Ленора,
          той, чье имя навсегда
                   В этом мире стерлось —
                              без следа.


От дыханья ночи бурной
          занавески шелк пурпурный
Шелестел, и непонятный
          страх рождался от всего.
Думал, сердце успокою,
          все еще твердил порою:
«Это гость стучится робко
          в двери дома моего,
Запоздалый гость стучится
          в двери дома моего,
                   Только гость —
                              и больше ничего!»


И когда преодолело
          сердце страх, я молвил смело:
«Вы простите мне, обидеть
          не хотел я никого;
Я на миг уснул тревожно:
          слишком тихо, осторожно, —
Слишком тихо вы стучались
          в двери дома моего...»
И открыл тогда я настежь
          двери дома моего —
                   Мрак ночной, —
                              и больше ничего.


Все, что дух мой волновало,
          все, что снилось и смущало,
До сих пор не посещало
          в этом мире никого.
И ни голоса, ни знака —
          из таинственного мрака....
Вдруг «Ленора!» прозвучало
          близ жилища моего....
Сам шепнул я это имя,
          и проснулось от него
                   Только эхо —
                              больше ничего.


Но душа моя горела,
          притворил я дверь несмело.
Стук опять раздался громче;
          я подумал: «Ничего,
Это стук в окне случайный,
          никакой здесь нету тайны:
Посмотрю и успокою
          трепет сердца моего,
Успокою на мгновенье
          трепет сердца моего.
                   Это ветер, —
                              больше ничего.


Я открыл окно, и странный
          гость полночный, гость нежданный,
Ворон царственный влетает;
          я привета от него
Не дождался. Но отважно, —
          как хозяин, гордо, важно
Полетел он прямо к двери,
          к двери дома моего,
И вспорхнул на бюст Паллады,
          сел так тихо на него,
                   Тихо сел, —
                              и больше ничего.


Как ни грустно, как ни больно, —
          улыбнулся я невольно
И сказал: «Твое коварство
          победим мы без труда,
Но тебя, мой гость зловещий,
          Ворон древний, Ворон вещий,
К нам с пределов вечной Ночи
          прилетающий сюда,
Как зовут в стране, откуда
          прилетаешь ты сюда?»
                   И ответил Ворон:
                              «Никогда».

Говорит так ясно птица,
          не могу я надивиться.
Но казалось, что надежда
          ей навек была чужда.
Тот не жди себе отрады,
          в чьем дому на бюст Паллады
Сядет Ворон над дверями;
          от несчастья никуда, —
Тот, кто Ворона увидел, —
          не спасется никуда,
                   Ворона, чье имя:
                              «Никогда».


Говорил он это слово
          так печально, так сурово,
Что, казалось, в нем всю душу
          изливал; и вот, когда
Недвижим на изваяньи
          он сидел в немом молчаньи,
Я шепнул: «Как счастье, дружба
          улетели навсегда,
Улетит и эта птица
          завтра утром навсегда».
                   И ответил Ворон:
                              «Никогда».


И сказал я, вздрогнув снова:
          «Верно, молвить это слово
«Научил его хозяин
          в дни тяжелые, когда
Он преследуем был Роком,
          и в несчастьи одиноком,
Вместо песни лебединой,
          в эти долгие года
Для него был стон единый
          в эти грустные года —
                   Никогда, — уж больше
                              никогда!»


Так я думал и невольно
          улыбнулся, как ни больно.
Повернул тихонько кресло
          к бюсту бледному, туда,
Где был Ворон, погрузился
          в бархат кресел и забылся....
«Страшный Ворон, мой ужасный
          гость, — подумал я тогда —
Страшный, древний Ворон, горе
          возвещающий всегда,
                   Что же значит крик твой:
                              «Никогда?»


Угадать стараюсь тщетно;
          смотрит Ворон безответно.
Свой горящий взор мне в сердце
          заронил он навсегда.
И в раздумьи над загадкой,
          я поник в дремоте сладкой
Головой на бархат, лампой
          озаренный. Никогда
На лиловый бархат кресел,
          как в счастливые года,
                   Ей уж не склоняться —
                              никогда!


И казалось мне: струило
          дым незримое кадило,
Прилетели Серафимы,
          шелестели иногда
Их шаги, как дуновенье:
          «Это Бог мне шлет забвенье!
Пей же сладкое забвенье,
          пей, чтоб в сердце навсегда
Об утраченной Леноре
          стерлась память — навсегда!...»
                   И сказал мне Ворон:
                              «Никогда».

«Я молю, пророк зловещий,
          птица ты иль демон вещий,
Злой ли Дух тебя из Ночи,
          или вихрь занес сюда
Из пустыни мертвой, вечной,
          безнадежной, бесконечной, —
Будет ли, молю, скажи мне,
          Будет ли хоть там, куда
Снизойдем мы после смерти, —
          сердцу отдых навсегда?»
                   И ответил Ворон:
                              «Никогда».


— Я молю, пророк зловещий,
          птица ты иль демон вещий,
«Заклинаю небом, Богом,
          отвечай, в тот день, когда
Я Эдем увижу дальный,
          Обниму ль душой печальной
Душу светлую Леноры,
          той, чье имя навсегда
В сонме ангелов — Ленора,
          лучезарной навсегда?»
                   И ответил Ворон:
                              «Никогда».


«Прочь! — воскликнул я, вставая, —
          демон ты иль птица злая.
Прочь! — вернись в пределы Ночи,
          чтобы больше никогда
Ни одно из перьев черных
          не напомнило позорных,
Лживых слов твоих! Оставь же
          бюст Паллады навсегда,
Из души моей твой образ
          я исторгну навсегда!»
                   И ответил Ворон:
                              «Никогда».


И сидит, сидит с тех пор он
          там, над дверью черный Ворон,
С бюста бледного Паллады
          не исчезнет никуда.
У него такие очи,
          как у Злого Духа ночи,
Сном объятого; и лампа
          тень бросает. Навсегда
К этой тени черной птицы
          пригвожденный навсегда, —
                   Не воспрянет дух мой —
                              никогда!

Перевод Д.С. Мережковского


Как-то в полночь, утомленный, развернул я, полусонный,
Книгу странного ученья (мир забыл уже его) —
И взяла меня дремота; вдруг я вздрогнул отчего-то —
Словно стукнул тихо кто-то у порога моего.
«То стучится, — прошептал я, — гость у входа моего —
‎Путник, больше ничего».

Ясно помню всё, как было; осень плакало уныло,
И в камине пламя стыло, под золой почти мертво…
Не светало… Что за муки! Не принес дурман науки
Мне забвенья о разлуке с девой сердца моего —
О Леноре: в Божьем хоре дева сердца моего —
‎Здесь, со мною — никого…

Шелест шелка, шум и шорох в мягких пурпуровых шторах
Жуткой, чуткой странной дрожью пронизал меня всего;
И, борясь с тревогой смутной, заглушая страх минутный,
Повторил я: «Бесприютный там у входа моего —
Поздний странник постучался у порога моего —
‎Гость, и больше ничего».

Стихло сердце понемногу. Я направился к порогу,
Восклицая: «Вы простите — я промедлил оттого,
Что дремал в унылой скуке и проснулся лишь при стуке —
При неясном легком звуке у порога моего».
И широко распахнул я дверь жилища моего:
‎Мрак, и больше ничего.

Мрак бездонный озирая, там стоял я, замирая,
Полный дум, быть может, смертным не знакомых до того;
Но царила тьма сурово средь безмолвия ночного,
И единственное слово чуть прорезало его —
Зов: «Ленора…» — Только эхо повторило мне его —
‎Эхо, больше ничего.

И, встревожен непонятно, я лишь шаг ступил обратно —
Снова стук, уже слышнее, чем звучал он до того.
Я промолвил: «Это ставнем на шарнире стародавнем
Хлопнул ветер; вся беда в нем, весь секрет и колдовство.
Отпереть — и снова просто разрешится колдовство:
‎Ветер, больше ничего».

Распахнул я створ оконный — и, как царь в палате тронной,
Старый, статный черный Ворон важно выплыл из него;
Без поклона, плавно, гордо, он вступил легко и твердо, —
Воспарил, с осанкой лорда, к верху входа моего —
И вверху на бюст Паллады у порога моего
‎Сел — и больше ничего.

Черный гость на белом бюсте, — я, глядя, сквозь дымку грусти
Усмехнулся — так он строго на меня смотрел в упор.
«Вихрь измял тебя, но, право, ты взираешь величаво,
Словно князь ты, чья держава — ночь Плутоновых озер.
Как зовут тебя, владыка черных адовых озер?»
‎Он прокаркал: «Nevermore».

Изумился я немало: слово ясно прозвучало —
«Никогда»… Но что за имя? И бывало ль до сих пор,
Чтобы в доме средь пустыни сел на бледный бюст богини
Странный призрак черно-синий и вперил недвижный взор, —
Старый, хмурый, черный Ворон, мрачный, вещий, тяжкий взор,
‎И названье: «Nevermore»?

Но, прокаркав это слово, вновь молчал уж он сурово,
Словно всю в нем вылил душу — и замкнул ее затвор.
Он сидел легко и статно, и шепнул я еле внятно:
«Завтра утром невозвратно улетит он на простор —
Как друзья — как все надежды — улетит он на простор…»
‎Каркнул Ворон: «Nevermore».

Содрогнулся я при этом, поражен таким ответом,
И сказал ему: «Наверно, господин твой с давних пор
Беспощадно и жестоко был постигнут гневом Рока,
И, изверившись глубоко, Небесам послал укор,
И твердил взамен молитвы этот горестный укор,
‎Этот возглас — «Nevermore»…

Он чернел на белом бюсте; я смотрел с улыбкой грусти —
Опустился тихо в кресла — дал мечте своей простор;
Мчались думы в беспорядке — и на бархатные складки
Я поник, ища разгадки: что принес он в мой шатер —
Что за правду мне привел он в сиротливый мой шатер
‎Этим скорбным «Nevermore»?

Я сидел, объятый думой, молчаливый и угрюмый,
И смотрел в его горящий, пепелящий душу взор.
Мысль одна сменялась новой; в креслах замер я, суровый,
И на бархат их лиловый лампа свет лила в упор…
Не склониться ей на бархат, светом залитый в упор,
‎Не склониться — «Nevermore»…

Чу — провеяли незримо словно крылья серафима —
Звон кадила — волны дыма — шорох ног о мой ковер…
«Это небо за моленья шлет мне чашу исцеленья,
Чашу мира и забвенья, сердцу волю и простор!
Дай — я выпью и забуду, и верну душе простор!»
‎Каркнул Ворон: «Nevermore».

«Адский дух иль тварь земная, — произнес я, замирая, —
Кто бы, сам тебя ли дьявол или вихрей буйный спор,
Ни занес, пророк пернатый, в этот дом навек проклятый,
Над которым в час утраты грянул Божий приговор, —
Отвечай мне: есть прощенье? Истечет ли приговор?»
‎Каркнул Ворон: «Nevermore!»

«Адский дух иль тварь земная, — повторил я, замирая, —
Отвечай мне: там, за гранью, в Небесах, где всё — простор,
И лазурь, и свет янтарный, — там найду ль я, благодарный,
Душу девы лучезарной, взятой Богом в Божий хор, —
Душу той, кого Ленорой именует Божий хор?»
‎Каркнул Ворон: «Nevermore!»

Я вскочил: «Ты лжешь, Нечистый! В царство Ночи вновь умчись ты,
Унеси во тьму с собою ненавистный свой убор —
Этих перьев цвет надгробный, черной лжи твоей подобный, —
Этот жуткий, едкий, злобный, пепелящий душу взор!
Дай мне мир моей пустыни, дай забыть твой клич и взор!»
‎Каркнул Ворон: «Nevermore!»

И сидит, сидит с тех пор он, неподвижный черный Ворон —
Над дверьми, на белом бюсте он сидит еще с тех пор,
Злыми взорами блистая, — верно, так, о злом мечтая,
Смотрит демон; тень густая грузно пала на ковер,
И душе из этой тени, что ложится на ковер,
‎Не подняться — «Nevermore»…

Перевод В.Е. Жаботинского


Как-то в полночь, в час угрюмый, полный тягостною думой,
Над старинными томами я склонялся в полусне,
Грёзам странным отдавался, вдруг неясный звук раздался,
Будто кто-то постучался — постучался в дверь ко мне.
«Это верно», прошептал я, «гость в полночной тишине,
‎     Гость стучится в дверь ко мне».

Ясно помню… Ожиданья… Поздней осени рыданья…
И в камине очертанья тускло тлеющих углей…
О, как жаждал я рассвета, как я тщётно ждал ответа
На страданье, без привета, на вопрос о ней, о ней,
О Леноре, что блистала ярче всех земных огней,
‎     О светиле прежних дней.

И завес пурпурных трепет издавал как будто лепет,
Трепет, лепет, наполнявший тёмным чувством сердце мне.
Непонятный страх смиряя, встал я с места, повторяя: —
«Это только гость, блуждая, постучался в дверь ко мне,
Поздний гость приюта просит в полуночной тишине —
‎     Гость стучится в дверь ко мне».

Подавив свои сомненья, победивши опасенья,
Я сказал: «Не осудите замедленья моего!
Этой полночью ненастной я вздремнул, и стук неясный
Слишком тих был, стук неясный, — и не слышал я его,
Я не слышал» — тут раскрыл я дверь жилища моего: —
‎     Тьма, и больше ничего.

Взор застыл, во тьме стеснённый, и стоял я изумлённый,
Снам отдавшись, недоступным на земле ни для кого;
Но как прежде ночь молчала, тьма душе не отвечала,
Лишь — «Ленора!» — прозвучало имя солнца моего, —
Это я шепнул, и эхо повторило вновь его, —
     Эхо, больше ничего.

Вновь я в комнату вернулся — обернулся — содрогнулся, —
Стук раздался, но слышнее, чем звучал он до того.
«Верно, что-нибудь сломилось, что-нибудь пошевелилось,
Там, за ставнями, забилось у окошка моего,
Это ветер, усмирю я трепет сердца моего, —
‎     Ветер, больше ничего».

Я толкнул окно с решёткой, — тотчас важною походкой
Из-за ставней вышел Ворон, гордый Ворон старых дней,
Не склонился он учтиво, но, как лорд, вошёл спесиво,
И, взмахнув крылом лениво, в пышной важности своей,
Он взлетел на бюст Паллады, что над дверью был моей,
‎     Он взлетел — и сел над ней.

От печали я очнулся и невольно усмехнулся,
Видя важность этой птицы, жившей долгие года.
«Твой хохол ощипан славно и глядишь ты презабавно»,
Я промолвил, «но скажи мне: в царстве тьмы, где ночь всегда,
Как ты звался, гордый Ворон, там, где ночь царит всегда!»
‎     Молвил Ворон: «Никогда».

Птица ясно отвечала, и хоть смысла было мало,
Подивился я всем сердцем на ответ её тогда.
Да и кто не подивится, кто с такой мечтой сроднится,
Кто поверить согласится, чтобы где-нибудь когда —
Сел над дверью — говорящий без запинки, без труда —
‎     Ворон с кличкой: «Никогда».

И, взирая так сурово, лишь одно твердил он слово,
Точна всю он душу вылил в этом слове «Никогда»,
И крылами не взмахнул он, и пером не шевельнул он,
Я шепнул: «Друзья сокрылись вот уж многие года,
Завтра он меня покинет, как надежды, навсегда».
‎     Ворон молвил: «Никогда».

Услыхав ответ удачный, вздрогнул я в тревоге мрачной,
«Верно, был он», я подумал, «у того, чья жизнь — Беда,
У страдальца, чьи мученья возрастали, как теченье
Рек весной, чьё отреченье от Надежды навсегда
В песне вылилось о счастьи, что, погибнув навсегда,
‎     Вновь не вспыхнет никогда.»

Но, от скорби отдыхая, улыбаясь и вздыхая,
Кресло я своё придвинул против Ворона тогда,
И, склонясь на бархат нежный, я фантазии безбрежной
Отдался душой мятежной: «Это — Ворон, Ворон, да.
«Но о чём твердит зловещий этим чёрным «Никогда»,
‎     Страшным криком «Никогда».

Я сидел, догадок полный и задумчиво-безмолвный,
Взоры птицы жгли мне сердце, как огнистая звезда,
И с печалью запоздалой, головой своей усталой,
Я прильнул к подушке алой, и подумал я тогда: —
Я один, на бархат алый та, кого любил всегда,
‎     Не прильнёт уж никогда.

Но постой, вокруг темнеет, и как будто кто-то веет,
То с кадильницей небесной Серафим пришёл сюда?
В миг неясный упоенья я вскричал: «Прости, мученье,
Это Бог послал забвенье о Леноре навсегда,
Пей, о, пей скорей забвенье о Леноре навсегда!»
‎     Каркнул Ворон: «Никогда».

И вскричал я в скорби страстной: «Птица ты иль дух ужасный,
Искусителем ли послан, иль грозой прибит сюда, —
Ты пророк неустрашимый! В край печальный, нелюдимый,
В край, Тоскою одержимый, ты пришёл ко мне сюда!
О, скажи, найду ль забвенье, я молю, скажи, когда?»
‎     Каркнул Ворон: «Никогда».

«Ты пророк», вскричал я, «вещий! Птица ты иль дух зловещий,
Этим Небом, что над нами — Богом скрытым навсегда —
Заклинаю, умоляя, мне сказать, — в пределах Рая
Мне откроется ль святая, что средь ангелов всегда,
Та, которую Ленорой в небесах зовут всегда?»
‎     Каркнул Ворон: «Никогда».

И воскликнул я, вставая: «Прочь отсюда, птица злая!
Ты из царства тьмы и бури, — уходи опять туда,
Не хочу я лжи позорной, лжи, как эти перья, чёрной,
Удались же, дух упорный! Быть хочу — один всегда!
Вынь свой жёсткий клюв из сердца моего, где скорбь — всегда!»
‎     Каркнул Ворон: «Никогда».

И сидит, сидит зловещий, Ворон чёрный, Ворон вещий,
С бюста бледного Паллады не умчится никуда,
Он глядит, уединённый, точно Демон полусонный,
Свет струится, тень ложится, на полу дрожит всегда,
И душа моя из тени, что волнуется всегда,
‎     Не восстанет — никогда!

Перевод К.Д. Бальмонта


В поздний час, ночной порою
Я склонился головою
Над старинной книгой, в мраке
Кабинета моего,
И в дремоте безмятежной
Вдруг услышал стук я нежный,
Словно кто стучал небрежно
В дверь жилища моего.
«Гость стучится, — прошептал я, —
В дверь жилища моего, —
Гость — и больше ничего!..»

Был декабрь, — я помню это, —
И камин мой вдоль паркета
Сыпал в сумрак кабинета
Искры блеска своего.
И рассвета ждал я страстно…
Утешения напрасно
Я искал, — то скорбь всевластно,
Скорбь за друга моего…
О Леноре той прекрасной, —
В небе имя ей Ленора
На земле же — ничего.

Мрачный шорох шторы красной
Навевал мне страх ужасный, —
Страх суровый, ужас новый
В сумрак сердца моего.
Трепет сердца подавляя,
Все стоял я, повторяя:
«Гость стоит там, ожидая,
У жилища моего, —
Поздний гость там, ожидая
У жилища моего —
Гость — и больше ничего!»

Бодрость в сердце ощущая,
Ни минуты не теряя,
Я вскричал: «Ты гость иль гостья, —
Жду прощенья твоего:
Я дремал так безмятежно,
Ты же там стучал так нежно,
Так тихонько, так небрежно
В дверь жилища моего…»
И при этом отворил я
Дверь жилища моего…
Мрак — и больше ничего!..

В мрак смотрел я, изумленный…
Долго я стоял, cмущенный,
Даже в грезах раньше смертный
Не испытывал того!
Тишина была немая,
Без ответa, гробовая,
Слышал имя лишь тогда я, —
Имя друга моего.
Я шептал: «Ленора!» Эхо
Повторяло звук его, —
Звук — и больше ничего!

Я вернулся в мрак алькова…
Вся душа пылать готова…
Стук раздался громче снова
У жилища моего.
— Не в окно ль стучат рукою?
Тайну я сейчас открою,
Трепет сердца успокою, —
Трепет сердца моего!..
Усмирись же на минуту,
Трепет сердца моего!..
Ветер — больше ничего!

И в окно влетает с шумом
Громким, мрачным и угрюмым,
Вдруг священный, древний Ворон
В мрак жилища моего.
Птица гордая влетела
Так уверенно и смело,
Словно важный лорд, — и села
В мракe дома моего.
На Паллады бюст, над дверью
Кабинета моего…
Села — больше ничего!..

Ворон черный и угрюмый
Разогнал печали думы,
У меня улыбку вызвал
Видом сумрачным тогда
«Вижу шлем твой почернелый
В жарких битвах уцелелый!
Мчится ль Ворон древний, смелый,
Из страны Ночей сюда?
Там какое имя носишь,
Где Плутон царит всегда?»
Ворон каркнул: «Никогда!..»

Каркнул ясно и сурово!
Я дивиться начал снова,
Впрочем, смысла в звуке слова
Не нашел я и следа.
Но досель, по крайней мере,
Кто ж видал, чтоб птицы, звери,
Сев на бюст у самой двери,
Произнесть могли б тогда…
На скульптурный бюст у двери
Сев, сказать могли б тогда
Это слово: «Никогда»?

И, сказавши это слово,
Замолчала птица снова,
Словно в этом слове вылив
Душу всю свою тогда, —
Звуков вновь не издавая,
Неподвижная, немая…
И в тоске шептал тогда я.
«Без друзей я навсегда,
Вот и он умчится завтра,
Как надежды, без следа!..»
Ворон каркнул: «Никогда!»

И смущен я был при этом
Тем осмысленным ответом,
И сказал я: «Это слово
Заучил он в те года,
Как его хозяин злою
Был преследуем судьбою,
И порою пел с тоскою
Средь невзгоды и труда
Гимн надежды погребальный
В час невзгоды и труда:
— Никогда, о, никогда!..»

Все же Ворон мой угрюмый
Разогнал печали думы…
Кресло к двери кабинета
Пододвинул я тогда
И, в подушках утопая,
Oт мечты к мечте витая,
Так лежал я, размышляя:
Что хотел сказать тогда
Мрачный, древний, вещий Ворон, —
Что хотел сказать тогда,
Прокричавши: «Никогда!»

Так сидел я, размышляя,
И молчал я, а немая
Птица жгла мне взглядом сердце,
Молчалива и горда.
И сидел я, погруженный
В думы с головой, склоненной
В бархат, лампой озаренный,
И мечтал о ней тогда, —
Что головкой полусонной
В бархат кресла вновь сюда
Не склонится никогда.

А вокруг носились волны
Аромата, неги полны,
И незримых серафимов
Слышал я шаги тогда —
— Ворон Божьею рукою
Послан с ангельской толпою!
Ты приносишь весть покоя,
Чтоб забыл я навсегда
О Леноре в миг покоя
Позабыл я навсегда!
Ворон каркнул: «Никогда!»

— Вестник мрачный и кровавый!
Птица ты иль дух лукавый,
Послан Демоном иль бурей
Занесен ты был сюда?
Не смирился ты доныне
В очарованной пустыне,
В доме, преданном кручине!
Раз ответь мне навсегда,
Есть ли там бальзам забвенья?
Ты скажи мне навсегда?
Ворон каркнул: «Никогда!»

— Ворон мрачный и кровавый!
Птица ты иль дух лукавый,
О, ответь мне ради Неба,
Ради Страшного Суда:
Дух мой, скорбью изнывая,
Встретить там, в преддверье рая,
Ту, которая, блистая
Светом, унеслась туда?
То Ленора, — то святая, —
Унеслась она туда!
Ворон каркнул: «Никогда!»

— Разлучит нас это слово, —
Я вскричал, вскочив, сурово, —
Мчись обратно, в сумрак бури,
В мрак Плутона, навсегда,
Не роняй здесь перьев черных,
Чтоб не помнить слов тлетворных,
Злобных, лживых и позорных!
Бюст покинув, мчись туда,
И, мое покинув сердце,
Ты исчезни навсегда!
Ворон каркнул: «Никогда!»

И сидит, не улетая,
Все немая, все немая
Птица там, над самой дверью,
Как сидела и тогда,
Устремив свой взор склоненный,
Словно демон полусонный,
И от лампы, там зажженной,
Тень отбросила сюда.
И мой дух средь этой тени
Ниспадающей сюда,
Не воспрянет никогда!..

Перевод Л.И. Уманца


Как-то в полночь, в час унылый, я вникал, устав, без силы,
Меж томов старинных, в строки рассужденья одного
По отвергнутой науке, и расслышал смутно звуки,
Вдруг у двери словно стуки, — стук у входа моего.
«Это — гость, — пробормотал я, — там, у входа моего.
‎            Гость, — и больше ничего!»

Ах! мне помнится так ясно: был декабрь и день ненастный,
Был как призрак — отсвет красный от камина моего.
Ждал зари я в нетерпеньи, в книгах тщетно утешенье
Я искал в ту ночь мученья, — бденья ночь, без той, кого
Звали здесь Линор. То имя… Шепчут ангелы его,
‎            На земле же — нет его.

Шелковистый и не резкий, шорох алой занавески
Мучил, полнил темным страхом, что не знал я до того.
Чтоб смирить в себе биенья сердца, долго в утешенье
Я твердил: «То — посещенье просто друга одного.»
Повторял: «То — посещенье просто друга одного,
‎            Друга, — больше ничего!»

Наконец, владея волей, я сказал, не медля боле:
«Сэр иль Мистрисс, извините, что молчал я до того.
Дело в том, что задремал я, и не сразу расслыхал я,
Слабый стук не разобрал я, стук у входа моего.»
Говоря, открыл я настежь двери дома моего.
‎            Тьма, — и больше ничего.

И, смотря во мрак глубокий, долго ждал я, одинокий,
Полный грез, что ведать смертным не давалось до того!
Все безмолвно было снова, тьма вокруг была сурова,
Раздалось одно лишь слово: шепчут ангелы его.
Я шепнул: «Линор», и эхо — повторило мне его,
‎            Эхо, — больше ничего.

Лишь вернулся я несмело (вся душа во мне горела),
Вскоре вновь я стук расслышал, но ясней, чем до того.
Но сказал я: «Это ставней ветер зыблет своенравней,
Он и вызвал страх недавний, ветер, только и всего,
Будь спокойно, сердце! Это — ветер, только и всего.
‎            Ветер, — больше ничего!»

Растворил свое окно я, и влетел во глубь покоя
Статный, древний Ворон, шумом крыльев славя торжество.
Поклониться не хотел он; не колеблясь, полетел он,
Словно лорд иль лэди, сел он, сел у входа моего,
Там, на белый бюст Паллады, сел у входа моего,
‎            Сел, — и больше ничего.

Я с улыбкой мог дивиться, как эбеновая птица,
В строгой важности — сурова и горда была тогда.
«Ты, — сказал я, — лыс и черен, но не робок и упорен,
Древний, мрачный Ворон, странник с берегов, где ночь всегда!
Как же царственно ты прозван у Плутона?» Он тогда
‎            Каркнул: «Больше никогда!»

Птица ясно прокричала, изумив меня сначала.
Было в крике смысла мало, и слова не шли сюда.
Но не всем благословенье было — ведать посещенье
Птицы, что над входом сядет, величава и горда,
Что на белом бюсте сядет, чернокрыла и горда,
‎            С кличкой «Больше никогда!»

Одинокий, Ворон черный, сев на бюст, бросал, упорный,
Лишь два слова, словно душу вылил в них он навсегда.
Их твердя, он словно стынул, ни одним пером не двинул,
Наконец, я птице кинул: «Раньше скрылись без следа
Все друзья; ты завтра сгинешь безнадежно!..» Он тогда
‎            Каркнул: «Больше никогда!»

Вздрогнул я, в волненьи мрачном, при ответе столь удачном.
«Это — все, — сказал я, — видно, что он знает, жив года
С бедняком, кого терзали беспощадные печали,
Гнали в даль и дальше гнали неудачи и нужда.
К песням скорби о надеждах лишь один припев нужда
‎            Знала: больше никогда!»

Я с улыбкой мог дивиться, как глядит мне в душу птица.
Быстро кресло подкатил я, против птицы, сел туда:
Прижимаясь к мягкой ткани, развивал я цепь мечтаний,
Сны за снами; как в тумане, думал я: «Он жил года,
Что ж пророчит, вещий, тощий, живший в старые года,
‎            Криком: больше никогда?»

Это думал я с тревогой, но не смел шепнуть ни слога
Птице, чьи глаза палили сердце мне огнем тогда.
Это думал и иное, прислонясь челом в покое
К бархату; мы, прежде, двое так сидели иногда…
Ах! при лампе, не склоняться ей на бархат иногда
‎            Больше, больше никогда!

И, казалось, клубы дыма льет курильница незримо,
Шаг чуть слышен серафима, с ней вошедшего сюда.
«Бедный! — я вскричал, — то богом послан отдых всем тревогам,
Отдых, мир! чтоб хоть немного ты вкусил забвенье, — да?
Пей! о, пей тот сладкий отдых! позабудь Линор, — о, да?
‎            Ворон: «Больше никогда!»

«Вещий, — я вскричал, — зачем он прибыл, птица или демон?
Искусителем ли послан, бурей пригнан ли сюда?
Я не пал, хоть полн уныний! В этой за́клятой пустыне,
Здесь, где правит ужас ныне, отвечай, молю, когда
В Галааде мир найду я? обрету бальзам когда?»
‎            Ворон: «Больше никогда!»

«Вещий, — я вскричал, — зачем он прибыл, птица или демон?
Ради неба, что над нами, часа страшного суда,
Отвечай душе печальной: я в раю, в отчизне дальной,
Встречу ль образ идеальный, что меж ангелов всегда?
Ту мою Линор, чье имя шепчут ангелы всегда?»
‎            Ворон: «Больше никогда!»

«Это слово — знак разлуки! — крикнул я, ломая руки.
Возвратись в края, где мрачно плещет Стиксова вода!
Не оставь здесь перьев черных, как следов от слов позорных!
Не хочу друзей тлетворных! С бюста — прочь, и навсегда!
Прочь — из сердца клюв, и с двери — прочь виденье навсегда!»
‎            Ворон: «Больше никогда!»

И, как будто с бюстом слит он, все сидит он, все сидит он,
Там, над входом, Ворон черный, с белым бюстом слит всегда!
Светом лампы озаренный, смотрит, словно демон сонный.
Тень ложится удлиненно, на полу лежит года, —
И душе не встать из тени, пусть идут, идут года, —
‎            Знаю, — больше никогда!

Перевод В. Брюсова


Било полночь. Был я болен, духом пуст и обездолен,
Заблудился в старой Книге, в неразгаданных словах.
Пробужденьем от кошмара прозвучали три удара,
Как когда-то -- три удара старой битой на дверях.
Я подумал: там прохожий зябко ёжится в дверях,
            Заблудившийся в полях.
Только я привстал со стула, лампа, помню я, мигнула,
Пламя словно бы от ветра закачалось на свечах.
И внизу качнулись тени -- сумма смуты и смятений,
Не вопросы, просто тени, молча лёгшие во прах...
Ах, Ленор, моя утрата, ночи, лёгшие во прах...
            Ты ушла -- и мир зачах.
Зашуршало что-то в шторах, из угла донёсся шорох,
Будто ночи одиночеств отражаются в вещах,
Довершают мне потерю приглашеньем к суеверью,
Тут же кто-то ждёт за дверью с чёрной ночью на плечах...
Я нарочно медлю, что ли? Поневоле смутный страх,
            Если полночь на часах.
Впрочем, хватит! Может, хуже там -- кому-то -- в зимней стуже.
Я откинул крюк тяжёлый и за дверью нараспах
Огляделся: "Гость иль гостья, здесь темно как на погосте,
Где же вы? Не прячьтесь, бросьте!.." -- Пустота и снежный прах.
Леденеющий от злости, ветер гонит снежный прах,
            Стонет в клёнах и в кустах.
Но озноб бежит по коже не от ветра, не похоже,
Вроде б что-то или кто-то, заблудившийся в мирах,
Из глубин декабрьской ночи сообщить мне что-то хочет,
Передать мне что-то хочет знаком или на словах.
Вдруг "Ленор" шепнуло эхо... Может -- я позвал впотьмах,
            Может, просто шум в ушах.
У меня замёрзло сердце, я вернулся в дом согреться,
Сел к камину и услышал тот же стук, вернувший страх.
Но сказал себе: "Так часто клёны полночью стучатся,
Нам мерещатся несчастья, людям, жмущимся в домах, --
Будто призраки стучатся к людям, жмущимся в домах,
            А всего-то -- ветки взмах".
Но едва окно раскрыл я, вижу клюв, глаза и крылья -
Мне шагнул навстречу Ворон, и крыла тяжёлый взмах
Чадо Вечности и Ада перенёс на бюст Паллады...
Мне за слёзы так и надо -- слишком горем я пропах.
Хоть какой, да собеседник: если горем я пропах,
            Скажет "Крра!" в ответ на "Ах!.."
Как он важен, как вальяжен, хоть и чёрен, да не страшен,
И едва ль его жилище -- на Летейских берегах.
Если был бы он и вправду Вестник Рая, Ворон Ада,
Мне узнать бы было надо, как зовётся в тех мирах.
Ну, давай! Ответствуй, Ворон, как ты звался в тех мирах!
            Ворон горько каркнул: "Крах!"
Я отпрянул: ну и диво! Птица дьявольски учтива,
Хоть запуталась, бедняга, в разных птичьих именах.
Вышло чётко; но, однако, имя - нечто вроде знака,
Можно звать и так и всяко, но своих домашних птах,
Даже пусть больших и чёрных, но никто домашних птах
            Не терзает кличкой "Крах".
Как он прочно сел над дверью! -- видно, чувствует доверье.
В этом чудится мне что-то, встарь мелькавшее в мечтах.
Где мечты?.. Где шатья братья?.. Не могу друзей собрать я,
Словно некое проклятье на моих лежит друзьях.
Что же нужно, чтоб остался хоть бы ты - в моих друзьях?
            Ворон горько каркнул: "Крах!"
Вздрогнул я. За чёрным словом -- жалким жизненным уловом -
Чей-то чёрный крест увидел на надеждах и делах.
Был хозяин птицы -- нытик, духом полный паралитик,
Вы таких не окрылите, -- он почти с восторгом чах.
Ворон слушал это слово, а хозяин чах да чах --
            Сам себе накаркал крах.
Вещий Ворон, тощий Ворон, чей-то горестный позор он
Поневоле выдал миру: что ему в людских речах!..
Я придвинулся: наверно, понимает он неверно,
Но - сиянье или скверну слышит он в таких словах?
Что он, Ворон, смутно видит в человеческих словах --
            Для примера, в слове "крах"?
Не "любовь" ли?.. Вдруг воскресло, как она садится в кресло,
И опять сидим мы рядом и мечтаем при свечах...
Может, ей, такой прекрасной, к высшим таинствам причастной,
На земле -- такой несчастной, место -- там, на Небесах?
Для неё, кого с рожденья ждали там, на Небесах,
            Смерть -- Призванье, а не крах?..
И в ответ мне -- полузримо в клубах ладанного дыма
Появились серафимы с горним светом на челах.
"Вот мне знак! Теперь я знаю: горем я Ленор терзаю!..
Жечь, как я сейчас дерзаю, душу на ночных кострах -
Пусть оставлю! -- и тогда мне вместо жизни на кострах
            Будет..." Каркнул Ворон: "Крах!"
"Ты! Подделка под пророка! Не казни меня до срока!
Будь ты птица, будь ты демон, ты -- знаток в таких вещах.
Не в пустыне злого Рока, так на папертях Востока,
Не в твоей стране порока, так в иных каких краях --
Подскажи -- какое средство стать беспамятным как прах?!"
            Ворон горько каркнул: "Крах!"
"Ты! Подделка под пророка! Ты -- не морок, ты -- морока.
Хоть бы видимость надежды отыскать в твоих словах!..
Подтверди мне не переча, что блаженной будет встреча,
Что Ленор, затеплив свечи, ждёт меня на Небесах.
Что же -- ну, ответствуй, демон! -- ждёт меня на Небесах?"
            Ворон горько каркнул: "Крах!"
"Вот и знак, пернатый дьявол: ты мой враг, ты вновь слукавил,
Ты пронзил мне клювом сердце, -- изыди, вселенский страх!
Не переча, не пророча - прочь, порочный отпрыск Ночи,
В дверь, в окно -- решай, как проще, каркай там, в пустых полях.
Что тебе в моих мученьях, что тебе в моих мечтах?.."
            Ворон горько каркнул: "Крах!"
Так сидит и до сих пор он, и следит за мною Ворон,
Белый бюст и чёрный Ворон сторожат меня в дверях.
Взгляд -- как огненная спица, и хотя недвижна птица,
Тень под нею шевелится, как крыла протяжный взмах,
Мне из глуби этой тени всё виднее каждый взмах,
            Всё роднее слово "крах".

Перевод Игоря Голубева

Оригинал или первоисточник на английском языке

The Raven

Once upon a midnight dreary, while I pondered, week and weary,
Over many a quaint and curious volume of forgotten lore-
While I nodded, nearly napping, suddenly there came a tapping,
As of some one gently rapping, rapping at my chamber door.
“'Tis some visitor,” I muttered, “tapping at my chamber door-
     Only this and nothing more.”


Ah, distinctly I remember, it was in the bleak December,
And each separate dying ember wrought its ghost upon the floor.
Eagerly I wished the morrow;-vainly I had sought to borrow
From my books surcease of sorrow - sorrow for the lost Lenore-
For the rare and radiant maiden whom the angels name Lenore-
     Nameless here for evermore.

And the silken, sad, uncertain rustling of each purple curtain
Thrilled me - filled me with fantastic terrors never felt before;
So that now, to still the beating of my heart, I stood repeating,
“'Tis some visitor entreating entrance at my chamber door-
Some late visitor entreating entrance at my chamber door; -
     This it is and nothing more.”

Presently my soul grew stronger; hesitating then no longer,
“Sir,” said I, “or Madam, truly your forgiveness I implore;
But the fact is I was napping, and so gently you came rapping,
And so faintly you came tapping, tapping at my chamber door,
That I scarce was sure I heard you” - here I opened wide the door: -
     Darkness there and nothing more.

Deep into that darkness peering, long I stood there wondering, fearing,
Doubting, dreaming dreams no mortal ever dared to dream before;
But the silence was unbroken, and the stillness gave no token,
And the only word there spoken was the whispered word, “Lenore?”
This I whispered, and an echo murmured back the word, “Lenore!”
     Merely this and nothing more.

Back into the chamber turning, all my soul within me burning,
Soon again I heard a tapping somewhat louder than before.
“Surely,” said I, “surely that is something at my window lattice;
Let me see, then, what thereat is, and this mystery explore-
Let my heart be still a moment, and this mystery explore; -
     'Tis the wind and nothing more!”

Open here I flung the shutter, when, with many a flirt and flutter,
In there stepped a stately Raven of the saintly days of yore;
Not the least obeisance made he; not a minute stopped or stayed he;
But, with mien of lord or lady, perched above my chamber door-
Perched upon a bust of Pallas just above my chamber door-
     Perched, and sat, and nothing more.

Then this ebony bird beguiling my sad fancy into smiling,
By the grave and stern decorum of the countenance it wore,
“Though the crest be shorn and shaven, thou,” I said, “art sure no craven,
Ghastly grim and ancient Raven wandering from the Nightly shore-
Tell me what thy lordly name is on the Night's Plutonian shore!”
     Quoth the Raven, “Nevermore.”

Much I marvelled this ungainly fowl to hear discourse so plainly,
Though its answer little meaning-little relevancy bore;
For we cannot help agreeing that no living human being
Ever yet was blessed with seeing bird above his chamber door-
Bird or beast upon the sculptured bust above his chamber door,
     With such name as “Nevermore.”

But the Raven, sitting lonely on the placid bust, spoke only
That one word, as if his soul in that one word he did outpour.
Nothing further then he uttered-not a feather then he fluttered-
Till I scarcely more than muttered, “Other friends have flown before-
On the morrow he will leave me, as my Hopes have flown before.”
     Then the bird said, “Nevermore.”

Startled at the stillness broken by reply so aptly spoken,
“Doubtless,” said I, “what it utters is its only stock and store,
Caught from some unhappy master whom unmerciful Disaster
Followed fast and followed faster till his songs one burden bore-
Till the dirges of his Hope that melancholy burden bore
     Of 'Never-nevermore.' ”

But the Raven still beguiling my sad fancy into smiling,
Straight I wheeled a cushioned seat in front of bird and bust and door;
Then, upon the velvet sinking, I betook myself to linking
Fancy unto fancy, thinking what this ominous bird of yore-
What this grim, ungainly, ghastly, gaunt, and ominous bird of yore
     Meant in croaking “Nevermore.”

This I sat engaged in guessing, but no syllable expressing
To the fowl whose fiery eyes now burned into my bosom's core;
This and more I sat divining, with my head at case reclining
On the cushion's velvet lining that the lamp-light gloated o'er,
But whose velvet violet lining with the lamp-light gloating o'er,
     She shall press, ah, nevermore!

Then, methought, the air grew denser, perfumed from an unseen censer
Swung by Seraphim whose foot-falls tinkled on the tufted floor.
“Wretch,” I cried, “thy God hath lent thee-by these angels he hath sent thee
Respite-respite and nepenthe from thy memories of Lenore!
Quaft, oh, quaff this kind nepenthe, and forget this lost Lenore!”
     Quoth the Raven, “Nevermore.”

“Prophet!” said I, “thing of evil! - prophet still, if bird or devil! -
Whether Tempter sent, or whether tempest tossed thee here ashore,
Desolate yet all undaunted, on this desert land enchanted -
On this home by Horror haunted-tell me truly, I implore-
Is there-is there balm in Gilead?-tell me-tell me, I implore!”
     Quoth the Raven, “Nevermore.”

“Prophet!” said I, “thing of evil! - prophet still, if bird or devil!
By that Heaven that bends above us-by that God we both adore-
Tell this soul with sorrow laden if, within the distant Aidenn,
It shall clasp a sainted maiden whom the angels name Lenore-
Clasp a rare and radiant maiden whom the angels name Lenore.”
     Quoth the Raven, “Nevermore.”

“Be that word our bird or fiend!” I shrieked, sign of parting,upstarting-
“Get thee back into the tempest and the Night's Plutonian shore!
Leave no black plume as a token of that lie thy soul hath spoken!
Leave my loneliness unbroken!-quit the bust above my door!
Take thy beak from out my heart, and take thy form from off
my door!”
     Quoth the Raven, “Nevermore.”

And the Raven, never flitting, still is sitting, still is sitting
On the pallid bust of Pallas just above my chamber door;
And his eyes have all the seeming of a demon's that is dreaming,
And the lamp-light o'er him streaming throws his shadow on the floor;
And my soul from out that shadow that lies floating on the floor
     Shall be lifted-nevermore!

14668



To the dedicated English version of this website