Эдмунд Спенсер (Edmund Spenser)
Пастуший Календарь. Эклога 2. Февраль
Февраль Ægloga Secunda. Содержание.
Сия Эклога скорее общеназидательна, нежели устремлена к рассуждениям тайным либо частным. Речи преимущественно заводит Старый Век Людской, воплощенный в престарелом пастухе Тэно, чью согбенную дряхлость высмеивает Кадди, подпасок, мающийся от холода. Сам предмет беседы весьма сообразен с месяцем февралем, в коем год уже сникает и, можно молвить, уже влачится к своим последним дням. Сходным образом, на склоне лет и наши тела объемлет сухой изнурительный хлад, понуждающий сворачиваться вяло текущую по жилам кровь; а чахлую плоть заставляют коченеть бури судьбы и заморозки забот. Посему старый пастух и сказывает повесть о Дубе и Вересковом Кусте – да с такой живостью, с таким чувством, что предстань все это нашим очам даже на расписном холсте – и то не показалось бы нагляднее.
К а д д и, Т э н о
– Ужель не стихнет злобный зимний гнев,
И ветер не уймется, присмирев?
Он пронимает нынче до костей –
Как будто хлещет сотнями плетей!
Он грозен, как подземные толчки:
Шатаются, дрожат мои бычки.
Хвостами по бокам себя не бьют –
Пропал задор: уж больно ветер лют.
Т э н о
– Ой, малый, наберись-ка ты ума!
Что сетовать: сурова, мол, зима?
Так жизнь идет. Не диво и не чудо:
Коль нынче хорошо – то завтра худо,
А послезавтра станет – хуже нет...
А там – опять весна: тепло и свет!
Ужели в спячку залечь тому,
Кто ненавидит мороз и тьму?
Я трижды тридцать прожил уж годов
Средь радостных и тягостных трудов –
И жалобы не молвил ни одной
На зимний холод либо летний зной;
Благодарил Судьбу за добрый дар,
И за нещадный не бранил удар.
Исправно холил, стерег, как надо –
Зимой и летом, – овечье стадо.
К а д д и
– Тебе преклонным возрастом, Тэно,
Душевное спокойствие дано.
Ты хладен; старость зиме – сродни:
Темны, угрюмы, докучны дни.
Советуешь юнцу: бровей не хмурь,
Приветствуй даже буйство зимних бурь…
А я вовек не стал бы править челн
В объятья ледяных, нещадных волн!
Т э н о
На бурю не пеняй царю морей,
Коль просишь новой бури поскорей!
Зимой стада содержат овчары
В закутах, и весенней ждут поры.
Вдруг оттепель, случайная капель –
И чудится, что враз настал апрель!
Тут пастухи – резвее ранних мух:
В луга выводит стадо всяк пастух;
Всё трын-трава, и море по колено…
Да вот беда: в погоде – перемена!
Зима, беспечным олухам назло,
Опять являет хмурое чело;
Она морозы насылает вновь,
От коих ноет сердце, стынет кровь.
Теперь овчар не весел, и не рад:
Убийствен для овец нежданный хлад.
Ужасна легкомыслию цена –
А взыщется жестоко и сполна!
К а д д и
Ты, дурень дряхлый, чушь несешь и гиль:
Мол, юные забавы – прах и пыль…
Бессилен и трухляв, побереги
Заржавевшие к старости мозги:
Твоя трясется глупая глава,
На сгорбленных плечах держась едва.
Теперь, когда ты сам и хил, и сед –
Вовсю хулишь безумства юных лет!
Но будь ты ныне млад, подобно мне –
Со мной резвился бы наравне,
И стал бы в рифмотворческом пылу
Слагать перчатке девичьей хвалу,
И стал бы петь Филлиде нежной славу…
Но знай: Филлида – моя, по праву:
Я пояс подарил ей – с пряжкой
Чеканной: золотой и тяжкой!
Близ этой девы жизнь идет на лад,
Близ этой девы стал бы вновь ты млад!
Т э н о
Своей любовью не хвались, дабы
Пыл не погас в потоке похвальбы.
К а д д и
Вот: сыт и гладок, полон сил,
Бычок мой уши навострил.
Гляди: вознесены его рога,
Гляди: бьет оземь его нога!
Он фыркнул раз, и фыркнул вновь:
Моих бычков томит любовь!
Твои же овцы – все в тебя:
Унылы, худы, немощны… Скорбя
В лугах морозных, твой скот зачах.
Что скот, что пастырь – увы и ах!
Любая из овец твоих едва
Жива – и плачет горько, что вдова.
И голод мучит мерзнущих ягнят…
Лишь дряхлый пастырь в этом виноват!
Т э н о
Эх, дурень Кадди, как же ты смешон:
Ведь нет башки – а носишь капюшон!
Что юность? Мыльный выдутый пузырь!
Всяк юный путь приводит на пустырь,
Всяк юный шаг – обида иль беда…
А платим пеню мы в преклонные года!
Однажды Титир*) завел рассказ…
А я в то время овечек пас
На хόлмах Кентских – давным-давно…
К а д д и
О чем он молвил тебе, Тэно?
Рассказов равных нынче не видать:
В них мудрость, мощь – и свет, и благодать!
Молю, поведай! Буду тих и нем.
Т э н о
Он создал много сладостных поэм –
О подвигах, и о любви до гроба;
Но эта притча прозвучит особо.
Что ж… Помолчи, да ухо приклони:
«Стоял, шумел в долине искони
Маститый Дуб. И вот, настали дни:
Утратил Дуб листву, остался гол –
Хоть был и цел, и крепок древний ствол.
А раньше Дуб, раскидист и матер,
На исполинский смахивал шатер;
Давая древесину для досок,
Он оставался крепок и высок;
И желудями близ его корней
Всегда кормилось множество свиней…
Но пробил час, пришли урон и вред:
Терзают бури, гложет короед –
Да так, что, мнится, громкий слышен хруст!..
Поблизости рос Вересковый Куст –
Царем растений мнил себя всерьез
Надменный этот медонос,
Манивший пчел со всех лесных полян!
И дщери всех окрестных поселян
Вплетать его лиловые цветы
В венки любили ради красоты.
И соловьям, что сладостно поют,
Сей гордый Вереск даровал приют.
Что ж, он гордился, может быть, недаром –
Но как-то раз, объят кичливым жаром,
Бесстыдно молвил так о Дубе старом:
“– Досель стоишь, колода из колод?
Где хоть единый лист, единый плод?
А я пригож чудесною обновой,
Роскошной – снежно-белой и лиловой!
Убранством эдаким гордиться
Могла бы даже юная царица.
А ты лишь тяготишь напрасно землю…
И я с тобой в соседстве – срам приемлю:
С тобою рядом лишь чертополох
Расти достоин – убог и плох!
Пора тебе уйти отсюда прочь.
А если трудно – я готов помочь”.
Так молвил Вереск, дерзостен и груб.
И растерялся изумленный Дуб:
Почтеннейшему Древу – срам и стыд! –
Нахальный Куст убраться прочь велит…
А днем позднее туда пришел
Сельчанин местный: он явился в дол,
Дабы огородить участок свой –
И подыскать лесины строевой.
Увидел селянина злобный Куст –
И грянул вопль из вересковых уст:
“– Властитель, повелитель мой, и бог!
Простерт во прахе у вельможных ног,
Взываю: отведи сию напасть!
Забрал обидчик надо мною власть!
От вражьей попирающей пяты
Избавь меня, о светоч доброты!
Я нежен, беззащитен, хил и мал –
Извел мой враг меня, и доконал!”
Сельчанину беднягу стало жаль:
“– Ну что ж, поведай свою печаль”.
А хитрый Вереск рад был и готов
Цветистых наплести немало слов –
Под выспреннею речью от людей
Свой умысел скрывает лиходей.
“– Властитель мой, ты добр, а не жесток!
Ты холишь всякий злак, любой цветок –
И я твоей посажен был рукой…
Даруй же мне приволье и покой:
Цветов чудесных дам тебе весной –
И алых ягод в июльский зной.
Но дряхлый Дуб – сухого пня мертвей! –
Навес никчемных высохших ветвей
(По ним очаг тоскует, иль костер!)
Над головою моей простер –
И застит солнце, отнимает свет:
Лучом полдневным я не обогрет!
Поникшими ветвями он сечет
Меня – и кровь из ран моих течет…
Увы, теряю жизнедатный сок –
И цвет мой осыпается не в срок.
Сколь Дуб горазд на пакость иль подвох!
То прямо на меня роняет мох,
То древоточцев мечет – сущий град!
Ужасному соседству я не рад.
Молю: избавь меня от лютых зол!
О, пресеки разбой и произвол!
Молю: верни мне, рассудивши здраво,
Отобранное, попранное право
Привольно жить… О, защити – молю!
О, смилуйся, подобный королю!”
И бедный Дуб, услышав столько врак,
Пытался возразить – но хитрый враг
В сельчанине изрядный гнев разжег:
Со всех сельчанин устремился ног
Домой – и острый ухватил топор,
И прибежал назад во весь опор.
Стоять бы Дубу еще века –
Да вот, секиру взяла рука
Людская, что способна смело
Вершить пустое, злое дело.
И вот сельчанин к Дубу приступил,
И – крякнув изо всех мужицких сил,
Не выслушав, чтό молвит великан, –
Ему нанес немало тяжких ран.
А лезвие секло – да осекалось:
Видать, железо чувствовало жалость,
Понятна, знать, была ему тоска
Злосчастного святого старика:
Ведь осеняли сей Дуб крестом,
Святой кропили водой**) потом –
И не жалели святой воды…
Увы: обряд не отвратил беды.
Видать, и сам обряд никчемно глуп,
Коль так нелепо сгинул древний Дуб;
От мужика и римский поп не спас:
Пришел мужик – настал последний час!
И бедный Дуб издал протяжный стон,
И понял, что вот-вот погибнет он…
И древесину одолел металл,
И побежденный исполин упал –
И сотряслись окрестные поля,
И вздрогнула, казалось, вся земля!
И луговина сделалась пуста…
Что ж, вот оно, приволье для Куста!
И, собственной находчивостью горд,
Стоял хитрец – надменный, словно лорд.
Но глядь: зима пришла скорей
Обычного – завыл Борей!
Всегда защитой Вереску была
Громада необъятного ствола,
Но Дуб изрублен – приют исчез…
Лилась на Вереск вода с небес,
И ветки вскоре убил мороз,
А снег останки Вереска занес.
А там – настала оттепель. И вот:
На пастбище крестьянин выгнал скот –
И Куст, погибший в ледяной метели,
Проголодавшиеся овцы съели.
Вот так надменный молодой хитрец,
Презревший Старика…
К а д д и
Эгей, дружище! Уймись, постой!
Уж больно длинен рассказ пустой!
Я слишком долго слушал эту речь,
Ни встать не смея, ни, тем паче, лечь.
Ох, кровь уже почти застыла в жилах,
И сделать шаг я вряд ли буду в силах!
Я сказки ждал – а слушал дребедень…
Пойдем домой, пастух – окончен долгий день.
Девиз Тэно:
Iddio perche é vecchio,
Fa suoi al suo essempio.
Девиз Кадди:
Niuno vecchio,
Spaventa Iddio.
© Перевод Сергея Александровского (2009)
Сергей Александровский - русский поэт и переводчик.
*) Речь ведется о Джеффри Чосере (примеч. Спенсера).
**) Католические священнослужители кропили и освящали некоторые деревья, дабы отвести от них пагубу (примеч. Спенсера)
Оригинал или первоисточник на английском языке
The Shepheardes Calender. Ægloga 2. Februarie
Februarie. Ægloga Secunda. A R G V M E N T.
THis Æglogue is rather morall and generall, then bent to any secrete or particlar purpose. It specially conteyneth a discourse of old age, in the persone of Thenot an olde Shepheard, who for his crookednesse and vnlustinesse, is scorned of Cuddie an vnhappy Heardmans boye. The matter very well accordeth with the season of the moneth, the yeare now drouping, & as it were, drawing to his last age. For as in this time of yeare, so then in our bodies there is a dry & withering cold, which congealeth the crudled blood, and frieseth the wetherbeaten flesh, with stormes of Fortune, & hoare frosts of Care. To which purpose the olde man telleth a tale of the Oake and the Bryer, so lively, and so feelingly, as if the thing were set forth in some Picture before our eyes, more plainly could not appeare.
CVDDIE. THENOT.
Æ for pittie, wil ranke Winters rage,
These bitter blasts neuer ginne tasswage?
The keene cold blowes throug my beaten hyde,
All as I were through the body gryde.
My ragged rontes all shiver and shake,
As doen high Towers in an earthquake:
They wont in the wind wagge their wrigle tailes,
Perke as Peacock: but nowe it auales.
THENOT.
Lewdly complainest thou laesie ladde,
Of Winters wracke, for making thee sadde.
Must not the world wend in his commun course
From good to badd, and from badde to worse,
From worse vnto that is worst of all,
And then returne to his former fall?
Who will not suffer the stormy time,
Where will he liue tyll the lusty prime?
Selfe haue I worne out thrise threttie yeares,
Some in much ioy, many in many teares:
Yet never complained of cold nor heate,
Of Sommers flame, nor of Winters threat:
Ne euer was to Fortune foeman,
But gently tooke, that vngently came.
And euer my flocke was my chiefe care,
Winter or Sommer they mought well fare.
CVDDIE.
No marueile Thenot, if thou can not beare
Cherefully the Winters wrathfull cheare:
For Age and Winter accord full nie,
This chill, that cold, this crooked, that wrye.
And as the lowring Wether lookes downe,
So semest thou like good fryday to frowne.
But my flowring youth is foe to frost,
My shippe vnwont in stormes to be tost.
THENOT.
The soueraigne of seas he blames in vaine,
That once seabeate, will to sea againe.
So loytring liue you little heardgroomes,
Keeping your beastes in the budded broomes:
And when the shining sunne laugheth once,
You deemen, the Spring is come attonce.
Tho gynne you, fond flyes, the cold to scorn,
And crowing in pypes made of greene corne,
You thinken to be Lords of the yeare.
But eft, when ye count you freed from feare,
Comes the breme winter with chamfred browes,
Full of wrinckles and frostie furrowes:
Drerily shooting his stormy darte,
Which cruddles the blood, and pricks the harte.
Then is your carelesse corage accoied,
Your carefull heards with cold bene annoied.
Then paye you the price of your surqedrie,
With weeping, and wayling, and misery.
CVDDIE.
Ah foolish old man, I scorne thy skill,
That wouldest me, my springing yougth to spil.
I deeme, thy braine emperished bee
Through rusty elde, that hath rotted thee:
Or sicker thy head veray tottie is,
So on thy corbe shoulder it leanes amisse.
Now thy selfe hast lost both lopp and topp,
Als my budding branch thou wouldest cropp:
But were thy yeares greene, as now bene myne,
To other delights they would encline.
Tho wouldest thou learne to caroll of Loue,
And hery with hymnes thy lasses gloue.
Tho wouldest thou pype of Phyllis prayse:
But Phyllis is myne for many dayes:
I wonne her with a girdle of gelt,
Embost with buegle about the belt.
Such an one shepeheards woulde make full faine:
Such an one would make thee younge againe.
THENOT.
Thou art a fon, of thy loue to boste,
All that is lent to loue, wyll be lost.
CVDDIE.
Seest, howe brag yond Bullocke beares,
So smirke, so smoothe, his pricked eares?
His hornes bene as broade, as Rainebowe bent,
His dewelap as lythe, as lasse of Kent.
See howe he venteth into the wynd.
Weenest of loue is not his mynd?
Seemeth thy flock thy counsell can,
So lustlesse bene they, so weake so wan,
Clothed with cold, and hoary wyth frost.
Thy flocks father his corage hath lost:
Thy Ewes, that wont to haue blowen bags,
Like wailful widdowes hangen their crags:
The rather Lambes bene starued with cold,
All for their Maister is lustlesse and old.
THENOT.
Cuddie, I wote thou kenst little good,
So vainely taduance thy headlesse hood.
For Youngth is a bubble blown vp with breath,
Whose witt is weakenesse, whose wage is death,
Whose way is wildernesse, whose ynne Penaunce,
And stoopegallaunt Age the hoste of Greeuance.
But shall I tel thee a tale of truth,
Which I cond of Tityrus in my youth,
Keeping his sheepe on the hils of Kent?
CVDDIE.
To nought more, Thenot, my mind is bent,
Then to heare nouells of his deuise:
They bene so well thewed, and so wise,
What euer that good old man bespake.
THENOT.
Many meete tales of youth did he make,
And some of loue, and some of cheualrie:
But none fitter than this to applie.
Now listen a while, and hearken the end.
THere grewe an aged Tree on the greene,
A goodly Oake sometime had it bene,
With armes full strong and largely displayd,
But of their leaues they were disarayde:
The bodie bigge, and mightily pight,
Throughly rooted, and of wonderous hight:
Whilome had bene the King of the field,
And mochell mast to the husband did yielde,
And with his nuts larded many swine.
But now the gray mosse marred his rine,
His bared boughes were beaten with stormes,
His toppe was bald, & wasted with wormes,
His honor decayed, his braunches sere.
Hard by his side grew a bragging brere,
Which proudly thrust into Thelement,
And seemed to threat the Firmament.
Yt was embellisht with blossomes fayre,
And thereto aye wonned to repayre
The shepheards daughters, to gather flowres,
To peinct thir girlonds with his colowres.
And in his small bushes vsed to shrowde
The sweete Nightingale singing so lowde:
Which made this foolish Brere wexe so bold,
That on a time he cast him to scold,
And snebbe the good Oake, for he was old.
Why standst there (quoth he) thou brutish blocke?
Nor for fruict, nor for shadowe serues thy stocke:
Seest, how fresh my flowers bene spredde,
Dyed in Lilly white, and Cremsin redde,
With leaves engrained in lusty greene,
Colours meete to clothe a mayden Queene.
Thy wast bignes but combers the grownd,
And dirks the beauty of my blossomes rownd.
The mouldie mosse, which thee accloieth,
My Sinnamon smell too much annoieth.
Wherefore soone I rede thee, hence remove,
Least thou the price of my displeasure proue.
So spake this bold brere with great disdaine:
Little him answered the Oake againe,
But yielded, with shame and greefe adawed,
That of a weede he was ouerawed.
Yt chaunced after vpon a day,
The Hus-bandman selfe to come that way,
Of custome to seruewe his grownd,
And his trees of state in compasse rownd.
Him when the spitefull brere had espyed,
Causlesse complained, and lowdly cryed
Vnto his Lord, stirring vp sterne strife:
O my liege Lord, the God of my life,
Pleaseth you ponder your Suppliants plaint,
Caused of wrong, and cruell constraint,
Which I your poore Vassall dayly endure:
And but your goodnes the same recure,
Am like for desperate doole to dye,
Through felonous force of mine enemie.
Greatly aghast with this piteous plea,
Him rested the goodman on the lea,
And badde the Brere in his plaint proceede.
With painted words tho gan this proude weede,
(As most vsen Ambitious folke:)
His colowred crime with craft to cloke.
Ah my soueraigne, Lord of creatures all,
Thou placer of plants both humble and tall,
Was not I planted of thine owne hand,
To be the primrose of all thy land,
With flowring blossomes, to furnish the prime,
And scarlot berries in Sommer time?
How falls it then, that this faded Oake,
Whose bodie is sere, whose braunches broke,
Whose naked Armes stretch vnto the fyre,
Vnto such tyrannie doth aspire:
Hindering with his shade my louely light,
And robbing me of the swete sonnes sight?
So beate his old boughes my tender side,
That oft the bloud springeth from wounds wyde:
Vntimely my flowres forced to fall,
That bene the honor of your Coranall.
And oft he lets his cancker wormes light
Vpon my braunches, to worke me more spight:
And oft his hoarie locks downe doth cast,
Where with my fresh flowretts bene defast.
For this, and many more such outrage,
Crauing your goodlihead to aswage
The ranckorous rigour of his might,
Nought aske I, but onely to hold my right:
Submitting me to your good sufferance,
And praying to be garded from greeuance.
To this the Oake cast him to replie
Well as he couth: but his enemie
Had kindled such coles of displeasure,
That the good man noulde stay his leasure,
But home him hasted with furious heate,
Encreasing his wrath with many a threate.
His harmefull Hatchet he hent in hand,
(Alas, that it so ready should stand)
And to the field alone he speedeth.
(Ay little helpe to harme there needeth)
Anger nould let him speake to the tree,
Enaunter his rage mought cooled bee:
But to the roote bent his sturdy stroke,
And made many wounds in the wast Oake.
The Axes edge did oft turne againe,
As if halfe vnwilling to cutte the graine:
Semed, the sencelesse yron dyd feare,
Or to wrong holy eld did forbeare.
For it had bene an auncient tree,
Sacred with many a mysteree,
And often crost with the priestes crewe,
And often halowed with holy water dewe.
But sike fancies weren foolerie,
And broughten this Oake to this miserye.
For nought mought they quitten him from decay:
For fiercely the good man at him did laye.
The blocke oft groned vnder the blow,
And sighed to see his neare ouerthrow.
In fine the steele had pierced his pith,
Tho downe to the earth he fell forthwith:
His wonderous weight made the grounde to quake,
Thearth shronke vnder him, and seemed to shake.
There lyeth the Oake, pitied of none.
Now stands the Brere like a Lord alone,
Puffed vp with pryde and vaine pleasaunce:
But all this glee had no continuaunce.
For eftsones Winter gan to approche,
The blustring Boreas did encroche,
And beate vpon the solitarie Brere:
For nowe no succoure was seene him nere.
Now gan he repent his pryde to late:
For naked left and disconsolate,
The byting frost nipt his stalke dead,
The watrie wette weighed downe his head,
And heaped snowe burdned him so sore,
That nowe vpright he can stand no more:
And being downe, is trodde in the durt
Of cattell, and brouzed, and sorely hurt.
Such was thend of this Ambitious brere,
For scorning Eld…
CVDDIE.
Now I pray thee shepheard, tel it not forth:
Here is a long tale, and little worth.
So longe haue I listned to thy speche,
That graffed to the ground is my breache:
My hartblood is welnigh frorne I feele,
And my galage growne fast to my heele:
But little ease of thy lewd tale I tasted.
Hye thee home shepheard, the day is nigh wasted.
Thenots Embleme.
Iddio perche é vecchio,
Fa suoi al suo essempio.
Cuddies Embleme.
Niuno vecchio,
Spaventa Iddio.
2201
