Вергилий – Энеида: читать полностью, текст поэмы Вергилия на Poetry Monster

Вергилий – Энеида: читать полностью, текст поэмы Вергилия на Poetry Monster

• Книга 1
• Книга 2
• Книга 3
• Книга 4
• Книга 5
• Книга 6

• Книга 7
• Книга 8
• Книга 9
• Книга 10
• Книга 11
• Книга 12

КНИГА ПЕРВАЯ

Битвы и мужа пою, кто в Италию первым из Трои —
Роком ведомый беглец — к берегам приплыл Лавинийским.
Долго его по морям и далеким землям бросала
Воля богов, злопамятный гнев жестокой Юноны.
Долго и войны он вел, — до того, как, город построив,
В Лаций богов перенес, где возникло племя латинян,
Города Альбы отцы и стены высокого Рима.
Муза, поведай о том, по какой оскорбилась причине
Так царица богов, что муж, благочестием славный,
Столько по воле ее претерпел превратностей горьких,
Столько трудов. Неужель небожителей гнев так упорен?
Город древний стоял — в нем из Тира выходцы жили,
Звался он Карфаген — вдалеке от Тибрского устья,
Против Италии; был он богат и в битвах бесстрашен.
Больше всех стран, говорят, его любила Юнона,
Даже и Самос забыв; здесь ее колесница стояла,
Здесь и доспехи ее. И давно мечтала богиня,
Если позволит судьба, средь народов то царство возвысить.
Только слыхала она, что возникнет от крови троянской
Род, который во прах ниспровергнет тирийцев твердыни.
Царственный этот народ, победной гордый войною,
Ливии гибель неся, придет: так Парки судили.
Страх пред грядущим томил богиню и память о битвах
Прежних, в которых она защищала любезных аргивян.
Ненависть злая ее питалась давней обидой,
Скрытой глубоко в душе: Сатурна дочь не забыла
Суд Париса, к своей красоте оскорбленной презренье,
И Ганимеда почет, и царский род ненавистный.
Гнев ее не слабел; по морям бросаемых тевкров,
Что от данайцев спаслись и от ярости грозной Ахилла,
Долго в Лаций она не пускала, и многие годы,
Роком гонимы, они по волнам соленым блуждали.
Вот сколь огромны труды, положившие Риму начало.

Из виду скрылся едва Сицилии берег, и море
Вспенили медью они, и радостно подняли парус,
Тотчас Юнона, в душе скрывая вечную рану,
Так сказала себе: «Уж мне ль отступить, побежденной?
Я ль не смогу отвратить от Италии тевкров владыку?
Пусть мне судьба не велит! Но ведь сил достало Палладе
Флот аргивян спалить, а самих потопить их в пучине
Всех за вину одного Оилеева сына Аякса?
Быстрый огонь громовержца сама из тучи метнула
И, разбросав корабли, всколыхнула ветрами волны.
Сам же Аякс, из пронзенной груди огонь выдыхавший,
Вихрем вынесен был и к скале пригвожден островерхой.
Я же, царица богов, громовержца сестра и супруга,
Битвы столько уж лет веду с одним лишь народом!
Кто же Юноны теперь почитать величие станет,
Кто, с мольбой преклонясь, почтит алтарь мой дарами?»
Так помышляя в душе, огнем обиды объятой,
В край богиня спешит, ураганом чреватый и бурей:
Там, на Эолии, царь Эол в пещере обширной
Шумные ветры замкнул и друг другу враждебные вихри, —
Властью смирив их своей, обуздав тюрьмой и цепями.
Ропщут гневно они, и горы рокотом грозным
Им отвечают вокруг. Сидит на вершине скалистой
Сам скиптродержец Эол и гнев их душ укрощает, —
Или же б море с землей и своды высокие неба
В бурном порыве сметут и развеют в воздухе ветры.
Но всемогущий Отец заточил их в мрачных пещерах,
Горы поверх взгромоздил и, боясь их злобного буйства,
Дал им владыку-царя, который, верен условью,
Их и сдержать, и ослабить узду по приказу умеет.

Стала Эола молить Юнона такими словами:
«Дал тебе власть родитель богов и людей повелитель
Бури морские смирять или вновь их вздымать над пучиной.
Ныне враждебный мне род плывет по волнам Тирренским,
Морем в Италию мча Илион и сраженных пенатов.
Ветру великую мощь придай и обрушь на корму им,
Врозь разбросай корабли, рассей тела по пучинам!
Дважды семеро нимф, блистающих прелестью тела,
Есть у меня, но красой всех выше Деиопея.
Я за услугу твою тебе отдам ее в жены,
Вас на все времена нерушимым свяжу я союзом,
Чтобы прекрасных детей родителем стал ты счастливым».

Ей отвечает Эол: «Твоя забота, царица,
Знать, что ты хочешь, а мне надлежит исполнять повеленья.
Ты мне снискала и власть, и жезл, и Юпитера милость,
Ты мне право даешь возлежать на пирах у всевышних,
Сделав меня повелителем бурь и туч дожденосных».

Вымолвив так, он обратным концом копья ударяет
В бок пустотелой горы, — и ветры уверенным строем
Рвутся в отверстую дверь и несутся вихрем над сушей.
На море вместе напав, до глубокого дна возмущают
Воды Эвр, и Нот, и обильные бури несущий
Африк, вздувая валы и на берег бешено мча их.
Крики троянцев слились со скрипом снастей корабельных.
Тучи небо и день из очей похищают внезапно,
И непроглядная ночь покрывает бурное море.
Вторит громам небосвод, и эфир полыхает огнями,
Близкая верная смерть отовсюду мужам угрожает.
Тело Энею сковал внезапный холод. Со стоном
Руки к светилам воздев, он молвит голосом громким:
«Трижды, четырежды тот блажен, кто под стенами Трои
Перед очами отцов в бою повстречался со смертью!
О Диомед, о Тидид, из народа данайцев храбрейший!
О, когда бы и мне довелось на полях илионских
Дух испустить под ударом твоей могучей десницы,
Там, где Гектор сражен Ахилла копьем, где огромный
Пал Сарпедон, где так много несло Симоента теченье
Панцирей, шлемов, щитов и тел троянцев отважных!»

Так говорил он. Меж тем ураганом ревущая буря
Яростно рвет паруса и валы до звезд воздымает.
Сломаны весла; корабль, повернувшись, волнам подставляет
Борт свой; несется вослед крутая гора водяная.
Здесь корабли на гребне волны, а там расступились
Воды, дно обнажив и песок взметая клубами.
Три корабля отогнав, бросает Нот их на скалы
(Их италийцы зовут Алтарями, те скалы средь моря, —
Скрытый в пучине хребет), а три относит свирепый
Эвр с глубины на песчаную мель (глядеть на них страшно),
Там разбивает о дно и валом песка окружает.
Видит Эней: на корабль, что вез ликийцев с Оронтом,
Падает сверху волна и бьет с неслыханной силой
Прямо в корму и стремглав уносит кормчего в море.
Рядом корабль другой повернулся трижды на месте,
Валом гоним, и пропал в воронке водоворота.
Изредка видны пловцы средь широкой пучины ревущей,
Доски плывут по волнам, щиты, сокровища Трои.
Илионея корабль и Ахата прочное судно,
То, на котором Абант, и то, где Алет престарелый, —
Все одолела уже непогода: в трещинах днища,
Влагу враждебную внутрь ослабевшие швы пропускают.

Слышит Нептун между тем, как шумит возмущенное море,
Чует, что воля дана непогоде, что вдруг всколыхнулись
Воды до самых глубин, — и в тревоге тяжкой, желая
Царство свое обозреть, над волнами он голову поднял.
Видит: Энея суда по всему разбросаны морю,
Волны троянцев гнетут, в пучину рушится небо.
Тотчас открылись ему сестры разгневанной козни.
Эвра к себе он зовет и Зефира и так говорит им:
«Вот до чего вы дошли, возгордившись родом высоким,
Ветры! Как смеете вы, моего не спросив изволенья,
Небо с землею смешать и поднять такие громады?
Вот я вас! А теперь пусть улягутся пенные волны, —
Вы же за эти дела наказаны будете строго!
Мчитесь скорей и вашему так господину скажите:
Жребием мне вручены над морями власть и трезубец,
Мне — не ему! А его владенья — тяжкие скалы,
Ваши, Эвр, дома. Так пусть о них и печется
И над темницей ветров Эол господствует прочной».
Так говорит он, и вмиг усмиряет смятенное море,
Туч разгоняет толпу и на небо солнце выводит.
С острой вершины скалы Тритон с Кимотоей столкнули
Мощным усильем суда, и трезубцем их бог поднимает,
Путь им открыв сквозь обширную мель и утишив пучину,
Сам же по гребням валов летит на легких колесах.
Так иногда начинается вдруг в толпе многолюдной
Бунт, и безродная чернь, ослепленная гневом, мятется.
Факелы, камни летят, превращенные буйством в оружье,
Но лишь увидят, что муж, благочестьем и доблестью славный,
Близится, — все обступают его и молча внимают
Слову, что вмиг смягчает сердца и душами правит.
Так же и на море гул затих, лишь только родитель,
Гладь его обозрев, пред собою небо очистил
И, повернув скакунов, полетел в колеснице послушной.

Правят свой путь между тем энеады усталые к суше —
Лишь бы поближе была! — и плывут к побережьям Ливийским.
Место укромное есть, где гавань тихую создал,
Берег собою прикрыв, островок: набегая из моря,
Здесь разбивается зыбь и расходится легким волненьем.
С той и с другой стороны стоят утесы; до неба
Две скалы поднялись; под отвесной стеною безмолвна
Вечно спокойная гладь. Меж трепещущих листьев — поляна,
Темная роща ее осеняет пугающей тенью.
В склоне напротив, средь скал нависших таится пещера,
В ней — пресноводный родник и скамьи из дикого камня.
Нимф обиталище здесь. Суда без привязи могут
Тут на покое стоять, якорями в дно не впиваясь.
Семь собрав кораблей из всего их множества, в эту
Бухту входит Эней; стосковавшись по суше, троянцы
На берег мчатся скорей, на песок желанный ложатся,
Вольно раскинув тела, увлажненные солью морскою.
Тотчас Ахат из кремня высекает яркую искру,
Листья сухие огонь подхватили, обильную пищу
Дали сучья ему — от огнива вспыхнуло пламя.
Вынув подмоченный хлеб и благой Цереры орудья,
Люди, усталость забыв, несут спасенные зерна,
Чтоб, на огне просушив, меж двух камней размолоть их.
Сам Эней между тем, на утес взобравшись высокий,
Взглядом обводит простор: не плывут ли гонимые ветром
Капис или Антей, кораблей не видать ли фригийских
И не блеснут ли щиты с кормы Каика высокой.
Нет в окоеме судов! Но над морем, — заметил он, — бродят
Три оленя больших; вереницею длинной за ними
Следом все стадо идет и по злачным долинам пасется.
Замер на месте Эней, и Ахатом носимые верным
Быстрые стрелы и лук схватил он в руки поспешно.
Прежде самих вожаков уложил, высоко носивших
Гордый убор ветвистых рогов; потом уже стадо
Стрелами он разогнал врассыпную по рощам зеленым.
Кончил не раньше Эней, чем семь огромных оленей
Наземь поверг, с числом кораблей число их сравнявши.
В гавань оттуда идет победитель, меж спутников делит
Вина, что добрый Акест поднес, кувшины наполнив,
В дар троянским гостям, покидавшим Тринакрии берег.
Всех вином оделив, он скорбящих сердца ободряет:
«О друзья! Нам случалось с бедой и раньше встречаться!
Самое тяжкое все позади: и нашим мученьям
Бог положит предел; вы узнали Сциллы свирепость,
Между грохочущих скал проплыв; утесы циклопов
Ведомы вам; так отбросьте же страх и духом воспряньте!
Может быть, будет нам впредь об этом сладостно вспомнить.
Через превратности все, через все испытанья стремимся
В Лаций, где мирные нам прибежища рок открывает:
Там предначертано вновь воскреснуть троянскому царству.
Ныне крепитесь, друзья, и для счастья себя берегите!»
Так он молвит друзьям и, томимый тяжкой тревогой,
Боль подавляет в душе и глядит с надеждой притворной.
Спутники тут за добычу взялись, о пире заботясь:
Мясо срывают с костей, взрезают утробу, и туши
Рубят в куски, и дрожащую плоть вертелами пронзают,
Ставят котлы на песке, и костры разводят у моря.
Все, возлежа на траве, обновляют пищею силы,
Старым вином насыщая себя и дичиною жирной.
Голод едой утолив и убрав столы после пира,
Вновь поминают они соратников, в море пропавших,
И, колеблясь душой меж надеждой и страхом, гадают,
Живы ль друзья иль погибли давно и не слышат зовущих.
Благочестивый Эней об отважном тоскует Оронте,
Плачет тайком о жестокой судьбе Амика и Лика,
Также о храбром скорбит Гиасе и храбром Клоанте.

Кончился пир; в этот миг с высоты эфира Юпитер,
Парусолетных морей равнину, простертые земли
И племена обозрев, широко расселенные в мире,
Встал на вершине небес и на Ливии взгляд задержал свой.
Тут к Отцу, что в душе был таких забот преисполнен,
Грустная, слезы в глазах блестящих, — подходит Венера,
Молвит такие слова: «Нам делами бессмертных и смертных
Вечная власть тебе вручена и молнии стрелы, —
Чем виноват пред тобой мой Эней, о Родитель? Троянцы
Чем виноваты, скажи? Почему для них, претерпевших
Столько утрат, недоступен весь мир, кроме стран Италийских?
Знаю: годы пройдут, и от крови Тевкра старинной
Там, в Италии, род победителей-римлян восстанет,
Будут править они полновластно морем и сушей, —
Ты обещал. Почему же твое изменилось решенье?
Видя Трои закат и крушенье, я утешалась
Мыслью, что тевкров судьбу иная судьба перевесит.
Но и поныне мужей, испытавших столько страданий,
Та же участь гнетет. Где предел их бедам, властитель?
Мог ведь герой Антенор, ускользнув из рук у ахейцев,
В бухты Иллирии, в глубь Либурнского царства проникнуть
И без вреда перейти бурливый Источник Тимава
Там, где, сквозь девять горл из глубин горы вырываясь,
Он попирает поля, многошумному морю подобен.
Там Антенор основал Патавий — убежище тевкров,
Имя племени дал и оружье Трои повесил;
В сладостном мире теперь он живет, не зная тревоги.
Мы же — потомство твое, нам чертог небесный сулил ты,
Мы, потеряв корабли, из-за гнева одной лишь богини
(Страшно молвить) вдали от Италии вновь оказались.
Вот благочестью почет! Ты так нашу власть возрождаешь?»

Ей улыбнулся в ответ создатель бессмертных и смертных
Светлой улыбкой своей, что с небес прогоняет ненастье,
Дочери губ коснулся Отец поцелуем и молвил:
«Страх, Киферея, оставь: незыблемы судьбы троянцев.
Обетованные — верь — ты узришь Лавиния стены,
И до небесных светил высоко возвеличишь Энея
Великодушного ты. Мое неизменно решенье.
Ныне тебе предреку, — ведь забота эта терзает
Сердце твое, — и тайны судеб разверну пред тобою:
Долго сраженья вести он в Италии будет, и много
Сломит отважных племен, и законы и стены воздвигнет,
Третье лето доколь не узрит, как он Лацием правит,
Трижды зима не пройдет со дня, когда рутул смирится.
Отрок Асканий, твой внук (назовется он Юлом отныне, —
Илом был он, пока Илионское царство стояло), —
Властвовать будет, доколь обращенье луны не отмерит
Тридцать великих кругов; перенесши из мест лавинийских
Царство, могуществом он возвысит Долгую Альбу.
В ней же Гекторов род, воцарясь, у власти пребудет
Полных трижды сто лет, пока царевна и жрица
Илия двух близнецов не родит, зачатых от Марса.
После, шкурой седой волчицы-кормилицы гордый,
Ромул род свой создаст, и Марсовы прочные стены
Он возведет, и своим наречет он именем римлян.
Я же могуществу их не кладу ни предела, ни срока,
Дам им вечную власть. И упорная даже Юнона,
Страх пред которой гнетет и море, и землю, и небо,
Помыслы все обратит им на благо, со мною лелея
Римлян, мира владык, облаченное тогою племя.
Так я решил. Года пролетят, и время настанет:
Род Ассарака тогда Микенами славными, Фтией
Будет владеть и в неволе держать побежденных аргивян.
Будет и Цезарь рожден от высокой крови троянской,
Власть ограничит свою Океаном, звездами — славу,
Юлий — он имя возьмет от великого имени Юла,
В небе ты примешь его, отягченного славной добычей
Стран восточных; ему воссылаться будут молитвы.
Век жестокий тогда, позабыв о сраженьях, смягчится,
С братом Ремом Квирин, седая Верность и Веста
Людям законы дадут; войны проклятые двери
Прочно железо замкнет; внутри нечестивая ярость,
Связана сотней узлов, восседая на груде оружья,
Станет страшно роптать, свирепая, с пастью кровавой».

Так он сказал и с небес посылает рожденного Майей,
Чтоб Карфагена земля и новая крепость для тевкров
Дверь отворила свою, чтоб Дидона перед гостями,
Воле судеб вопреки, ненароком границ не закрыла.
Мчится, плывя на крылах, по воздуху в Ливию вестник,
Там исполняет приказ: по веленью бога пунийцы
Тотчас жестокость свою позабыли; первой царица,
Сердцем к миру склонясь, дружелюбьем исполнилась к тевкрам.

Благочестивый Эней, от забот и дум не сомкнувший
Глаз во всю ночь, поутру, лишь забрезжил рассвет благодатный,
Все решил разузнать: куда их забросило ветром,
Кто владеет страной (невозделано было прибрежье) —
Люди иль звери одни, — и спутникам тотчас поведать.
Флот под сводом лесов укрыв в углубленье скалистом,
Там, где деревья вокруг нависают пугающей тенью,
В путь пустился Эней, с собою взяв лишь Ахата;
Шел он, зажавши в руке две пики с жалом железным.
Мать явилась ему навстречу средь леса густого,
Девы обличье приняв, надев оружие девы —
Или спартанки, иль той Гарпалики фракийской, что мчится
Вскачь, загоняя коней, настигая крылатого Эвра.
Легкий лук за плечо на охотничий лад переброшен,
Отданы кудри во власть ветеркам, свободное платье
Собрано в узел, открыв до колен обнаженные ноги.
Первой молвит она: «Эй, юноши, мне вы скажите,
Может быть, видели вы сестер моих? Здесь они бродят,
Каждая носит колчан и одета шкурой пятнистой
Рыси; гонят они кабана свирепого с криком».

Так Венере в ответ сказал рожденный Венерой:
«Нет, я здесь не видал и не слышал сестер твоих, дева, —
Как мне тебя называть? Ты лицом не похожа на смертных,
Голос не так звучит, как у нас. Ты, верно, богиня, —
Или Феба сестра, иль с нимфами крови единой.
Счастлива будь, кто б ты ни была! Облегчи нам заботу:
Где мы, под небом каким, на берег края какого
Нас занесло, ты открой. Ни людей, ни места не зная,
Здесь мы блуждаем, куда нас прибило волнами и ветром.
Мы ж пред твоим алтарем обильные жертвы заколем».

Им отвечает она: «Я чести такой недостойна.
Девушки тирские все колчаны носят такие,
Ходят, ноги обвив ремнем пурпурных котурнов.
Царство пунийцев ты зришь, Агеноров город тирийский;
Прежде подвластен был край ливийцам, в бою необорным,
Ныне правит страной Дидона, от брата из Тира
В этот бежавшая край. Велика обида, и так же
Повесть о ней велика: лишь о главном вам расскажу я.
Был ей мужем Сихей, богатейший среди финикийцев.
Крепко любила его жена, впервые вступивши
В брак, ибо отдал отец непорочной злосчастную замуж.
Царствовал в Тире тогда Дидоны брат вероломный
Пигмалион, в преступных делах превзошедший всех смертных.
Распря меж них началась, и он, нечестивый, Сихея
Тайно пред алтарем сразил коварным железом,
Чувства сестры он презрел, ослеплен лишь золота жаждой.
Долго злодейство свое от вдовы тосковавшей скрывал он,
Тщетной надеждой хитро сестру влюбленную тешил.
Но однажды во сне явился ей призрак супруга
Непогребенного. Лик, на диво бледный, подъемля,
Грудь пред ней обнажив пронзенную, все ей открыл он
Про оскверненный алтарь, про убийство, скрытое в доме.
Призрак ее убедил скорей покинуть отчизну
И, чтобы бегству помочь, старинный клад указал ей —
Золото и серебро, в потайном зарытые месте.
Мужу послушна, жена для побега спутников ищет, —
Все, в ком страх был силен или ненависть злая к тирану,
Сходятся к ней. Захватив корабли, что готовы к отплытью
Были, золотом их нагружают. Увозят скупого
Пигмалиона казну. Возглавляет женщина бегство.
В эти приплыли места, где теперь ты могучие видишь
Стены, где ныне встает Карфагена новая крепость.
Здесь купили клочок земли, сколько можно одною
Шкурой быка охватить (потому и название Бирса).
Но расскажите и вы, от каких берегов вы плывете,
Кто вы, стремитесь куда?» И Эней на это ответил, —
Голос его из груди со вздохом вырвался тяжким:
«Если с первых причин начать рассказ мой, богиня,
Летопись наших трудов не успеешь выслушать за день,
Прежде чем Веспер взойдет и ворота Олимпа запрутся.
Мы из Трои плывем (и до вашего слуха, быть может,
Имя Трои дошло); по волнам, по водным равнинам
Всюду носимся мы; сюда нас буря примчала.
Благочестивым зовусь я Энеем; спасенных пенатов
Я от врага увожу, до небес прославлен молвою.
Род от Юпитера мой; в Италию отчую плыл я,
Следуя воле судьбы. Мать-богиня мне путь указала.
На двадцати кораблях я в просторы Фригийские вышел, —
Ныне осталось их семь, разбитых волнами и ветром.
Я же, безвестен и сир, по Ливийским пустыням скитаюсь,
Нет мне в Европу пути, и в Азию нет мне возврата».
Тут прервала его мать, не в силах жалобы слышать:
«Верю: кто ни был бы ты, — не против воли всевышних
Воздух живительный пьешь, если в город тирийцев ты прибыл.

Я возвещаю тебе, что вернутся спутники с флотом,
Ветер изменит свой бег и примчит их в надежную гавань,
Если меня не вотще научили предки гаданью.
Видишь: там дважды шесть лебедей летят вереницей.
Пав с высоких небес, Юпитера спутник крылатый
Их разогнал; а ныне они ликующим строем
Или стремятся к земле, иль, спустившись, ее озирают.
Вот они все собрались, заплескали крыльями шумно,
Снова вся стая взвилась, небосклон опоясала с кликом.
Так же твоих друзей корабли иль стоят на причалах,
Или, подняв паруса, вплывают в широкие устья.
Ты же прямо иди, не сворачивай с этой дороги».

Молвив, направилась вспять, — и чело озарилось сияньем
Алым, и вкруг разлился от кудрей амвросии запах,
И соскользнули до пят одежды ее, и тотчас же
Поступь выдала им богиню. В то же мгновенье
Мать узнал Дарданид и воскликнул вслед убегавшей:
«Сына вводила зачем, жестокая, обликом лживым
Ты в заблужденье не раз? Почему ни руку с рукою
Соединить не дала, ни твой подлинный голос услышать?»
Так он с укором сказал и путь свой к стенам направил.
Воздухом темным тогда окружила Венера идущих,
Облака плотный покров вкруг них сгустила богиня,
Чтоб ни один человек ни увидеть, ни тронуть не мог их
Иль задержать по пути и спросить о причине прихода.
После в Пафос удалилась сама дорогой воздушной —
В свой любезный приют, где курится в храме сабейский
Ладан на ста алтарях и венки аромат разливают.

В путь пустились меж тем мужи, повинуясь тропинке,
Всходят по склону холма, что над городом новым вздымался
И взирал с высоты на растущую рядом твердыню.
Смотрит Эней, изумлен: на месте хижин — громады;
Смотрит: стремится народ из ворот по дорогам мощеным.
Всюду работа кипит у тирийцев: стены возводят,
Города строят оплот и катят камни руками
Иль для домов выбирают места, бороздой их обводят,

Дно углубляют в порту, а там основанья театра
Прочные быстро кладут иль из скал высекают огромных
Множество мощных колонн — украшенье будущей сцены.
Так по цветущим полям под солнцем раннего лета
Трудятся пчелы: одни приплод возмужалый выводят
В первый полет; другие меж тем собирают текучий
Мед и соты свои наполняют сладким нектаром.
Те у сестер прилетающих груз принимают, а эти,
Выстроясь, гонят стада ленивых трутней от ульев:
Всюду работа кипит, и от меда плывут ароматы.
«Счастливы те, для кого уж возводятся крепкие стены!»
Так восклицает Эней и на кровли глядит городские.
Входит он в город, покрыт (о, чудо!) облаком плотным,
В гущу вступает толпы, незримым для всех оставаясь.

В городе роща была; под ее приветливой сенью
В день, когда в Ливию их забросило ветром и бурей,
Знак тирийцы нашли, явленный царицей Юноной:
Быстрого череп коня, — затем, что много столетий
Будет их род отважен в бою и нужды не узнает.
Здесь величавый храм возводила Дидона Юноне, —
Был он дарами богат и любовью взыскан богини;
Медные к входу вели ступени; балки скреплялись
Медью, скрипели шипы дверные из меди блестящей.
Только лишь храм меж дерев очам пришельцев открылся,
Страх Энея утих: на спасенье надеяться снова
Смеет герой и средь бед опять в грядущее верить.
В храма преддверье войдя, в ожиданье прихода Дидоны
Смотрит диковины он, изумленный богатствами царства,
Ловким рукам мастеров и трудам их искусным дивится.
Тут одну за другой илионские битвы он видит,
Слух о которых молва разнесла по целому свету:
Здесь и Атрид, и Приам, и Ахилл, обоим ужасный.
Став перед ними, Эней со слезами молвит Ахату:
«Где, в какой стороне не слыхали о наших страданьях?
Вот Приам. Он и тут награжден хвалою посмертной.
Слезы — в природе вещей, повсюду трогает души
Смертных удел; не страшись: эта слава спасет нас, быть может».
Молвит и душу свою услаждает картиной бесплотной,
Плачет, и слезы лицо орошают обильным потоком,
Ибо видит он вновь под Пергамом грозные битвы:
Вот ахейцы бегут, а юноши Трои теснят их,
Вот на фригийцев Ахилл налетел в своей колеснице,
Шлемом косматым блестя; а там со слезами узнал он
Белые Реса шатры на картине: многих, объятых
Первым предательским сном, тут убил Диомед кровожадный,
В греческий лагерь увел горячих коней, не успевших
С пастбищ троянских травы и воды из Ксанфа отведать.
Вот на картине другой Троил, свой щит обронивший:
Отрок несчастный бежит от неравного боя с Ахиллом,
Навзничь упал он, но мчат скакуны колесницу пустую;
Не выпуская вожжей, по земле он влачится затылком,
И наконечником пыль бороздит копье боевое.
К храму идут между тем беспощадной Паллады троянки,
Кудри свои распустив, несут покрывало богине,
Скорбно молят ее, ладонями в грудь ударяя;
Но отвернулась от них и потупила взоры Минерва.
Гектора трижды влачит Ахилл вкруг стен илионских,
Тело его продает он за золото старцу Приаму, —
Громкий вырвался стон из груди Энея, едва лишь
Он увидел доспех, колесницу и друга останки,
Только узрел, как Приам простирал безоружные руки.
Также узнал он себя в бою с вождями ахейцев,
Рядом — пришельцев из стран Зари — Мемноновы рати.
Вот амазонок ряды со щитами, как серп новолунья,
Пентесилея ведет, охвачена яростным пылом,
Груди нагие она золотой повязкой стянула,
Дева-воин, вступить не боится в битву с мужами.

Тою порой, как дарданец Эней смотрел и дивился,
Не отводя ни на миг от картин изумленного взора,
К храму царица сама, прекрасная видом Дидона,
Шла, многолюдной толпой окруженная юношей тирских.
Так на Эврота брегах или Кинфа хребтах хороводы
Водит Диана, и к ней собираются горные нимфы:
Тысячи их отовсюду идут за нею, — она же
Носит колчан за спиной и ростом их всех превосходит
(Сердце Латоны тогда наполняет безмолвная радость), —
Так же, веселья полна, средь толпы выступала Дидона,
Думы трудам посвятив и заботам о будущем царстве.
В храма преддверье вступив, под сводчатой кровлей царица
Тотчас садится на трон, и стражи ее окружают;
Суд вершит и законы дает мужам и работы
Поровну делит она иль по жребию их назначает.
Вдруг увидел Эней: средь большого стеченья народа
Храбрый Клоант и Антей и Сергест приближаются к храму,
Тевкры следом идут, которых свирепые ветры,
По морю врозь разбросав, отнесли к другим побережьям.
Замер Эней, поражен, изумленный Ахат содрогнулся;
Страшно и радостно им: обретенным спутникам руку
Жаждут скорее пожать, но смущает сердца неизвестность.
Чувства свои подавив, из-за облака слушают оба,
Что испытали друзья, для чего явились к тирийцам,
Где оставили флот. Ибо с каждого судна посланцы
К храму спешили сейчас и молили о милости громко.

После того как ввели их к царице и дали им слово,
Илионей, старейший из них, промолвил степенно:
«О царица, тебе даровал Юпитер воздвигнуть
Город и диких племен надменность смирить правосудьем!
Молят троянцы тебя, по морям гонимые ветром:
Жалких, нас пощади, корабли спаси от пожара!
Чтит всевышних наш род, — так взгляни на нас благосклонно.
Мы пришли не с мечом — разорять карфагенских пенатов,
Не для того, чтоб, ограбивши вас, умчаться с добычей,
Чуждо насилие нам, и надменности нет в побежденных!
Место на западе есть, что греки зовут Гесперией,
В древней этой стране, плодородной, мощной оружьем,
Прежде жили мужи энотры; теперь их потомки
Взяли имя вождя и назвали себя «италийцы».
Путь мы держали туда.
Вдруг тученосный восстал Орион над пучиной морскою,
Дерзкие ветры снесли корабли на скрытые мели,
Буря, нас всех одолев, размела по волнам и по скалам
Непроходимым суда; лишь немногие здесь оказались…
Что тут за люди живут, коль ступить на песок не дают нам?
Что за варварский край, если нравы он терпит такие?
Нам, угрожая войной, сойти запрещают на берег!
Если людей презираете вы и оружие смертных,
Бойтесь бессмертных богов, что помнят и честь и нечестье.
Нашим царем был Эней: справедливостью, храбростью в битвах
И благочестьем никто не мог с ним в мире сравниться.
Если его пощадила судьба, если воздухом дышит
Он, если видит эфир и к жестоким теням не спустился, —
Страха в нас нет. Да и ты не раскаешься, если услугу
Первая нам оказать поспешишь: в краях Сицилийских
Есть города и войска, и Акест — троянец по крови.
Пусть нам позволят лишь флот подвести, ураганом разбитый,
Бревна из леса добыть, их приладить, вытесать весла.
Если вновь мы найдем царя и спутников, если
Сможем в Италию плыть — то радостно путь свой направим
В Лаций, в Италию мы. Но если в море Ливийском
Ты погиб, наш отец, и нет надежды для Юла,
Мы к сицилийским пойдем проливам, откуда приплыли,
Будем готовых искать пристанищ в царстве Акеста».
Молвил Илионей, и опять вскричали дарданцы
Все, как один.

Скромно взор опустив, отвечала им кратко Дидона:
«Тевкры, отбросьте страх, прогоните заботы из сердца!
Молодо царство у нас, велика опасность; лишь это
Бдительно так рубежи охранять меня заставляет.
Кто ж, энеады, о вас и кто о Трое не знает,
Кто не слыхал о пожаре войны, об отваге троянцев?
Нет, не настолько сердца очерствели в груди у пунийцев,
Прочь не гонит коней от тирийского города Солнце.
Если в великую вы Гесперию, к пашням Сатурна,
Или к Эриксу плыть захотите, в царство Акеста, —
Вам помогу, припасы вам дам, отпущу невредимо.
Если же в царстве моем захотите со мною остаться, —
Город, что я возвожу, — он ваш! Корабли приводите!
Будут равны предо мной всегда троянец с тирийцем.
Если б и царь ваш Эней, ураганом тем же подхвачен,
Прибыл сюда! А я разошлю по всему побережью
Вестников и прикажу обыскать до крайних пределов
Ливию: может быть, он по лесам иль селеньям блуждает».

Храбрый Ахат и родитель Эней от речи царицы
Духом воспрянули вмиг и прорваться сквозь облако жаждут.
Первым Энея Ахат ободряет: «Отпрыск богини,
Дума какая, скажи, у тебя в душе зародилась?
Видишь, опасности нет, и спутники с флотом вернулись.
Только один не вернулся корабль: мы видели сами,
Как он тонул. В остальном же сбылись предсказанья Венеры».
Чуть лишь промолвил он так, — и тотчас же вкруг них разлитое
Облако разорвалось и растаяло в чистом эфире.
Встал пред народом Эней: божественным светом сияли
Плечи его и лицо, ибо мать сама даровала
Сыну кудрей красоту и юности блеск благородный,
Радости гордый огонь зажгла в глазах у героя.
Так слоновую кость украшает искусство, и ярче
Мрамор иль серебро в золотой блистают оправе.
Взорам нежданно представ, к собранью всему и к царице
Так обращается он: «Троянец Эней перед вами,
Тот, кого ищете вы, из Ливийского моря спасенный.
Ты, Дидона, одна несказанными бедами Трои
Тронута, нас, беглецов, уцелевших от сечи данайской,
Нас, лишенных всего, испытавших в морях и на суше
Столько тяжких трудов, принимаешь в дом свой и в город.
Сил нам не хватит теперь воздать тебе благодарность, —
Всем, сколько в мире их есть, не сделать этого тевкрам.
Если всевышние чтят благочестье и есть справедливость
Здесь, на земле, — то мысль, что ты поступила как должно,
Будет наградой тебе. Неужели тебя породивший
Век не счастлив? Ужель не достойны родители славы?
Реки доколе бегут к морям, доколе по склонам
Горным тени скользят и сверкают в небе светила, —
Имя дотоле твое пребудет в хвале и почете,
Земли какие бы нас ни призвали». Промолвив, Сергеста
Обнял он левой рукой, а правой — Илионея,
Храброго после привлек Гиаса с храбрым Клоантом.

Гостя увидев едва, в изумленье застыла Дидона,
Тронута страшной судьбой, и ему она так отвечала:
«Что за жребий, скажи, через столько опасностей гонит,
Сын богини, тебя? К берегам этим диким какая
Сила тебя занесла? Ты — Эней, Анхиз — твой родитель,
В крае Фригийском, вблизи Симоента, рожден ты Венерой.
Помню доныне, как Тевкр в Сидон явился однажды:
Изгнан из края отцов, стремился он новое царство
С помощью Бела добыть; а Бел, мой отец, плодородный
Кипр тогда разорил и под властью держал, победитель.
С этого времени мне известны бедствия Трои,
Ведомо имя твое и царей имена пеласгийских.
Тевкрам хоть был он врагом, но о них с похвалой отозвался
И утверждал, что рожден от корня старинного тевкров.
Что ж, поспешите, мужи, и под кров мой войдите скорее!
Бедствий таких же сама я изведала много: повсюду
Нас Фортуна гнала и лишь здесь осесть разрешила.
Горе я знаю — оно помогать меня учит несчастным».
Вымолвив это, она увела Энея в палаты
Царские; в храме богам назначив почетные жертвы,
К берегу двадцать быков отправляет царица троянцам,
Сотню огромных свиней со щетиной жесткой и сотню
Жирных ягнят и овец; и с ними веселого бога
Дар посылает она.

Дом изнутри между тем убирают с роскошью царской;
Пир в покоях дворца готовят; ковры расстилают:
Тканы искусно они и украшены пурпуром гордым.
Стол отягчен серебром, на золоте кубков чеканных
Выбиты длинной чредой деянья славные предков
Подвиги многих мужей от начала древнего рода.

Тотчас Эней (ведь в сердце отца не знает покоя
К сыну любовь) проворного тут посылает Ахата,
Чтобы Аскания он известил и привел его в город:
Полон родитель всегда об Аскании милом заботы.
Также велит он дары принести, что из гибнущей Трои
Им спасти удалось: от шитья золотого тяжелый
Плащ и шафранный покров с узором из листьев аканта, —
В дар получила его спартанка Елена от Леды,
Но, из Микен устремляясь в Пергам к беззаконному браку,
Дивный убор увезла. И еще принести приказал он
Жезл, что в прежние дни всегда Илиона носила,
Старшая дочь Приама-царя, и с ним ожерелье
Из жемчугов, и венец золотой, сверкавший камнями.
Быстро двинулся в путь Ахат, к кораблям поспешая.
Замысел новый меж тем питает в душе Киферея,
Новый готовит обман: чтоб к Дидоне, плененной дарами,
Вместо Юла пришел Купидон, изменивший обличье,
Сердце безумьем зажег и разлил в крови ее пламя,
Ибо Венеру страшит двоедушье тирийцев двуличных,
Гнев Юноны гнетет всю ночь богиню тревогой.
С речью такою она обратилась к крылатому сыну:
«Сын мой, ты — моя мощь, лишь в тебе моя власть и величье,
Сын, ты Юпитера стрел не боишься, сразивших Тифона,
Я прибегаю с мольбой к твоей божественной силе!
Знаешь ты: брат твой Эней, гонимый злобой Юноны,
Долго по глади морской и по всем побережьям блуждает.
Сам ты об этом скорбел со мною скорбью единой.
Ныне Дидона его задержать стремится словами
Льстивыми. Я же боюсь Юнонина гостеприимства:
Чем обернется оно? Ужель она случай упустит?
Вот и задумала я, упредив ее козни, царице
Пламенем сердце зажечь, чтоб никто не мог из всевышних
Чувства ее изменить, чтоб, как я, любила Энея.
Выслушай замысел мой, как все это можно устроить:
Царственный мальчик сейчас (о нем всех больше пекусь я),
Вызванный милым отцом, собирается в город сидонский.
Дар он несет, что спасен был из волн и пламени Трои.
Мальчика я, усыпив, умчу на высоты Киферы
Или укрою в своем идалийском священном приюте,
Чтобы моих он козней не знал и не мог помешать им.
Ты на одну только ночь свой облик изменишь обманно;
Мальчик сам, ты прими привычный мальчика образ,
Чтобы, лишь только тебя на колени посадит Дидона,
Здесь же, на царском пиру, среди возлияний Лиэя,
Только обнимет тебя, поцелуй тебе сладкий подарит, —
Тайное пламя вдохнуть в нее, отравив ее тайно».
Матери милой словам повинуется бог, и снимает
Крылья, и радостно в путь выступает Юла походкой.
Внука Венера меж тем погружает в сладкую дрему
И на руках уносит его в Идалийские рощи,
Где меж высоких дерев, овеваемый запахом сладким,
Спит он в душистой тени прекрасных цветов майорана.

Весело шел Купидон к тирийцам вслед за Ахатом,
Царские нес им дары, повинуясь матери слову.
Прибыли оба, когда на завешенном гордою тканью
Ложе своем золотом возлегла посредине царица.
Рядом родитель Эней, троянские юноши рядом,
Все за столом возлегли на пурпурных пышных покровах.
Слуги воду для рук и корзины с дарами Цереры
Подали; следом несут полотенца со стриженой шерстью.
В доме рабынь пятьдесят чередою длинной носили
Разные яства гостям, благовонья курили пенатам,
Сто рабынь и столько же слуг, им возрастом равных,
Ставили блюда на стол, подавали емкие чаши.
Много тирийцев в тот день веселый чертог посетило.
Всем царица велит на ложа возлечь расписные,
Все дивятся дарам Энея, дивятся на Юла,
Речи притворной его и лицу цветущему бога,
Смотрят на плащ, и покров с узором из листьев аканта.
Пристальней всех остальных финикиянка бедная смотрит,
Не наглядится никак, обреченная будущей муке:
Сердце ее распалили дары и мальчик прекрасный.
Он же, за шею обняв Энея, краткое время
Побыл с мнимым отцом, чтоб любовь его только насытить,
После к царице пошел. А та глядит неотрывно,
Льнет всей грудью к нему, и ласкает его, и не знает,
Бедная, что у нее на коленях бог всемогущий.
Он же, наказ не забыв, начинает память о муже
В ней понемногу стирать, чтобы к новой любви обратились
Праздная дума ее и любить отвыкшее сердце.

Кончили все пировать; убирают столы челядинцы,
Емкий приносят кратер, до краев наполняются кубки.
Шум по чертогам течет, и возгласы в воздухе реют;
Ярко лампады горят, с потолков золоченых свисая,
Пламенем мрак одолев, покой озаряют обширный.
Тут велела подать золотую чашу царица,
Множеством ценных камней отягченную, — Бела наследье,
Чистым вином налила, — и молчанье вокруг воцарилось.
«Ты даровал чужеземным гостям права, о Юпитер!
Сделай же так, чтобы радость принес и тирийцам и тевкрам
Нынешний день. Пусть память о нем сохранят и потомки!
О Юнона и Вакх, податель веселья, пребудьте
С нами! Вы же наш пир благосклонно почтите, тирийцы!»
Молвила так и, на стол пролив почетную влагу,
Первой коснулась она губами чаши священной,
Битию в руки ее отдала и пить пригласила.
Пенную чашу сполна осушил он до дна золотого;
Прочие гости — за ним. Золоченую взявши кифару,
Тут Иопад заиграл, Атлантом великим обучен.
Пел о блужданьях луны, о трудных подвигах солнца,
Люди откуда взялись и животные, дождь и светила,
Влажных созвездье Гиад, Арктур и двойные Трионы,
Зимнее солнце спешит отчего в Океан окунуться,
Летняя ночь отчего спуститься медлит на землю.
Плеском ладоней его наградили тирийцы и тевкры.
Так, возлежа меж гостей и ночь коротая в беседах,
Долго впивала любовь несчастная Тира царица.
Все о Приаме она и о Гекторе все расспросила,
То пытала, в каких Мемнон явился доспехах,
То каков был Ахилл, то о страшных конях Диомеда.
«Но расскажи нам, мой гость, по порядку о кознях данайцев,
Бедах сограждан твоих и о ваших долгих скитаньях, —
Молвит Энею она, — ибо вот уж лето седьмое
Носит всюду тебя по волнам морским и по суше».

КНИГА ВТОРАЯ

Смолкли все, со вниманьем к нему лицом обратившись.
Начал родитель Эней, приподнявшись на ложе высоком:
«Боль несказанную вновь испытать велишь мне, царица!
Видел воочию я, как мощь Троянской державы —
Царства, достойного слез, — сокрушило коварство данайцев;
Бедственных битв я участником был; кто, о них повествуя,
Будь он даже долоп, мирмидонец иль воин Улисса,
Мог бы слезы сдержать? Росистая ночь покидает
Небо, и звезды ко сну зовут, склоняясь к закату,
Но если жажда сильна узнать о наших невзгодах,
Краткий услышать рассказ о страданиях Трои последних,
Хоть и страшится душа и бежит той памяти горькой,
Я начну. Разбиты в войне, отвергнуты роком,
Стали данайцев вожди, когда столько уж лет пролетело,
Строить коня, подобье горы. Искусством Паллады
Движимы дивным, его обшивают распиленной елью, —
Лживая бродит молва — по обету ради возврата.
Сами же прячут внутри мужей, по жребью избранных,
Наглухо стену забив и в полой утробе громады
Тайно замкнувши отряд отборных бойцов снаряженных.

Остров лежит Тенедос близ Трои. Богат, изобилен
Был он и славен, доколь стояло Приамово царство.
Ныне там бухта одна — кораблей приют ненадежный.
Враг, отплывши туда, на пустынном скрылся прибрежье;
Мы же верим: ушли, корабли устремили в Микены!
Тотчас долгую скорбь позабыла тевкров держава.
Настежь створы ворот: как сладко выйти за стены,
Видеть брошенный стан дорийцев и берег пустынный.
Здесь — долопов отряд, там — Ахилл кровожадный стояли,
Здесь был вражеский флот, а там два войска сражались.
Многих дивит погибельный дар безбрачной Минерве
Мощной громадой своей; и вот Тимет предлагает —
С умыслом злым иль Трои судьба уж так порешила —
В город за стены ввести коня и в крепость поставить.
Капис и те, кто судил осмотрительней и прозорливей,
В море низвергнуть скорей подозрительный дар предлагают,
Или костер развести и спалить данайские козни,
Или отверстье пробить и тайник в утробе разведать.
Шаткую чернь расколов, столкнулись оба стремленья…

Тут, нетерпеньем горя, несется с холма крепостного
Лаокоонт впереди толпы многолюдной сограждан,
Издали громко кричит: «Несчастные! Все вы безумны!
Верите вы, что отплыли враги? Что быть без обмана
Могут данайцев дары? Вы Улисса не знаете, что ли?
Либо ахейцы внутри за досками этими скрылись,
Либо враги возвели громаду эту, чтоб нашим
Стенам грозить, дома наблюдать и в город проникнуть.
Тевкры, не верьте коню: обман в нем некий таится!
Чем бы он ни был, страшусь и дары приносящих данайцев».
Молвил он так и с силой копье тяжелое бросил
В бок огромный коня, в одетое деревом чрево.
Пика впилась, задрожав, и в утробе коня потрясенной
Гулом отдался удар, загудели полости глухо.
Если б не воля богов и не разум наш ослепленный,
Он убедил бы взломать тайник аргосский железом, —
Троя не пала б досель и стояла твердыня Приама.

Вдруг мы видим: спешат пастухи дарданские с криком,
Прямо к царю незнакомца ведут, связав ему руки,
Хоть и вышел он к ним и по собственной воле им сдался.
Так подстроил он все, чтобы Трою открыть для ахейцев,
В мужество веря свое, был готов он к обоим исходам:
Или в обмане успеть, иль пойти на верную гибель.
Пленного видеть скорей не терпится юношам Трои:
Все подбегают к нему, в насмешках над ним состязаясь…
Ныне о кознях услышь данайских — и все преступленья
Ты постигнешь, узнав об одном!
Пленник стоял на виду у толпы, безоружный, смущенный,
Медленно взглядом обвел он фригийцев ряды и воскликнул:
«Горе! Какая земля теперь иль море какое
Могут дать мне приют? Что, жалкому, мне остается?
Больше места мне нет средь данайцев — но вот и дарданцы,
В гневе упорны, моей желают крови и казни!»
Стон его всех нас смягчил и умерил враждебную ярость,
Мы его просим сказать, от какой происходит он крови,
Что нам принес. Пусть он скажет: на что надеялся, сдавшись?

«Царь! Всю правду тебе я открою, что б ни было дальше,
И отрицать не стану, что я по рожденью аргосец.
Это прежде всего; пусть Фортуна несчастным Синона
Сделала — лживым его и бесчестным коварной не сделать!
Верно, из чьих-нибудь уст ты имя слыхал Паламеда,
Сына Бела: ведь он был повсюду молвою прославлен.
Ложно его обвинив по наветам напрасным в измене
Из-за того, что войну порицал он, пеласги безвинно
Предали смерти его — а теперь скорбят по умершем.
Был он родственник нам, и с ним мой отец небогатый
С первого года войны меня в сраженья отправил.
Твердо покуда стоял у власти и в царских советах
Силу имел Паламед, — и у нас хоть немного, но были
Слава, почет… Но когда коварного зависть Улисса
Со свету друга сжила (то, о чем говорю я, известно),
Жизнь я с тех пор влачил во мраке, в горе и скорби,
Гнев питая в душе за его безвинную гибель.
Но не смолчал я, грозя отомстить, чуть случай найдется.
Если в Аргос родной суждено мне вернуться с победой;
Речью бездумною той я ненависть злобную вызвал.
В этом причина всех бед. С тех пор Улисс то и дело
Начал меня устрашать обвиненьями, сеять средь войска
Темные слухи: искал он оружье, вину свою зная.
Не успокоился он, покуда помощь Калханта…
Но для чего я вотще вспоминаю о прежних невзгодах?
Что я медлю? Коль все равны пред вами ахейцы, —
Слышали вы обо мне довольно! Казнь начинайте!
Этого жаждет Улисс и щедро заплатят Атриды!»
Мы же хотим обо всем разузнать, расспросить о причинах,
Не заподозрив злодейств, пеласгийских не зная уловок.
Он продолжал свою речь, трепеща от притворного страха:
«Чаще данайцы меж тем, истомленные долгой войною,
Стали о бегстве мечтать, о том, чтобы Трою покинуть, —
О, хоть бы сделали так! Но часто свирепые бури
Им не давали отплыть, и Австр устрашал уходящих.
Больше всего бушевала гроза в широком эфире
После того, как воздвигли коня из бревен кленовых.
Мы, не зная, как быть, Эврипила тогда посылаем
Феба оракул спросить, — но печальный ответ он приносит:
«Кровью ветры смирить, заклав невинную деву,
Вам, данайцы, пришлось, когда плыли вы к берегу Трои, —
Кровью должны вы снискать возврат и в жертву бессмертным
Душу аргосца принесть». И едва мы ответ услыхали,
Трепет холодный прошел по костям и замерло сердце:
Кто судьбой обречен, кого Аполлон избирает?
Тут на глазах смятенной толпы итакиец Калханта
На середину повлек, громкогласно требуя, чтобы
Волю богов он открыл. Хитреца злодеянье и прежде
Мне предрекали не раз, грядущее втайне провидя.
Дважды пять дней прорицатель молчал и скрывался, чтоб жертву
Не называть и на смерть никого не обречь предсказаньем, —
После молчанье прервал, понуждаемый криком Улисса,
По уговору меж них меня на закланье назначил.
Тут уж никто не роптал: ведь смерть, которой боялся
Каждый, теперь одного, ему на горе, постигла.
Близился день роковой. Готовили все для обряда:
Соль с мукой пополам, вкруг висков мне тугие повязки.
Вырвался я, признаюсь, оковы порвал и от смерти
Ночью в густых тростниках у болотного озера скрылся,
Ждал, чтоб ушли, подняв паруса, — если только поднимут!
Больше надежды мне нет ни древнюю родину снова,
Ни двоих сыновей, ни отца желанного видеть.
Может быть, требуя с них за бегство наше расплаты,
Смертью несчастных мою вину покарают ахейцы…
Именем вышних богов, которым ведома правда,
Именем верности — коль остается еще среди смертных
Неоскверненной она, — молю: над нашими сжалься
Бедами! Сжалься над тем, кто столько вынес безвинно!»

Жизнь мы даруем ему, хитреца слезам сострадая.
Первым Приам приказал от тесных пут ему руки
Освободить и к нему обратился с приветливой речью:
«Кто бы ты ни был, теперь забудь покинутых греков.
Нашим ты будешь. Но мне ответь на вопрос мой правдиво:
Этот чудовищный конь для чего возведен? Кем построен?
Что стремились создать, — орудье войны иль святыню?»
Так он сказал. А Синон, в пеласгийских уловках искусный,
Начал, к небу воздев от оков свободные руки:
«Вечных огней божества нерушимые, вами клянусь я,
Вами, меч и алтарь нечестивый, которых избег я,
Вами, повязки богов, что носил я, идя на закланье!
Нет мне греха разорвать священные узы данайцев,
Нет греха ненавидеть мужей и сказать без утайки
Все, что скрывают они. Я не связан законом отчизны!
Ты лишь обетам своим храни, сохраненная Троя,
Верность, коль щедро тебе отплачу и правду открою!
Веры в победный исход и надежд залогом для греков
Помощь Паллады была всегда. Когда ж нечестивый
Сын Тидея и с ним Улисс — злодейств измыслитель —
В храм священный вошли, роковой оттуда Палладий
Силой исторгли, убив сторожей высокой твердыни,
Образ священный схватив, дерзновенно смели коснуться
Кровью залитой рукой девичьих повязок богини, —
Тотчас на убыль пошла, покидая данайцев, надежда,
Силы сломились у них, и богиня им стала враждебна.
Гнев свой Тритония им явила в знаменьях ясных:
В лагерь едва был образ внесен — в очах засверкало
Яркое пламя, и пот проступил на теле соленый;
И, как была, со щитом и копьем колеблемым, дева —
Страшно об этом сказать — на месте подпрыгнула трижды.
Тут возвещает Калхант, что должны немедля данайцы
Морем бежать, что Пергам не разрушат аргосские копья,
Если в Аргосе вновь не испросят примет, возвративши
Благоволенье богов, что везли на судах они прежде.
Ныне стремятся они по ветру в родные Микены,
С тем чтобы милость богов вернуть и внезапно явиться,
Море измерив опять. Так Калхант толкует приметы.
Образ же этот они по его наущенью воздвигли,
Чтобы тягостный грех искупить оскорбленья святыни.
Сделать огромным коня, и дубом одеть, и до неба
Эту громаду поднять повелел Калхант, чтоб не мог он
Через ворота пройти и, в городе став за стенами,
Ваш народ охранять исконной силой священной.
Ибо, коль ваша рука оскорбит приношенье Минерве,
Страшная гибель тогда (пусть прежде пошлют ее боги
Вашим врагам) фригийцам грозит и Приамову царству,
Если же в город его вы своими руками введете, —
Азия грозной войной пойдет на Пелоповы стены,
Вам предреченный удел достанется нашим потомкам».
Лживыми клятвами нас убедил Синон вероломный:
Верим его лицемерным слезам, в западню попадают
Те, кого ни Тидид, ни Ахилл, ни многие сотни
Вражьих судов, ни десять лет войны не сломили.

Новое знаменье тут — страшней и ужаснее прежних —
Нашим явилось очам и сердца слепые смутило:
Лаокоонт, что Нептуна жрецом был по жребию избран,
Пред алтарем приносил быка торжественно в жертву.
Вдруг по глади морской, изгибая кольцами тело,
Две огромных змеи (и рассказывать страшно об этом)
К нам с Тенедоса плывут и стремятся к берегу вместе:
Тела верхняя часть поднялась над зыбями, кровавый
Гребень торчит из воды, а хвост огромный влачится,
Влагу взрывая и весь извиваясь волнистым движеньем.
Стонет соленый простор; вот на берег выползли змеи,
Кровью полны и огнем глаза горящие гадов,
Лижет дрожащий язык свистящие страшные пасти.
Мы, без кровинки в лице, разбежались. Змеи же прямо
К Лаокоонту ползут и двоих сыновей его, прежде
В страшных объятьях сдавив, оплетают тонкие члены,
Бедную плоть терзают, язвят, разрывают зубами;
К ним отец на помощь спешит, копьем потрясая, —
Гады хватают его и огромными кольцами вяжут,
Дважды вкруг тела ему и дважды вкруг горла обвившись
И над его головой возвышаясь чешуйчатой шеей.
Тщится он разорвать узлы живые руками,
Яд и черная кровь повязки жреца заливает,
Вопль, повергающий в дрожь, до звезд подъемлет несчастный, —
Так же ревет и неверный топор из загривка стремится
Вытрясти раненый бык, убегая от места закланья.
Оба дракона меж тем ускользают к высокому храму,
Быстро ползут напрямик к твердыне Тритонии грозной,
Чтобы под круглым щитом у ног богини укрыться.
Новый ужас объял потрясенные души троянцев:
Все говорят, что не зря заплатил за свое злодеянье
Лаокоонт, который посмел копьем нечестивым
Тело коня поразить, заповедный дуб оскверняя.
Люди кричат, что в город ввести нужно образ священный,
Нужно богиню молить.
Брешь пробиваем в стене, широкий проход открываем.
Все за дело взялись: катки подводят громаде
Под ноги, шею вокруг обвивают пеньковым канатом,
Тянут. Конь роковой тяжело подвигается к стенам,
Вражьим оружьем чреват. Вокруг невинные девы,
Мальчики гимны поют и ликуют, коснувшись веревки.
Все приближается конь, вступает в город с угрозой…
О Илион, обитель богов, дарданцев отчизна!
Стены, что славу в бою обрели! За порог задевая,
Трижды вставал он, и трижды внутри звенело оружье;
Мы же стоим на своем, в ослепленье разум утратив,
Ставим, на горе себе, громаду в твердыне священной.
Нам предрекая судьбу, уста отверзла Кассандра, —
Тевкры не верили ей, по веленью бога, и раньше.
Храмы богов в этот день, что для нас, несчастных, последним
Был, — словно в праздник, листвой зеленой мы украшаем.

Солнце меж тем совершило свой путь, и ночь опустилась,
Мраком окутав густым небосвод, и землю, и море,
Козни данайцев сокрыв. Разбрелись по городу тевкры,
Смолкли все, и сон объял усталые члены.
Тою порой аргивян суда, построясь фалангой,
От Тенедоса в тиши, под защитой луны молчаливой,
К берегу вновь знакомому шли. И лишь только взметнулось
Пламя на царской корме, — Синон, хранимый враждебной
Волей богов, сосновый затвор тайком открывает
Скрытым в утробе бойцам. И конь выпускает наружу
Запертых греков: на свет из дубовой выходят пещеры
Радостно храбрый Фессандр, и Сфенел с Улиссом свирепым;
Вниз, по канату скользнув, спустились Фоант с Акамантом,
Неоптолем Пелид, Махаон-врачеватель, и следом
Царь Менелай, и за ними Эпей, строитель засады.
Тотчас на город напав, в вине и во сне погребенный,
Стражей убив, встречают они в отворенных воротах
Новых соратников, слив соумышленных оба отряда.

Час наступил, когда на людей усталых нисходит
Крадучись первый сон, богов подарок отрадный.
В этот час мне явился во сне опечаленный Гектор:
Слезы обильно он лил и, как в день, когда влек его тело
За колесницей Ахилл, был черен от крови и пыли;
Мертвые вспухли стопы от ремней, сквозь раны продетых, —
Горе! Как жалок на вид и как на того не похож был
Гектора он, что из битвы пришел в доспехах Ахилла
Или фригийский огонь на суда данайские бросил!
Грязь в бороде у него, и от крови волосы слиплись,
В ранах вся грудь, — ибо множество ран получил он у отчих
Стен. И привиделось мне, что заплакал я сам и с такою
Речью печальной к нему обратился, героя окликнув:
«Светоч Дардании! Ты, о надежда вернейшая тевкров!
Что ты так медлил прийти? От каких берегов ты явился?
Гектор желанный, зачем, когда столько твоих схоронили
Близких и столько трудов претерпели и люди и город,
Видим тебя истомленные мы? И что омрачает
Светлый лик твой, скажи! Почему эти раны я вижу?»
Время не стал он терять, чтоб на праздные эти вопросы
Дать мне ответ, но, тяжко вздохнув, промолвил со стоном:
«Сын богини, беги, из огня спасайся скорее!
Стенами враг овладел, с вершины рушится Троя!
Отдал довольно ты и Приаму и родине! Если б
Мог быть Пергам десницей спасен, — то десницей моею!
Троя вручает тебе пенатов своих и святыни:
В спутники судеб твоих ты возьми их, стены найди им,
Ибо, объехав моря, ты воздвигнешь город великий».
Вымолвив так, своею рукой выносит он Весту,
Вечный огонь и повязки ее из священных убежищ.

Вопли скорби меж тем раздаются по городу всюду.
Хоть и стоял в стороне, густыми деревьями скрытый,
Дом Анхиза-отца, но все ясней и яснее
Шум долетает к нему и ужасный скрежет оружья.
Вмиг воспрянув от сна, я взошел на верхушку высокой
Кровли и там стоял и внимал им, слух напрягая;
Так, если буйным огнем, раздуваемым яростной бурей,
Вдруг займутся поля иль поток стремительный горный
Пашни — работу быков — и посевы тучные губит,
Валит леса и влечет за собой, — пастух изумленный,
Став на вершине скалы, отдаленному шуму внимает.
Тут только стала ясна мне истина; козни данайцев
Все открылись теперь. Побежденный силой Вулкана,
Дом Деифоба упал; горит жилище соседа
Укалегона, и блеск отражают Сигейские воды.
Клики труб и воинов крик раздаются повсюду.
Я вне себя хватаюсь за меч, хоть пользы в нем мало.
Жаждем соратников мы найти, сплотившись отрядом,
Крепость занять. И ярость и гнев опрокинули разум:
Кажется нам, что достойней всего — с оружьем погибнуть.

Тут появляется Панф, ускользнувший от копий ахейских,
Панф Офриад, что жрецом был в храме Феба высоком:
Маленький внук на руках, и святыни богов побежденных
В бегстве с собой он влечет, к моему поспешая порогу.
«Где страшнее беда, о Панф? Где найти нам твердыню?»
Только промолвил я так, со стоном он мне ответил:
«День последний пришел, неминуемый срок наступает
Царству дарданскому! Был Илион, троянцы и слава
Громкая тевкров была, — но все жестокий Юпитер
Отдал врагам; у греков в руках пылающий город!
В крепости конь одного за другим выпускает аргивян,
И победитель Синон, ликуя, полнит пожаром
Трою. Данайцы — одни к отворенным воротам подходят, —
Столько же некогда к нам из Микен великих явилось;
Выставив копья, заняв теснины улиц, другие
Строем стоят с обнаженным мечом, сверкая клинками, —
Каждый готов убивать. У ворот лишь первые стражи,
В бой вслепую вступив, противятся натиску тщетно».
Речи Панфа такой повинуясь и воле бессмертных,
Мчусь я в бой и в огонь, куда призывает богиня
Мрачная мщенья, и шум, и до неба подъятые вопли.
Встретив меня при свете луны, Рифей и отважный
В битвах Эпит, Гипанид и Димант ко мне примыкают,
Чтобы со мной заодно сражаться; с ними подходит
Сын Мигдона Кореб: на этих днях лишь явился
Юноша к нам, полюбив безрассудной любовью Кассандру.
Прибыл на помощь как зять к Приаму он и к фригийцам
И наставленьям внимать невесты своей исступленной
Не пожелал.
Видя, что все собрались затем, чтоб сражаться без страха,
К ним обратился я так: «О юноши, тщетно пылают
Храбростью ваши сердца! Вы готовы идти, не колеблясь,
С тем, кто решился на все, — но исход вам известен заране!
Все отсюда ушли, алтари и храмы покинув,
Боги, чьей волей всегда держава наша стояла.
Что же! Погибнем в бою, но горящему граду поможем!
Для побежденных спасенье одно — о спасенье не думать!»
Яростью я их зажег. И вот, точно хищные волки
В черном тумане, когда ненасытной голод утробы
Стаю вслепую ведет, а щенки с пересохшею глоткой
Ждут по логовам их, — мы средь вражеских копий навстречу
Гибели верной бредем по срединным улицам Трои,
Сумрачной тенью своей нас черная ночь осеняет.
Кто о кровавой резне той ночи страшной расскажет?
Хватит ли смертному слез, чтобы наши страданья оплакать?
Древний рушится град, царивший долгие годы.
Всюду — вдоль улиц, в домах, у дверей заповедных святилищ —
Груды тел неподвижных лежат, во прахе простертых.
Пеню кровавую тут не одни лишь платят троянцы:
Даже в сердца побежденных порой возвращается храбрость,
И победитель тогда данаец падает наземь.
Всюду ужас, и скорбь, и смерть многоликая всюду.

Первый данаец, что нам повстречался, толпой окруженный,
Был Андрогей. За соратников нас в неведенье принял
Он и с речью такой приветливо к нам обратился:
«Эй, торопитесь, друзья! Как можно медлить так долго
В праздности? Грабят без вас и разносят Пергам подожженный!
Вы же только теперь с кораблей высоких идете!»
Молвил — и понял он вдруг, не услышав ясных ответов
Ни от кого, что в гуще врагов оказался нежданно.
Тотчас же с криком назад Андрогей изумленный отпрянул, —
Так же, случайно ступив, в колючем терновнике путник
Вдруг потревожит змею — и с трепетом прочь он стремится,
Видя, что гад поднялся и свирепо раздул свою шею.
Так отступил Андрогей, когда нас узнал, устрашенный.
Сомкнутым строем на них мы со всех сторон нападаем,
Видим: сопутствует нам Фортуна в первом сраженье.
Духом воспрянул Кореб, мимолетным ободрен успехом,
Молвит: «Друзья, если нам указала Фортуна к спасенью
Путь, где она благосклонна была, — последовать должно
Этим путем. Обменяем щиты и к нашим доспехам
Знаки данайские мы приладим. Хитрость и храбрость
В битве с врагами равны! Сам недруг даст нам оружье».
Молвив так, надевает он шлем Андрогея косматый,
Пышно украшенный щит и меч аргосский хватает.
Делают то же Рифей и Димант, и радостно следом
Юноши все оружье берут, добытое с бою.
Без изволенья богов мы рыщем ночью слепою,
Тут нападаем и там, с толпой смешавшись данайцев;
Многих отправили мы в обитель мрачную Орка.
Враг разбегается: те на берег спешат безопасный —
Спрятаться возле судов, а те, в постыдном смятенье,
Лезут опять на коня, — чтоб в знакомом чреве укрыться.

Но против воли богов ни на что нельзя полагаться!
Видим: из храма влекут, из священных убежищ Минервы,
Деву, Приамову дочь, Кассандру; волосы пали
На плечи ей; пылающий взор возвела она к небу, —
Только взор, ибо руки поднять не давали оковы.
Зрелище это Кореб снести не мог и, взъярившись,
В самую гущу врагов устремился на верную гибель.
Следом за ним и мы напали сомкнутым строем.
Тут посыпались вдруг с высокой святилища кровли
Копья троянцев на нас: началась плачевная битва, —
Из-за доспехов чужих, из-за греческих шлемов гривастых.
Враг сбежался на крик: за добычу отбитую в гневе,
Мчатся со всех сторон данайцы — оба Атрида,
Пылкий Аякс и за ним долопов грозное войско.
Так иногда срывается вихрь, и встречные ветры
Борются: Нот, и Зефир, и Эвр, что радостно гонит
Коней Зари; и стонут леса, и свирепо трезубцем
Пеной покрытый Нерей до глубин возмущает пучины.
Даже и те, кого удалось во тьме непроглядной
Хитростью нам разогнать и рассеять по городу, — снова
Все появляются здесь: щиты и подложные копья
Тотчас они узнают, услыхав наш выговор странный.
Враг подавил нас числом. Сражен рукой Пенелея,
Падает первым Кореб к алтарю копьеносной богини.
Пал и Рифей, что всегда справедливейшим слыл среди тевкров,
Следуя правде во всем (но иначе боги судили).
Пал Гипанид и Димант, убиты троянцами оба.
Панф! И тебя не спасли, когда был ты повержен врагами,
Ни благочестье твое, ни повязки жреца Аполлона!
Трои прах и огонь, в котором друзья погибали,
Вы мне свидетели: в час крушенья я не стремился
Копий данайских бежать и уйти от участи грозной.
Гибель я заслужил — но рок мне иное назначил.
Вырвался с Пелием я и с Ифитом (Ифит отягчен был
Возрастом, Пелий был слаб от ран, нанесенных Улиссом).

Крики и шум непрестанно влекли нас к дому Приама.
Битва такая здесь шла многолюдная, словно нигде уж
Не было больше войны, и бойцов не удерживал город.
Лютый свирепствует Марс. Данайцы рвутся в чертоги,
Тщатся входы занять, прикрываясь сверху щитами,
Лестницы ставят к стенам и у самых дверей по ступеням
Лезут все выше они, против стрел щиты выставляя
Левой рукой, а правой уже хватаясь за кровли.
Башни рушат на них, черепицу мечут дарданцы, —
Видя последний свой час, на краю неминуемой смерти
Этим оружьем они от врагов хотят защититься.
Дедовских древних времен красу — золоченые балки
Катят сверху одни; другие, мечи обнаживши,
Встали в дверях изнутри, охраняют их сомкнутым строем.
Духом воспрянув, спешим скорее к царским чертогам,
Чтобы пополнить ряды и помощь подать побежденным.

Дверь потайная была и ход, покинутый всеми:
Сзади он вел во дворец через все покои Приама,
Здесь ходила не раз, пока наше царство не пало,
Без провожатых, одна, Андромаха к родителям мужа,
К деду несчастная мать носила Астианакса.
Быстро выбежал я на высокую крышу, откуда
Бедные тевкры вниз безвредные копья метали.
С краю там башня была, до самых звезд поднималась
Кровлей высокой она, с нее видна была Троя,
Ряд привычный судов данайских и лагерь ахейский.
Башню вокруг обступив, мы железом крушим основанья
Там, где высокий настил расшатался в швах ослабевших,
Вниз толкаем ее, и внезапно с грохотом грозным
Рушится все, и вражеский строй засыпают обломки.
Но подступают еще и еще данайцы, и градом
Камни и копья летят.

Возле самых сеней на пороге царском ярится
Пирр, и ярко блестит доспех, сверкающий медью.
Так выходит на свет, напитавшись травой ядовитой,
Змейка: зимой холода под землей ее долго держали;
Юностью ныне блестя и сбросив старую кожу,
Скользкую спину она извивает и грудь поднимает
К солнцу опять, и трепещет язык раздвоенный в пасти.
Рядом стоит великан Перифант и возница Ахилла
Автомедонт-щитоносец и с ним скиросское войско:
Все, дворец обступив, на крышу факелы мечут.
Пирр — в передних рядах: схватив топор двулезвийный,
Рубит порог и дверь, обитую медью, срывает
Прочь с косяка. Уж насквозь прорубил он дубовую доску;
Словно раскрытая пасть, широко в ней зияет отверстье:
Внутренность дома видна, череда чертогов открылась,
Виден Приама покой и царей наших древних палаты,
Люди с оружьем видны, что стоят за первою дверью.

Полнится дом между тем смятеньем и горестным стоном:
В гулких чертогах дворца отдаются женские вопли,
Крик долетает до звезд. Объятые трепетом, бродят
Матери, жены везде по обширным покоям, и двери
Держат в объятьях они, поцелуями их покрывая.
Натиском Пирр подобен отцу: и запоры и стражи —
Все бессильны пред ним. От ударов частых тарана
Дверь подалась наконец, сорвалась с шипов и упала.
Сила путь пролагает себе: вломились данайцы,
Первых стражей свалив, разлились по дворцу, словно волны.
С меньшей силой поток вспененный, прорвавши плотины,
Натиском волн одолев на пути стоящие дамбы,
Бешено мчит по лугам и по нивам стремит свои волны,
Вместе со стойлами скот унося. Разъяренного Пирра
Видел я сам и Атридов двоих на высоком пороге,
Видел меж ста дочерей и невесток Гекубу, Приама, —
Кровью багрил он алтарь, где огонь им самим освящен был.
Брачных покоев полста — на потомков обильных надежда,
Двери, щитами врагов и варварским гордые златом, —
Рушится все. Что огонь пощадил, — досталось данайцам.

Спросишь, быть может, о том, какова была участь Приама?
Видя, что занят врагом разрушенный город, что входы
Взломаны царских палат, что дворец наполняют данайцы,
Старец, отвыкший от битв, дрожащей рукой облачает
Дряхлое тело в доспех, надевает меч бесполезный,
Прямо в гущу врагов устремляется в поисках смерти.
В самом сердце дворца, под открытым сводом небесным
Был огромный алтарь, и старый лавр густолистый
Рос, нависая над ним, осеняя ветвями пенатов.
В тщетной надежде вокруг с Гекубой дочери сели,
Жались друг к другу они, как голубки под бурею черной,
Статуи вечных богов обнимая. Когда же Гекуба
Мужа увидела вдруг в доспехах, приличных лишь юным, —
Молвила: «Бедный Приам, о что за умысел страшный
Это оружие взять тебя заставил? Куда ты?
Нет, не в таком подкрепленье, увы, не в таких ратоборцах
Время нуждается! Нет, если б даже был здесь мой Гектор…
Так отойди же сюда! Защитит нас жертвенник этот,
Или же вместе умрем!» И, промолвив, она привлекает
Старца к себе и сажает его в укрытье священном.

В этот миг, ускользнув от резни, учиняемой Пирром,
Сын Приамов Полит появился. Средь вражеских копий,
Раненый, вдоль колоннад он летит по пустынным палатам,
Следом гонится Пирр, разъяренный пролитой кровью, —
Кажется — вот он схватит его или пикой настигнет.
Все же Полит убежал: истекающий кровью, упал он
Наземь и дух испустил на глазах у Приама с Гекубой.
Тут Приам, хоть над ним уже верная смерть нависала,
Гнева не мог сдержать и воскликнул голосом слабым:
«Пусть за злодейство тебе и за дерзость преступную боги, —
Если еще справедливость небес карает преступных, —
Всем, что ты заслужил, воздадут и заплатят достойной
Платой за то, что меня ты заставил сыновнюю гибель
Видеть и взоры отца запятнал лицезрением смерти.
Нет, не таков был Ахилл (ты лжешь, что тебе он родитель):
Прав молящего он устыдился и чести был верен,
Отдал Приаму-врагу бездыханное Гектора тело
Для погребенья и нас отпустил домой невредимо».
Вымолвив так, без размаха копье бессильной рукою
Старец в Пирра метнул, но застряла безвредная пика
В выпуклой части щита, отраженная гулкою медью.
Пирр отвечал: «Так ступай, и вестником будь, и поведай
Это Пелиду-отцу. О моих печальных деяньях
Все рассказать не забудь и о выродке Неоптолеме.
Так умри же!» И вот, промолвив, влечет к алтарю он
Старца, который скользит в крови убитого сына;
Левой рукой Приама схватив за волосы, правой
Меч он заносит и в бок вонзает по рукоятку.
Так скончался Приам, и судил ему рок перед смертью
Трои славной пожар и крушенье Пергама увидеть,
После того как властителем он земель и народов
Азии некогда был. Лежит на прибрежье троянском,
Срублена с плеч, голова и лежит безымянное тело.

Я обомлел, и впервые объял меня ужас жестокий:
Милого образ отца мне представился в это мгновенье,
Ибо я видел, как царь, ровесник ему, от удара
Страшного дух испустил. Предо мной предстала Креуса,
Дом разграбленный мой, малолетнего Юла погибель.
Я оглянулся, смотрю, вокруг осталось ли войско?
Все покинули бой: ослабевши, трусливо на землю
Спрыгнули или огню истомленное предали тело.

Был я один, когда вдруг на пороге святилища Весты
Вижу Тиндарову дочь, что в убежище тайном скрывалась
Молча, в надежде спастись, — но при ярком свете пожара
Видно было мне все, когда брел я, вокруг озираясь.
Равно страшась, что ее за сожженный Пергам покарают
Тевкры и что отомстят покинутый муж и данайцы,
Спряталась у алтаря и, незримая, в храме сидела
Та, что была рождена на погибель отчизне и Трое.
Вспыхнуло пламя в душе, побуждает гнев перед смертью
Ей за отчизну воздать, наказать за все преступленья:
«Значит, вернется она невредимо в родные Микены,
Спарту узрит и пройдет царицей в триумфе, рожденном
Ею самой? Увидав сыновей и родителей снова,
В дом свой войдет в окруженье толпы рабов илионских,
После того как Приам от меча погиб, и пылает
Троя, и кровью не раз орошался берег дарданский?
Так не бывать же тому! Пусть славы мне не прибавит
Женщине месть, — недостойна хвалы такая победа, —
Но, по заслугам ее покарав, истребив эту скверну,
Я стяжаю хвалу, и сладко будет наполнить
Душу мщенья огнем и прах моих близких насытить».
Мысли такие в уме, ослепленном гневом, кипели,
Вдруг (очам никогда так ясно она не являлась)
Мать благая, в ночи блистая чистым сияньем,
Встала передо мной во всем величье богини,
Точно такая, какой ее небожители видят.
Руку мою удержала она и молвила слово:
«Что за страшная боль подстрекает безудержный гнев твой?
Что ты безумствуешь, сын? Иль до нас уж нет тебе дела?
Что не посмотришь сперва, где отец, удрученный годами,
Брошен тобой, и живы ль еще супруга Креуса,
Мальчик Асканий? Ведь их окружили греков отряды!
Если б моя не была им надежной защитой забота,
Их унес бы огонь или вражеский меч уничтожил.
Нет, не спартанки краса Тиндариды, тебе ненавистной,
И не Парис, обвиненный во всем, — лишь богов беспощадность,
Только она опрокинула мощь и величие Трои.
Сын мой, взгляни: я рассею туман, что сейчас омрачает
Взор твоих смертных очей и плотной влажной завесой
Все застилает вокруг. Молю: материнских приказов
Ты не страшись и советам моим безотказно последуй.
Там, где повержены в прах громады башен, где глыбы
Сброшены с глыб и дым клубится, смешанный с пылью, —
Стены сметает Нептун, сотрясая устои трезубцем,
Город весь он крушит и срывает его с оснований.
Тут Юнона, заняв ворота Скейские первой,
Яростным пылом полна и мечом опоясана, кличет
Войско от кораблей.
Видишь: там, в высоте, заняла твердыни Паллада,
Села, эгидой блестя, головой Горгоны пугая.
Сам Отец укрепляет дух данайцев, и силы
Им придает, и богов возбуждает против дарданцев.
Бегством спасайся, мой сын, покинь сраженья! С тобою
Буду всегда и к отчим дверям приведу безопасно».
Вымолвив, скрылась она в непроглядном сумраке ночи;
Я же воочью узрел богов, Илиону враждебных,
Грозные лики во тьме.
Весь перед взором моим Илион горящий простерся.
Вижу: падает в прах с высоты Нептунова Троя,
Будто с вершины горы, беспощадным подрублен железом,
Ясень старый, когда, чередуя все чаще удары
Острых секир, земледельцы его повергнуть стремятся,
Он же стоит до поры, и трепещущей кроной качает,
И наконец, побежден глубокими ранами, с тяжким
Стоном рушится вниз, от родного хребта отрываясь.

Вниз я бегу и, богиней ведом, средь врагов и пожаров
Двигаюсь в путь: пропускают меня огонь и оружье.
Но лишь только достиг я порогов гнезда родового,
Старого дома отцов, — тот, к кому я всех больше стремился,
В горы кого унести всех прежде желал я, — родитель
Мне говорит, что не хочет он жить после гибели Трои,
Чтобы изгнанье сносить: «У вас не тронула старость
Крови, и силы крепки, и тела выносливы ваши,
Вы и бегите!
Если бы век мой продлить небожителям было угодно,
Это жилище они б сохранили. Довольно однажды
Город взятый узреть, пережить паденье отчизны!
Здесь положите меня, здесь проститесь со мной и бегите!
Смерть от своей руки я приму, иль враг пожалеет:
Ради добычи убьет. Мне лишиться гробницы не страшно!
Слишком уж я зажился, ненавистный богам, бесполезный,
С той поры как родитель богов и людей повелитель
Молнией дунул в меня и огнем коснулся небесным».
Так упорствовал он и одно твердил непреклонно;
Я взмолился в слезах, и со мной Креуса, Асканий, —
Весь наш дом отца умолял, чтобы всех не губил он
Вместе с собой и гнетущему нас не способствовал року.
Все мольбы он отверг и стоял на том, что замыслил.
Вновь я в битву стремлюсь и желаю смерти, несчастный;
Был ли выход иной у меня, иное решенье?
«Мог ты подумать и впрямь, что, покинув тебя, убегу я?
Как с родительских уст сорвалось нечестивое слово?
Если угодно богам до конца истребить этот город,
Прежде могучий, и ты желаешь к погибели Трои
Гибель прибавить свою и потомков своих, то для смерти
Дверь открыта: ведь Пирр, Приамовой залитый кровью,
Сына пред взором отца и отца в святилище губит.
Мать всеблагая! Так вот для чего сквозь пламя, сквозь копья
Ты меня провела: чтоб врагов в этом доме я видел,
Чтоб на глазах у меня и отец, и сын, и Креуса
Пали мертвыми здесь, обагряя кровью друг друга!
Мужи, несите мечи! Последний рассвет побежденных
Ныне зовет! Отпустите меня к врагам и позвольте
В новую битву вступить, чтоб не умерли мы без отмщенья!»

Вновь надеваю доспех, и снова щит прикрепляю
К левой руке, и опять поспешаю из дому в битву,
Но на пороге меня удержала жена, припадая
С плачем к коленям моим и Юла к отцу протянувши:
«Если на гибель идешь, то и нас веди за собою!
Если ж, оружье подняв, на него возлагаешь надежды, —
Раньше наш дом защити! На кого покидаешь ты Юла,
Старца-отца и меня, которую звал ты супругой?»
Так причитала она, чертог оглашая стенаньем.

Тут изумленным очам явилось нежданное чудо:
Юл стоял в этот миг пред лицом родителей скорбных;
Вдруг привиделось нам, что венцом вкруг головки ребенка
Ровный свет разлился, и огонь, касаясь безвредно
Мальчика мягких волос, у висков разгорается ярко.
Трепет объял нас и страх: спешим горящие кудри
Мы погасить и водой заливаем священное пламя.
Очи воздел родитель Анхиз к созвездьям, ликуя,
Руки простер к небесам и слова промолвил такие:
«Если к мольбам склоняешься ты, всемогущий Юпитер,
Взгляд обрати к нам, коль мы благочестьем того заслужили,
Знаменье дай нам, Отец, подтверди нам эти приметы!»
Только лишь вымолвил он, как гром внезапно раздался
Слева, и, с неба скользнув, над нами звезда пролетела,
Сумрак огнем разорвав и в ночи излучая сиянье.
Видели мы, как она, промелькнув над кровлею дома,
Светлая, скрылась в лесу на склоне Иды высокой,
В небе свой путь прочертив бороздою огненной длинной,
Блеск разливая вокруг и запах серного дыма.
Чудом таким убежден, родитель, взор устремляя
Ввысь, обратился к богам и почтил святое светило:
«Больше не медлю я, нет, но пойду, куда поведете,
Боги отцов! Лишь спасите мой род, мне внука спасите!
Знаменье вами дано, в вашей власти божественной Троя.
Я уступаю, мой сын: тебе я спутником буду».
Так промолвил Анхиз. Между тем доносился все громче
Пламени рев из-за стен и пожары к нам зной приближали.
«Милый отец, если так, — поскорей садись мне на плечи!
Сам я тебя понесу, и не будет мне труд этот тяжек.
Что б ни случилось в пути — одна нас встретит опасность
Или спасенье одно. Идет пусть рядом со мною
Маленький Юл и по нашим следам в отдаленье — Креуса.
Вы же наказы мои со вниманьем слушайте, слуги:
Есть за стеной городской пригорок с покинутым храмом
Древним Цереры; растет близ него кипарис, что священным
Слыл у отцов и лишь тем сохранен был долгие годы.
С вами в убежище то мы с разных сторон соберемся.
В руки, родитель, возьми святыни и отчих пенатов;
Мне их касаться грешно: лишь недавно сраженье и сечу
Я покинул, и мне текучей прежде струею
Должно омыться».
Вымолвив так, я плечи себе и склоненную спину
Сверху одеждой покрыл и желтой львиною шкурой,
Поднял ношу мою; вцепился в правую руку
Маленький Юл, за отцом поспешавший шагом неровным;
Шла жена позади. Потемней выбираем дорогу;
Я, кто недавно ни стрел, летевших в меня, не боялся,
Ни бессчетных врагов, толпой мне путь преграждавших, —
Ныне любых ветерков, любого шума пугаюсь:
Страшно за ношу мою и за спутника страшно не меньше.
Вот и ворота видны; я думал, путь мой окончен —
Но показалось мне вдруг, что до слуха доносится частый
Шорох шагов. И родитель, во тьму вперившийся взором,
Крикнул: «Беги, мой сын, беги: они уже близко!
Вижу: щиты их горят и медь мерцает во мраке».
Тут-то враждебное мне божество (не знаю, какое)
Разум похитило мой, помутив его страхом: покуда
Я без дороги бежал, выбираясь из улиц знакомых,
Злая судьба у меня отняла супругу Креусу:
То ли замешкалась где, заблудилась ли, села ль, уставши, —
Я не знаю досель, — но ее мы не видели больше.
Я ж оглянулся назад, о потерянной вспомнил не раньше,
Чем на священный холм к старинному храму Цереры
Мы добрались. Пришли сюда все — одной не хватало;
Мужа, и сына, и слуг ожиданья она обманула.
О, кого из богов и людей в тот миг, обезумев,
Я не винил? Что видал я страшней в поверженной Трое?
Юного сына, отца Анхиза, троянских пенатов
Я поручаю друзьям, укрыв их в изгибе долины,
Сам же в город стремлюсь, облачившись доспехом блестящим.
Твердо решаю опять превратности боя изведать,
Трою пройти до конца средь смертельных опасностей снова…
Прежде спешу я к стене и к воротам, откуда я вышел,
Тем же путем возвращаюсь назад и во тьме озираюсь:
Жутко повсюду душе, сама тишина устрашает.
К дому — может быть, здесь, быть может, сюда воротилась? —
Я подхожу, но в чертог уже проникли данайцы.
Пламя жадное вверх до высокой взвивается кровли,
Ветер вздувает огонь, и пожар до неба бушует.
Дальше иду: предо мной Приамов дворец и твердыня;
Храма Юноны пусты колоннады — только отборных
Двое стражей стоят: Улисс проклятый и Феникс,
Зорко добычу храня. Сюда несли отовсюду
Трои казну и престолы богов, из горящих святилищ
Взятые дерзко врагом, золотые чаши литые,
Груды одежд. И тут же, дрожа, вереницею длинной
Матери, дети стоят.
Даже голос подать я решился в сумраке ночи,
Улицы криком своим наполнил и скорбно Креусу
Снова и снова к себе призывал со стоном, — но тщетно.
Так я искал без конца, вне себя по городу рыскал;
Вдруг пред очами предстал печальный призрак Креусы:
Тень ее выше была, чем при жизни облик знакомый.
Тотчас я обомлел, и голос в горле пресекся.
Мне сказала она, облегчая заботы словами:
«Пользы много ли в том, что безумной предался ты скорби,
Милый супруг? Не без воли богов все это свершилось,
И не судьба тебе спутницей взять отсюда Креусу:
Не дал этого нам властитель бессмертный Олимпа!
Долго широкую гладь бороздить ты будешь в изгнанье,
Прежде чем в землю придешь Гесперийскую, где тихоструйный
Тибр лидийский течет средь мужами возделанных пашен.
Ты счастливый удел, и царство себе, и супругу
Царского рода найдешь; так не плачь по Креусе любимой!
Мне не придется дворцы мирмидонян или долопов
Гордые видеть и быть у жен данайских рабыней. —
Внучке Дардана, невестке Венеры.
Здесь удержала меня богов Великая Матерь.
Ныне прощай и храни любовь нашу общую к сыну!»
Слезы я лил и о многом сказать хотел, но, промолвив,
Призрак покинул меня и растаял в воздухе легком.
Трижды пытался ее удержать я, сжимая в объятьях,
Трижды из сомкнутых рук бесплотная тень ускользала,
Словно дыханье легка, сновиденьям крылатым подобна.

Ночь на исходе была, когда вновь друзей я увидел.
Тут, удивленный, нашел я толпу огромную новых
Спутников: к нам, что ни час, стекалися матери, мужи,
К нам молодежь собралась — поколенье изгнанников жалких!
Шли отовсюду они, и сил и решимости полны
В землю любую со мной отплыть, куда захочу я.
Тою порой Люцифер взошел над вершинами Иды,
День выводя за собой. Охраняла данайская стража
Входы ворот. Наши силы уже не крепила надежда.
На плечи взял я отца и безропотно двинулся в горы».

КНИГА ТРЕТЬЯ

«После того, как был истреблен безвинно Приамов
Род по воле богов, и в поверженном царстве Азийском
В прахе простерлась, дымясь, Нептунова гордая Троя,
Нас же в изгнанье искать свободных земель побуждали
В знаменьях боги не раз, — корабли мы начали строить
Возле Антандра, в лесах, у подножья Иды Фригийской,
Стали людей собирать, хоть не знали, куда понесет нас
Рок и где позволит осесть. Весна наступила,
Вверить судьбе паруса приказал Анхиз, мой родитель.
Гавань, и берег родной, и поля, где Троя стояла,
Я покидаю в слезах и в открытое море, изгнанник,
Сына везу и друзей, великих богов и пенатов.

Есть земля вдалеке, где Маворса широкие нивы
Пашет фракийцев народ, где царил Ликург беспощадный.
Были пенаты страны дружелюбны пенатам троянским
Встарь, когда Троя цвела. Прибыв туда, у залива
Стены я заложил — хоть рок был враждебен — и дал им
Имя свое, назвав Энеадой первый мой город.

Правя у моря обряд, я мать молил Дионею,
С нею бессмертных других, чтобы нам даровали удачу
В новых трудах, и быка приносил Юпитеру в жертву.
Рядом пригорок стоял. На его вершине разросся
Куст кизила и мирт, ощетинивший сучья густые.
Только, поднявшись на холм, я куст попробовал вырвать,
Чтобы покрыть алтари зеленой листвой и ветвями, —
Страшно сказать — явилось очам небывалое чудо:
Стоило первый росток мне из почвы вытащить, — тотчас
Черная кровь из корней разорванных стала сочиться,
Землю пятная вокруг. Холодным ужасом схвачен,
Весь задрожал я, и кровь, леденея, застыла от страха.
Снова попробовал я лозину гибкую вырвать,
Чтобы чуда причин доискаться, глубоко сокрытых,
Снова черная кровь из-под тонкой коры выступает.
Тяжкой тревогой объят, я сельских нимф умоляю,
С ними Градива-отца, владыку пажитей гетских,
Чтобы знаменье нам они обратили на благо.
Но лишь только налег я на третий сучок посильнее,
Твердо коленом в песок упершись (молвить об этом
Иль промолчать?), — вдруг жалобный стон до нашего слуха
Прямо из недр холма долетел, и голос раздался:
«Что ты терзаешь меня, Эней? Погребенных не трогай,
Праведных рук не скверни. Для тебя не чужим был рожден я:
Знай, что троянская кровь из стволов надломленных льется!
Горе! Беги от жестокой земли, от алчных прибрежий!
Я — Полидор: поднялись над пронзенным железные всходы
Копий, и густо сплелись, разросшись, острые дроты».
Замер я: ужас двойной потрясает смущенную душу,
Волосы дыбом встают, пресекается голос в гортани.

Некогда был Полидор с обильной казной золотою
Тайно отправлен к царю фракийцев несчастным Приамом:
Веру утратил тогда в оружье дарданское старец,
Видя, что город кольцом осады плотно охвачен.
Но, когда счастье от нас отвернулось и силы сломились,
Царь, побежденных предав, Агамемнона сторону принял,
Высшее право презрев, Полидора убил он и силой
Золото все захватил. О, на что только ты не толкаешь
Алчные души людей, проклятая золота жажда!

Только лишь страх покинул меня, — о чуде поведал
Я отцу и народа вождям и спросил их совета.
Мненье у всех одно: от преступной земли удалиться,
Гостеприимства закон осквернившей, и с ветром умчаться.
Вновь погребальный обряд мы над телом творим Полидора,
Холм насыпаем большой; воздвигаем жертвенник манам,
Мрачный от черных ветвей кипариса и темных повязок;
Вкруг троянки стоят, распустив по обычаю косы,
Пенные чаши несут с парным молоком и сосуды
С жертвенной кровью мужи, и в последний раз громогласно
Все взывают к нему, схоронив его душу в могиле.
Чуть лишь ввериться вновь волнам смогли мы, и в море
Ветры открыли нам путь, и Австр призвал нас в просторы,
На воду снова спустив корабли, собралися троянцы.
Гавань покинув, плывем; отступают селенья и берег.

Остров средь моря лежит, почитаемый всюду священным,
Мать Нереид и Эгейский Нептун его возлюбили.
Долго блуждал он вдоль берегов, пока Стреловержец
Прочно его не связал с Миконом, с Гиаром высоким,
Не дал ветры презреть и средь волн пребывать неподвижным.
Мчимся туда; приняла утомленных спокойная гавань.
На берег вышли мы все поклониться городу Феба.
Смертных царь и жрец Аполлона Аний нас встретил,
Лавром священным чело увенчав и повязками бога,
Руки пожал нам, узнав Анхиза — старого друга,
Гостеприимства союз заключил и повел нас в чертоги.

Фебов храм я почтил, из старинного строенный камня.
«Дай нам собственный дом, Тимбрей, дай стены усталым,
Трое дай новый Пергам, дай потомков и град долговечный
Нам, что от греков спаслись и от ярости грозной Ахилла.
Молви, за кем нам идти? Куда? И где поселиться?
Знаменье дай нам, отец, снизойди, вселись в наши души».
Только лишь вымолвил я, как все содрогнулось внезапно:
Фебово дерево — лавр, пороги, окрестные горы,
Дверь распахнулась сама, загремели треножники в храме;
Все мы простерлись ниц, и донесся голос до слуха:
«Та же земля, где некогда род возник ваш старинный,
В щедрое лоно свое, Дардана стойкие внуки,
Примет вернувшихся вас. Отыщите древнюю матерь!
Будут над всею страной там царить Энея потомки,
Дети детей, а за ними и те, кто от них народится».
Так вещает нам Феб. Раздаются шумные клики
Радости; все, как один, вопрошают, в который же город
Феб скитальцев зовет, куда велит он вернуться.
Тут, вспоминая отцов преданья древние, молвит
Старец Анхиз: «Узнайте, друзья, на что уповать вам:
Остров Юпитера — Крит — лежит средь широкого моря,
Нашего племени там колыбель, близ Иды высокой.
Сто больших городов там стоит, — обильные царства.
Если все, что слыхал, я верно помню, — то прибыл
Славный предок наш Тевкр оттуда к пашням Ретейским,
Место для царства ища. Илион на высотах Пергамских
Не был еще возведен; в низинах люди селились.
Матерь — владычица рощ Кибелы и медь корибантов,
Имя идейских лесов, нерушимое таинств молчанье,
Львы, в колесницу ее запряженные, — все это с Крита.
Что же! Куда нас ведут веленья богов, устремимся,
Жертвами ветры смирим и направимся в Кносское царство.
Нам до него невелик переход: коль поможет Юпитер,
Третий рассвет корабли возле критского берега встретят».
Молвив так, он заклал богам почетные жертвы:
Бык — Нептуну и бык — тебе, Аполлон пышнокудрый,
Буре — черных овец, белоснежных — попутным Зефирам.

К нам долетела молва, что покинул отчее царство
Изгнанный Идоменей и безлюдны Крита прибрежья:
Бросил дома свои враг, и пустыми остались жилища.
Гавань Ортигии мы покидаем, по морю мчимся
Мимо Наксосских хребтов, оглашаемых воплем вакханок,
Мимо зеленых брегов Донусы и белых — Пароса,
Путь наш лежит меж Киклад, по пучине разбросанных часто,
Крик поднимают гребцы, состязаясь между собою.
Спутники их ободряют, спеша на родину предков.
Ветер попутный догнал корабли, с кормы налетевший, —
Так прибываем мы все на старинный берег Куретов.
Стены спешу возвести и, назвав Пергамеей желанный
Город, народу велю, довольному именем этим,
Новых жилищ любить очаги и воздвигнуть твердыню.

Быстрые наши суда уж давно стояли на суше,
Свадьбы справлять начала молодежь и вспахивать нивы,
Я же строил дома и законы давал; но внезапно
Мор на пришельцев наслал вредоносный воздух прибрежья:
Всходы, деревья в тот год смертоносный зараза губила.
Люди один за другим испускали дух иль в недуге
Тело влачили без сил, и пашни Сириус выжег,
Травы горели в лугах, не давал посев урожая.
Плыть в Ортигию вновь мне велит родитель и снова,
Море измерив, молить о милости Фебов оракул:
Где мытарствам конец и где искать повелит он
Помощи в горькой беде? Куда нам путь свой направить?
Ночь опустилась, и сон объял на земле все живое;
Тут изваянья богов — священных фригийских пенатов,
Те, что с собой из огня, из пылавшей Трои унес я,
Мне предстали во сне, к изголовью приблизившись ложа:
Ясно я видеть их мог, озаренных ярким сияньем
Полной луны, что лила свой свет в широкие окна.
Так они молвили мне, облегчая заботы словами:
«Тот же ответ, что тебе был бы дан в Ортигии Фебом,
Здесь ты услышишь от нас, по его явившихся воле.
Мы пошли за тобой из сожженного края дарданцев,
Мы на твоих кораблях измерили бурное море,
Мы потомков твоих грядущих до звезд возвеличим,
Городу их даруем мы власть. Но великие стены
Ты для великих создай. Не бросай же трудов и скитаний!
Должно страну вам сменить. Не об этих краях говорил вам
Делий; велел Аполлон не здесь, не на Крите селиться:
Место на западе есть, что греки зовут Гесперией,
В древней этой стране, плодородной, мощной оружьем,
Прежде жили мужи энотры; теперь их потомки
Взяли имя вождя и назвали себя «италийцы».
Там исконный наш край: там Дардан на свет появился,
Там же Иасий рожден, от которых наш род происходит.
Встань и радостно ты непреложные наши вещанья
Старцу-отцу передай: пусть Корит и Авзонии земли
Ищет он. Вам не дает Юпитер пашен Диктейских!»
Вещий голос богов и виденья меня поразили:
Видел я не во сне пред собою лица пенатов,
Облик богов я узнал и кудри в священных повязках.
Вмиг все тело мое покрылось потом холодным.
С ложа вскочив, я ладонями вверх простираю, ликуя,
Руки с мольбой к небесам и вином неразбавленным тотчас
Над очагом возлиянье творю. По свершенье обряда
Я обо всем рассказал по порядку старцу Анхизу.
Вспомнил он тут о рожденье двойном и о двух наших предках,
Понял, что, древний наш край назвав, он снова ошибся.
Молвит он: «О мой сын, Илиона судьбою гонимый,
Мне лишь Кассандра одна предсказала превратности эти;
Нашему роду она предрекла грядущее, помню,
И называла не раз Гесперию и край Италийский.
Кто бы поверил тогда, что придут к берегам Гесперии
Тевкры? Кого убедить могли предсказанья Кассандры?
Феб указал нам пути — так последуем вещим советам».
Так он промолвил, и все подчинились, ликуя, Анхизу.
Снова отплыть мы спешим, немногих сограждан оставив,
И, паруса распустив, разрезаем килем пучины.

Вышли едва лишь суда в просторы морей, и нигде уж
Видно не стало земли — только небо и море повсюду, —
Как над моей головой сгустились синие тучи —
Тьму и ненастье суля, и вздыбились волны во мраке,
Вырвавшись, ветер взметнул валы высокие в небо,
Строй кораблей разбросав, и погнал по широкой пучине.
Тучи окутали день, и влажная ночь похищает
Небо, и молнии блеск облака разрывает все чаще.
Сбившись с пути, в темноте по волнам мы блуждаем вслепую.
Сам Палинур говорит, что ни дня, ни ночи не может
Он различить в небесах, что средь волн потерял он дорогу.
Солнца не видя, три дня мы блуждаем во мгле непроглядной,
Столько ж беззвездных ночей по бурному носимся морю.
Утром четвертого дня мы видим: земля показалась,
Горы встают вдалеке и дым поднимается к небу.
Тотчас спустив паруса, мы сильней налегаем на весла,
Пену вздымая, гребцы разметают лазурные воды.

Принял нас берег Строфад, когда из пучины я спасся.
Страшные те острова, что зовут Строфадами греки,
В море великом лежат Ионийском. С ужасной Келено
Прочие гарпии там обитают с тех пор, как закрылся
Дом Финея для них и столы они бросили в страхе.
Нет чудовищ гнусней, чем они, и более страшной
Язвы, проклятья богов, из вод не рождалось Стигийских.
Птицы с девичьим лицом, крючковатые пальцы на лапах;
Все оскверняют они изверженьями мерзкими чрева,
Щеки их бледны всегда от голода.

В гавань вошли мы, куда пригнала нас буря, — и видим:
Тучное стадо коров на равнине вольно пасется,
Мелкий скот по траве гуляет, никем не хранимый.
Мы нападаем на них, и Юпитера мы призываем,
С ним великих богов, чтобы приняли долю добычи.
Начали мы пировать, у залива ложа устроив, —
К ужасу нашему, тут внезапно с гор налетают
Гарпии, воздух вокруг наполняя хлопаньем крыльев.
С гнусным воплем напав, расхищают чудовища яства,
Страшно смердя, оскверняют столы касаньем нечистым.
Вновь в углубленье скалы, в укрытье надежном поодаль

Ставим столы и снова огонь алтарей зажигаем, —
Вновь с другой стороны из незримых тайных убежищ
Шумная стая летит, крючковатые когти нацелив,
Пастями яства скверня. Друзьям тогда приказал я
Взять оружье и в бой вступить с отродьем проклятым.
Точно приказ выполняют они и в травах украдкой
Острые прячут мечи и щиты скрывают надежно.
Только лишь стая, слетев, огласила изогнутый берег
Криками, в гулкую медь затрубил Мизен и с утеса
Подал нам знак, и друзья в небывалую битву вступили,
Мерзких пернатых морских поразить пытаясь мечами.
Самый сильный удар их перьям не страшен, и ранить
Их нельзя: уносятся ввысь они в бегстве поспешном,
Гнусный оставив след и добычу сожрать не успевши.
Только Келено одна на скале высокой уселась,
Горьких пророчица бед, и такие слова она молвит:
«Даже за битых быков и за телок зарезанных в сечу
Вы готовы вступить, потомки Лаомедонта,
Гарпий изгнать, не повинных ни в чем, из отчего царства?
Так внемлите же мне и мои запомните речи!
Все я скажу, что Фебу Отец всемогущий поведал,
Все, что Феб-Аполлон мне открыл, величайшей из фурий.
Держите вы в Италию путь: воззвавши к попутным
Ветрам, в Италию вы доплывете и в гавань войдете,
Но окружите стеной обещанный город не прежде,
Чем за обиду, что вы нанесли нам, вас не заставит
Голод жестокий столы пожирать, вгрызаясь зубами».
Кончила речь и в леса унеслась на крыльях Келено.
В жилах кровь леденит у спутников ужас внезапный,
Духом упав, уверяют они, что мира добиться
Нужно уже не мечом, но мольбою и просьбой смиренной,
Будь хоть богини они, хоть нечистые мерзкие птицы.
С берега руки простер отец мой Анхиз, призывая
Милость великих богов, и назначил почетные жертвы.
«Боги! От нас отвратите беду и отриньте угрозы!
Молим: смягчитесь и нас благочестия ради спасите!»
Молвив, канаты велит отвязать он причальные тотчас.

Нот напряг паруса; по волнам пробегаем вспененным,
Путь направляем, куда поведут нас ветер и кормчий.
Вот появился уже лесистый Закинф средь пучины,
Сама, Дулихий за ним и крутые утесы Нерита.
Держимся дальше от скал Итаки, Лаэртова царства,
Край проклиная, где был рожден Улисс беспощадный.
Вот перед нами встают в тумане вершины Левкаты,
Виден и Фебов храм, мореходам внушающий трепет,
Мчимся, усталые, к ним, заходим в маленький город,
С носа летят якоря, корма у берега встала.

К суше надежной приплыв, мы Юпитеру жертвы приносим,
И возжигаем алтарь, совершая обряд очищенья,
И на Актийской земле илионские игры справляем.
Словно в отчизне, друзья меж собой состязаются, масло
С тел стекает нагих. На душе становится легче:
Путь меж врагов позади, позади твердыни аргивян.
Солнце свой круг пролетело меж тем и год завершило,
И ледяная зима ураганами волны вздымает.
Медный выпуклый шит, Абанта могучего ношу,
Вешаю в храме на дверь, стихом приношенье прославив:
«Грек-победитель носил, посвятил же Эней побежденный».
Место занять на скамьях приказал я и гавань покинуть,
Влагу взрыли гребцы, ударяя веслами дружно,
Быстро скрылись из глаз поднебесные горы феаков,
Вдоль берегов Эпира свой путь в Хаонийскую гавань
Мы направляем — и вот подплываем к твердыне Бутрота.

Странные вести молва до нашего слуха доносит:
Будто Гелен Приамид городами правит данайцев,
Жезл и жену отобрав у Пирра, потомка Эака,
Будто бы вновь отдана Андромаха троянскому мужу.
Весть поразила меня и зажгла мне сердце желаньем
Встретиться с ним и узнать о таких судьбы переменах.
Берег покинув и флот, я вышел из гавани в город.
Вижу: печальный обряд приношений и тризны надгробной
Там, где ложный течет Симоент за городом в роще,
Правит, взывая к теням, Андромаха над Гектора прахом
И возлиянья творит на кургане пустом, где супругу
Два алтаря посвятила она, чтобы плакать над ними;
Чуть лишь завидела нас и узнала доспехи троянцев, —
Тотчас застыл ее взгляд, и холод тело сковал ей,
Наземь упала без сил, испугана страшным виденьем.
Долго молчала она и потом лишь промолвила слово:
«Подлинно ль вижу твой лик? И правдивую ль весть ты принес мне,
Сын богини? Ты жив? Если ж света благого лишен ты,
Где же мой Гектор тогда?» — Залилась Андромаха слезами,
Воплями лес огласив; но немного ей, исступленной,
Мог я сказать: срывался и мой от волнения голос.
«Жив я, но вся моя жизнь протекает над гибельной бездной.
Да, это я, сомненья отбрось.
Что же изведала ты, потерявшая мужа такого?
Беды одни или вновь обрела достойную долю?
Гектору прежде жена, ты терпишь Пиррово ложе?»
Взор опустила она и промолвила, голос понизив:
«Всех счастливей одна Приамова дева, которой
Жертвою пасть по приказу пришлось на вражьем кургане,
Возле Троянской стены. Никому не досталась по жребью
И не коснулась она победителей ложа в неволе!
Родину нашу спалив, увезли нас по водным равнинам;
Сына Ахиллова спесь, надменность юнца я терпела,
В рабстве рожая детей. Когда ж он в Спарту уехал,
Брачный союз заключить с Гермионой, внучкою Леды,
Отдал рабыню свою он Гелену-рабу во владенье.
Но, любовью горя к невесте отнятой, мучим
Местью фурий, Орест застиг внезапно Пелида
И на Ахиллов алтарь его поверг бездыханным.
После смерти его во власть Гелену досталась
Царства часть; Хаонийскими он назвал эти земли,
Имя Хаонии дал стране в честь троянца Хаона
И на высотах воздвиг Пергам — Илиона твердыню.
Но какою судьбой или ветром сюда ты заброшен?
Бог ли привел тебя к нам, хоть о нас ты прежде не ведал?
Где Асканий, твой сын? Он жив ли? Видит ли небо?
В Трое был он тебе …………………………………………
Не позабыл ли еще погибшей матери мальчик?
Будит ли мужество в нем и старинную доблесть троянцев
Мысль, что Энею он сын и что брат его матери — Гектор?»

Так говорила она и долго рыдала, не в силах
Слезы унять; но от стен городских уже приближался
К нам Гелен Приамид, окруженный густою толпою;
Тотчас узнал он друзей и увел, ликуя, к воротам,
Слезы обильные льет, произносит бессвязные речи.
С ним я иду и гляжу на подобие Трои великой —
Малый Пергам и на скудный ручей, именуемый Ксанфом,
Новых Скейских ворот порог и створы целую.
Радостно в город друзей со мною тевкры вступают,
Царь принимает нас всех в своих палатах обширных:
Мы средь чертогов творим возлиянье Вакховой влагой,
Чаши подняв и держа золотые с яствами блюда.

День пролетел, а за ним и другой, и легкие ветры
В путь зовут нас, и Австр полотно парусов наполняет.
С просьбой такой к прорицателю я тогда обратился:
«Трои сын, глашатай богов! Ты Фебову волю
Видишь в движенье светил, в треножниках, в лаврах кларийских,
Птиц ты знаешь язык и приметы проворных пернатых.
Все святыни рекли, что путь мой будет удачным,
Волю являя свою, все боги меня убеждали
Плыть к Италийской земле и счастье пытать на чужбине.
Гарпия только одна Келено (мерзко промолвить)
Горе сулит, предсказав небывалое чудо и кару, —
Голод гнусный. Скажи, каких опасностей должно
Мне избегать и как превозмочь грозящие беды?»

Прежде всего Гелен, телиц по обряду заклавши,
Молит о мире богов, и повязки жреца распускает
Он на священном челе, и меня, о Феб, на порог твой
За руку сам он ведет, потрясенного близостью бога.
После отверз он уста, вдохновленные Фебом, и молвил:
«Сын богини! С тобой — и в это твердо я верю —
Воля великих богов, ибо эту тебе предназначил
Участь бессмертный Отец и таков непреложный порядок.
Ныне из многого я лишь немногое вправе поведать,
Чтобы измерить моря и войти в Авзонийскую гавань
Мог безопаснее ты. Остальное Парки Гелену
Знать не дают и Сатурна дочь открыть запрещает.
Помни: Италию ту, которую мнишь ты уж близкой,
Гавань, куда ты вскоре войти в неведенье мыслишь,
Долгий путь отделяет от вас и обширные земли.
Весла гнуть придется тебе в волнах тринакрийских,
На кораблях пересечь Авзонийского моря равнину,
Воды подземных озер и Цирцеи остров увидеть,
Раньше чем ты в безопасной земле свой город воздвигнешь.
Знак я открою тебе (ты в душе сохрани его прочно):
Там, где, тревогой томим, у потока реки потаенной,
Возле прибрежных дубов ты огромную веприцу встретишь, —
Будет она лежать на земле, и детенышей тридцать
Белых будут сосать молоко своей матери белой, —
Место для города там, там от бед покой обретешь ты.
Также не бойся, что грызть столы вас голод заставит:
Путь отыщет судьба, Аполлон моленья услышит.
Только ближних земель, берегов италийских восточных,
Тех, в которые бьют валы вот этого моря,
Ты избегай: живут в городах там злобные греки.
Стены на этой земле нарикийские локры воздвигли,
С войском своим овладел Саллентинской равниной ликтиец
Идоменей; а вождь Филоктет, Мелибею покинув,
Прочной стеной оградил Петелию, маленький город.
После, когда корабли остановятся, море измерив,
И, возведя алтари, ты у берега будешь молиться,
Волосы должно накрыть и укутать пурпурным покровом,
Чтоб меж священных огней, в честь богов зажженных, враждебный
Лик не предстал пред тобой, не нарушил, зловещий, обряда.
Впредь и ты и друзья — сохраняйте обычай священный,
Пусть и у внуков завет этот так же свято блюдется.
После отплытья тебя примчит к берегам сицилийским
Ветер — туда, где расступятся вширь теснины Пелора;
Влево к земле поверни и по морю влево плыви ты
Кружным путем: берегись и волн, и берега справа!
Слышал я: материк там обрушился в страшном крушенье
(Могут все изменить бесконечно долгие сроки!),
Две страны разделив, что прежде были едины;
Вторгшись меж ними в провал, волнами могучими море
От Гесперийской земли сицилийский берег отторгло
И между пашен и сел потекло по расселине узкой.
Справа Сцилла тебя там ждет, а слева — Харибда:
Трижды за день она поглощает бурные воды,
Море вбирая в провал бездонной утробы, и трижды
Их извергает назад и звезды струями хлещет.
Сцилла в кромешной тьме огромной пещеры таится,
Высунув голову в щель, корабли влечет на утесы.
Сверху — дева она лицом и грудью прекрасной,
Снизу — тело у ней морской чудовищной рыбы,
Волчий мохнатый живот и хвост огромный дельфина.
Лучше Пахина тебе обогнуть тринакрийского меты,
По морю дольше идти, от прямого пути отклониться,
Чем хоть раз увидать безобразную Сциллу в обширном
Гроте ее между скал, оглашаемых псами морскими.
Дальше: если Гелен прозорлив и можно пророку
Верить и дух его Феб наполняет истинным знаньем, —
Только одно, одно лишь тебе повторю многократно,
Сын богини, и вновь, и вновь о том же напомню:
Прежде всего преклонись пред божественной силой Юноны,
Ей молитвы твори, приноси обеты и жертвы,
Чтобы владычицы гнев одолеть: с такою победой
Можешь в Италию плыть, покинув Тринакрии берег.
В Кумы ты попадешь, лишь только в край тот прибудешь;
Там у священных озер, у Аверна средь рощи шумящей
Ты под скалою найдешь пророчицу, что в исступленье
Людям вещает судьбу, письмена же листьям вверяет;
Все предсказанья свои записав на листьях древесных,
Дева их в гроте глухом оставляет, сложив по порядку,
Должной чредою они до тех пор лежат неподвижно,
Не повернется пока дверная ось и не сдвинет
Листья с мест ветерок, отворенной поднятый дверью.
Но не желает ловить по пещере летящие листья,
Ни разложить по местам, ни собрать вещания дева,
Все уходят ни с чем, Сивиллы приют проклиная.
Время здесь потерять не бойся и не досадуй,
Если друзья упрекнут, если в море властно дорога
Вновь паруса призовет и наполнит их ветер попутный.
Вещую ты посети, предсказаний добейся мольбами, —
Пусть лишь предскажет сама и уста разомкнет добровольно.
О племенах италийских она, о будущих войнах
Все расскажет тебе и укажет, как бед избежать вам,
Если ж ее ты почтишь, то и путь безопасный дарует.
Бог только это тебе открывает устами моими.
В путь! И возвысь до небес великую Трою делами!»

Так пророк говорил, друзьям судьбу открывая;
После велел он снести к кораблям дары золотые,
Флот нагрузить серебром и резною костью слоновой.
Множество медных котлов додонских нам подарил он,
Также Пирра доспех — золотую кольчугу тройную,
И островерхий шлем, увенчанный гривой косматой.
Дар наилучший Гелен вручил Анхизу, а нам он
Дал коней и возниц,
Спутникам роздал мечи и число гребцов нам пополнил.
Всем кораблям поднять паруса повелел тут родитель,
Чтоб не замешкаться нам, когда ветер подует попутный.
Феба глашатай к нему обратился с великим почтеньем:
«Ты, что славного был удостоен союза с Венерой!
Боги пеклись о тебе и спасали из гибнущей Трои
Дважды. Взгляни, пред тобой Авзонии берег: ты можешь
К ней повернуть паруса. Но придется мимо проплыть вам:
Тот далеко еще край, что вам Аполлон обещает!
В путь, счастливый отец, сыновней гордый любовью!
Долгой речью зачем я мешаю крепчающим Австрам?»
Тут Андромаха несет, опечалена нашим отъездом,
Юлу фригийский плащ средь иных одежд разноцветных,
Затканных пряжей златой, и, от мужа отстать не желая,
Нас осыпает она дарами ткацкого стана.
«Мальчик! От той, что была женою Гектора прежде,
Дар прими: пусть руки мои тебе он напомнит,
Давней залог любви, от родных последний подарок.
Вижу в тебе лишь одном я образ Астианакса:
Те же глаза, и то же лицо, и руки, и кудри!
И по годам он тебе сейчас ровесником был бы».
К ним, со слезами в глазах, обратился я, отплывая:
«Счастливы будьте, друзья! Ваша доля уже завершилась;
Нас же бросает судьба из одной невзгоды в другую.
Вы покой обрели; ни морей бороздить не должны вы,
Ни Авзонийских искать убегающих вдаль побережий.
Видите вы пред собой подобье Ксанфа и Трою,
Вашей рукой возведенную здесь, — при лучших, надеюсь,
Знаменьях: с греками ей не придется впредь повстречаться.
Если Тибра и нив, прилегающих к Тибру, достигну
Я и стены узрю, что даны будут нашему роду, —
Город Эпирский, и тот, Гесперийский, и оба народа —
Близки они искони, ибо предок Дардан им обоим,
Ибо судьба их одна, — в Илион, единый по духу,
Слиты будут навек: пусть о том не забудут потомки!»

В море выходим мы вновь, близ Керавнии скал проплываем:
Путь в Италию здесь, средь зыбей здесь короче дорога.
Солнце упало меж тем, и горы окутались тенью.
Мы улеглись у воды на лоне суши желанной,
Жребием выбрав гребцов; сухое песчаное ложе
Тело покоит, и сон освежает усталые члены.
Оры, ведущие Ночь, не прошли полпути кругового, —
А Палинур уже встал, незнакомый с праздною ленью;
Чутко воздуха ток и веянье ветра он ловит,
Бег наблюдает светил, в молчаливом небе скользящих,
Влажных созвездье Гиад, Арктур, и двойные Трионы,
И Ориона с мечом золотым — он всех озирает.
После, увидев, что все неизменно в безоблачном небе,
Звучный сигнал с кормы подает; мы лагерь снимаем,
Снова в дорогу летим, парусов крыла расправляем.

Вот заалела Заря, прогоняя ночные светила.
Тут увидали вдали очертанья холмов и отлогий
Берег Италии мы. «Италия!» — крикнул Ахат мой,
Берег Италии все приветствуют радостным кличем.
Сам родитель Анхиз наполняет емкую чашу
Чистым вином до самых краев и богов призывает,
Встав на высокой корме:
«Боги, владыки морей, земель и бурь быстрокрылых!
Легкий даруйте нам путь и ветер попутный пошлите!»
Ветер желанный подул сильней, и приблизилась гавань,
И на вершине холма Минервы храм показался.
Спутники, сняв паруса, к берегам корабли повернули.
Берег изогнут дугой и омыт волнами с востока,
Скал преграду прибой кропит соленою пеной,
Бухту с обеих сторон, стене башненосной подобна,
Скрыла утесов гряда; а храм отбежал от прибрежья.
Первое знаменье тут увидал я: вдали на равнине
Вместе паслись на траве четыре коня белоснежных.
Молвит Анхиз: «Войну, о приветливый край, ты сулишь нам:
Грозны кони в бою, и грозят эти кони боями!
Только в том, что порой, запряженные вместе в повозку,
Терпят покорно узду и ярмо скакуны эти, вижу
Я надежду на мир». Тут Палладе звонкодоспешной
Первою, радостных, нас принявшей, мольбы вознесли мы,
Головы пред алтарем окутав покровом фригийским,
И, первейший завет Гелена помня, заклали
Жертвы, что он повелел, по обряду Юноне Аргосской.
Медлить времени нет, и, моленья окончив, тотчас же
Реи, груз парусов несущие, мы повернули,
Край подозрительных нив, обиталища греков покинув.
Вот и Тарент над заливом своим вдали показался
(Если преданье не лжет, он основан был Геркулесом),
Храм Лакинийский за ним, Скилакей и твердыни Кавлона;
Вот вдали поднялась из волн Тринакрийская Этна,
Громкий рокот зыбей, об утесы бьющихся с силой,
К нам донесся и рев, от прибрежных скал отраженный.
Воды бурлят и со дна песок вздымают клубами.
Молвит родитель Анхиз: «Воистину, это — Харибда!
Все предсказал нам Гелен: и утесы, и страшные скалы.
Други, спасайтесь скорей, равномерней весла вздымайте».
Все выполняют приказ; наш корабль повернулся со скрипом
Влево, от берега прочь, Палинуром направлен проворным,
Следом на всех парусах и на веслах флот устремился.
Вздыбившись, нас подняла до небес пучина и тотчас
Схлынувший вал опустил глубоко к теням преисподней.
Трижды в пространстве меж скал раздавалось стенанье утесов,
Трижды пена, взлетев, орошала в небе светила,
Солнце зашло между тем, и покинул ветер усталых.
С верного сбившись пути, к берегам циклопов плывем мы.

Бухты огромной покой никогда не тревожат там ветры,
Но громыхает над ней, словно рушась, грозная Этна:
То извергает жерло до неба темную тучу —
Дым в ней, черный как смоль, перемешан с пеплом белесым, —
И языками огня светила высокие лижет,
То из утробы гора изрыгает огромные скалы,
С силой мечет их ввысь, то из недр, бурлящих глубоко,
С гулким ревом наверх изливает расплавленный камень.
Там Энкелада лежит опаленное молнией тело, —
Так преданья гласят, — громадой придавлено Этны:
Через разрывы горы гигант огонь выдыхает,
Если же он, утомлен, с боку на бок вдруг повернется, —
Вздрогнет Тринакрия вся, небеса застелятся дымом.
Мы терпели всю ночь ужасное зрелище это,
Скрывшись в лесу и не зная причин столь грозного шума,
Ибо ни звездным огнем, ни в эфире разлитым сияньем
Не был мир озарен, но скрывала ненастная полночь
Небо от глаз и луну застилала облаком плотным.

Новый день едва занялся и, поднявшись с востока,
Ночи влажную тень прогнала с небосвода Аврора.
Тут из чащи лесной незнакомец странного вида
Вдруг появился — худой, изможденный, в рубище жалком,
Шел он вперед и с мольбой протягивал к берегу руки.
Видим мы: весь он в грязи, лицо обросло бородою,
Сколот колючками плащ — но можно узнать еще грека, —
Верно, из тех, что пришли из отчизны под Трою когда-то.
Издали он увидал на нас дарданское платье,
Тевкров доспехи узнал и на месте замер в испуге,
После, помедливши миг, он быстрей устремился на берег,
С плачем стал нас молить: «Светилами вас заклинаю,
Властью богов и светом небес, дыханье дарящих,
Тевкры, возьмите меня, увезите в земли любые!
Только об этом молю! Пусть я был во флоте данайском,
Пусть войной — признаюсь — на троянских шел я пенатов.
Если поныне сильна обида за наше злодейство,
В волны бросьте меня, потопите в глубокой пучине:
Если умру я — то пусть хоть умру от рук человека».
Молвив, колени склонил он и, наши колени обнявши,
Долго стоял. Рассказать, от какой происходит он крови,
Кто он, мы просим его, и какая судьба его гонит.
Юноше руку Анхиз протянул, не замедливши долго,
Душу ободрил ему залогом дружбы родитель.
Он же, отбросив страх, о себе наконец нам поведал:
«Я на Итаке рожден, Улисса несчастного спутник.
Имя мне — Ахеменид; Адамаст, мой отец небогатый
(Мне бы долю его!), меня отправил под Трою.
Спутники, в страхе спеша порог жестокий покинуть,
Здесь позабыли меня в пещере огромной Циклопа.
Своды ее высоки и темны от запекшейся крови
Всех, кто сожран был в ней. Хозяин — ростом до неба
(Землю избавьте скорей, о боги, от этой напасти!),
С виду ужасен для всех и глух к человеческой речи,
Кровью и плотью людей Циклоп насыщается злобный.
Видел я сам, как двоих из наших спутников сразу
Взял он огромной рукой, на спине развалившись в пещере;
Брызнувшей кровью порог окропив, тела их о скалы
Он раздробил и жевал истекавшие черною жижей
Члены, и теплая плоть под зубами его трепетала.
Но не замедлила месть: Улисс не вынес такого,
Верным себе и в этой беде итакиец остался.
Только лишь сытый Циклоп головой поник, усыпленный
Чистым вином, и в пещере своей разлегся, огромный,
Мяса куски вперемешку с вином во сне изрыгая,
Мы, великим богам помолясь и по жребью назначив,
Что кому совершать, на него все вместе напали,
Острым шестом проткнули ему огромное око,
Что лишь одно под челом свирепым Циклопа скрывалось,
То ли аргосцев щиту, то ли светочу Феба подобно.
Рады мы были тому, что за тени друзей отомстили…
Но бегите скорей, несчастные, берег покиньте!
Рвите причальный канат!
Как ни велик Полифем, что в пещеру овец загоняет,
Скот шерстоносный доит, — но таких же огромных и диких
Сто циклопов других населяют изогнутый берег
И по высоким горам, несказанно страшные, бродят.
Трижды меж лунных рогов пространство заполнилось светом
С той поры, как в лесах по заброшенным норам звериным
Жизнь я влачу, наблюдаю со скал циклопов огромных
И трепещу, услыхав только шум их шагов или голос.
Твердый, как галька, кизил и оливки — жалкую пищу —
Ветви мне подают, и кореньями травы питают.
Часто я озирал окоем, но сегодня впервые
Здесь корабли увидал у берега. Вам предаюсь я,
Что бы ни ждало меня: лишь бы страшных избегнуть чудовищ!
Лучше от вашей руки любою смертью погибнуть».

Только промолвил он так — на вершине горы увидали
Мы самого пастуха Полифема. Высокой громадой
Двигался он средь овец, направляясь на берег знакомый.
Зренья лишенный Циклоп, безобразный, чудовищно страшный,
Ствол сосновый держал, им, как посохом, щупал дорогу.
Следом — отара овец, что отрадой единственной были
И утешеньем в беде для него.
Так он спустился к воде и, глубокого места достигнув,
Стал текущую кровь смывать с пронзенного ока,
После в бухту вошел, скрежеща зубами, стеная,
Но и колен у него не смочили глубокие воды.
Мы же, молящего взяв с собой (того заслужил он),
В страхе кинулись прочь, перерезав молча причалы,
Моря гладь размели, налегая дружно на весла.
Все же услышал Циклоп и на звук голосов устремился,
Но, поняв, что до нас дотянуться рукой не удастся
И кораблей не настичь, ионийской волной уносимых,
Громкий поднял он крик, от которого море, и зыби,
И берега Италийской земли содрогнулись в смятенье,
И отвечали глухим гуденьем Этны пещеры.
Тут на зов из лесов и с гор окрестных сбежалось
Племя циклопов и весь заполнило берег залива,
Видим — встали толпой сыны ужасные Этны,
Смотрят свирепо на нас, бессильной полные злобы,
Все, как один, — до небес; так стоят, высоко вознесши
Пышные кроны свои, дубы в лесах громовержца,
Так кипарисы стоят шишконосные в рощах Дианы.
Страх жестокий велит нам причал подобрать поскорее,
Мчаться на всех парусах, попутному ветру доверясь.
Но приказал нам Гелен, чтобы мы ни к Харибде, ни к Сцилле
Путь не смели держать, ибо та и эта дорога
К смерти ведет. Потому паруса повернуть мы решили.
Тут, на счастье, подул от проливов узких Пелора
Посланный нам Борей. Близ Пантагии устий скалистых
Мы прошли. Вот низменный Тапс над Мегарским заливом —
Вспять плывя по пути скитаний своих, называл нам
Местности Ахеменид, Улисса злосчастного спутник.

Там, где Племирия мыс Сиканийские волны разрезал,
Остров напротив лежит, что Ортигией издавна звался.
Молвят: Алфея поток, таинственный путь под глубоким
Дном морским проложив, течет сюда из Элиды,
В устье сливаясь твоем, Аретуза, с волной сицилийской.
Местных почтивши богов, как велено было, прошел я
Мимо тучных земель, затопляемых часто Гелором,
После Пахин обогнул, к утесам, к скалам прибрежным
Ближе держась; показались вдали Камарина, которой
Быть недвижимой велит судьба, и Гелойские пашни;
Гелу, что имя свое от реки получила бурливой,
Видим вдали, и крутой Акрагант, обнесенный стеною
Мощной (прежде он был благородными славен конями).
С ветром попутным тебя, Селинунт пальмоносный, покинув,
Я через мели проплыл меж подводных скал Лилибея,
Принял меня Дрепанский залив, безрадостный берег.
Здесь, после стольких трудов, после бурь, по морям меня гнавших,
Горе! — Анхиза-отца утратил я — утешенье
В бедах, в заботах моих. Усталого сына покинул
Лучший отец, от опасностей всех спасенный напрасно!
Ни прорицатель Гелен, — хоть много невзгод предсказал он, —
Горя этого мне не предрек, ни даже Келено.
Это — последняя скорбь, предел далеких скитаний.
Плыл я оттуда, когда меня к вам боги пригнали».

Так родитель Эней средь гостей, ему лишь внимавших,
Вел о скитаньях рассказ, о богами ниспосланных судьбах.
Тут он умолк наконец и на этом повесть окончил.

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

Злая забота меж тем язвит царицу, и мучит
Рана, и тайный огонь, разливаясь по жилам, снедает.
Мужество мужа она вспоминает и древнюю славу
Рода его; лицо и слова ей врезались в сердце,
И благодатный покой от нее прогоняет забота.

Утром, едва лишь земля озарилась светочем Феба,
Только лишь влажную тень прогнала с небосвода Аврора,
Верной подруге своей, сестре, больная царица
Так говорит: «О Анна, меня сновиденья пугают!
Гость необычный вчера приплыл к нам в город нежданно!
Как он прекрасен лицом, как могуч и сердцем отважен!
Верю, и верю не зря, что от крови рожден он бессмертной:
Тех, кто низок душой, обличает трусость. Его же
Грозная участь гнала, и прошел он страшные битвы…
Если бы я не решила в душе неизменно и твердо
В брак ни с кем не вступать, если б не были так ненавистны
Брачный покой и факелы мне с той поры, как живу я,
Первой лишившись любви, похищенной смерти коварством, —
Верно, лишь этому я уступить могла б искушенью.
Анна, признаюсь тебе: после гибели горькой Сихея,
После того, как брат запятнал пенатов убийством,
Только пришелец один склонил мне шаткую душу,
Чувства мои пробудил! Былой огонь я узнала!
Пусть, однако, земля подо мной разверзнется прежде,
Пусть всемогущий Отец к теням меня молнией свергнет,
К бледным Эреба теням, в глубокую ночь преисподней,
Чем тебя оскорблю и нарушу закон твой, Стыдливость!
Тот любовь мою взял, кто первым со мной сочетался, —
Пусть он ее сохранит и владеет ею за гробом!»
Молвив, слезами она закипевшими грудь оросила.

Анна ей молвит в ответ: «Сестра, ты мне света дороже!
Что же, всю молодость ты проведешь в тоске, одиноко
И ни любимых детей, ни Венеры даров не узнаешь?
Мнишь ты, что помнят о том погребенных маны за гробом?
Пусть никто не склонил тебя, скорбевшую, к браку
В Тире родном и в Ливии, здесь; ты Ярбу презрела,
Также и прочих вождей, питомцев триумфами славной
Африки! Будешь теперь и с желанной бороться любовью?
Иль позабыла совсем, на чьих ты полях поселилась?
Там — города гетулийцев стоят, необорных в сраженьях,
Здесь — нумидийцев народ необузданный, страшные Сирты,
Там, где жаждущий край пустынь, кочуют баркейцы…
Что говорить о войне, которую Тир нам готовит,
Или о том, чем брат нам грозит?
Кажется мне, по воле богов, с изволенья Юноны
Ветер принес к нам сюда корабли беглецов илионских.
О, великие ты создашь здесь город и царство
С мужем таким! Если силы сольют троянец с пунийцем,
Славой невиданных дел увенчается наше оружье!
Лишь у богов снисхожденья моли и, коль приняты будут
Жертвы, — гостям угождай, измышляй для задержки предлоги,
В море, мол, бури шумят, и взошел Орион дожденосный,
И расшатались суда, и для плаванья время опасно».

Речь такая зажгла любовью душу Дидоны,
Узы стыда разрешив и ум соблазняя надеждой.
В храмы сестры идут, к алтарям припадают, о мире
Молят, в жертву заклав по обряду ярок отборных
Фебу, Лиэю-отцу и дающей законы Церере,
Прежде же всех — Юноне, что брак меж людьми освящает.
Собственной держит рукой Дидона прекрасная чашу
И возлиянье творит меж рогов белоснежной телицы
Или к обильным спешит алтарям — предстать пред богами,
Что ни день, обновляет дары и с жадностью смотрит
В грудь отверстую жертв, угадать стараясь приметы.
Разум пророков слепой! Что ей, безумице, пользы
В храмах, в пылких мольбах? По-прежнему пламя бушует
В жилах ее, и живет в груди сокрытая рана.
Жжет Дидону огонь, по всему исступленная бродит
Городу, словно стрелой уязвленная дикая серна;

В рощах Критских пастух, за ней, беспечной, гоняясь,
Издали ранил ее и оставил в ране железо,
Сам не зная о том; по лесам и ущельям Диктейским
Мечется серна, неся в боку роковую тростинку.
То Энея вдоль стен царица водит, чтоб видел
Город отстроенный он и сидонских богатств изобилье.
Только начнет говорить — и тотчас голос прервется…
То на закате опять гостей на пир созывает,
Бедная, просит опять рассказать о Трои невзгодах,
Повесть слушает вновь с неотрывным, жадным вниманьем.
После, когда все гости уйдут и в небе померкнет
Месяц и звезды ко сну зовут, склоняясь к закату,
Ляжет на ложе она, с которого встал он, и в доме
Тихом тоскует одна, неразлучная с ним и в разлуке.
То на колени к себе сажает Аскания, словно
Сходство с отцом обмануть любовь несказанную может.
Юноши Тира меж тем упражненья с оружьем забыли,
Начатых башен никто и гавани больше не строит,
Стен не готовят к войне: прервались повсюду работы,
Брошена, крепость стоит, выраставшая прежде до неба.

Стоило только узнать громовержца супруге, что мучит
Злая Дидону болезнь, что молва — не преграда безумью,
Тотчас к Венере с такой обратилась речью Юнона:
«Да, немалую вы и добычу и славу стяжали —
Ты и крылатый твой сын; велико могущество ваше:
Женщину двое богов одну победили коварно!
Ведомо мне уж давно, что наших стен ты страшишься,
Что опасенья тебе Карфаген внушает высокий.
Где же предел? Куда приведут нас распри такие?
Вечный не лучше ли мир заключить, скрепив его браком?
Ты достигла всего, к чему душою стремилась;
Жарко пылает любовь в крови безумной Дидоны.
Будем же вместе царить и сольем воедино народы,
Поровну власть разделив; покорится мужу-фригийцу
Пусть Дидона и вам принесет в приданое царство».

Но Венера, поняв, что кривит Юнона душою,
Ради того, чтоб в Ливийском краю, не в Италии крепло
Царство, сказала в ответ: «Неужели найдется безумец,
Кто предпочел бы с тобой враждовать и ответил отказом?
Лишь бы Фортуна была благосклонна к тому, что сулишь ты!
Но сомневаюсь я в том, согласятся ль Судьба и Юпитер,
Чтобы город один у троянцев был и тирийцев,
Оба народа слить и союз заключить разрешат ли?
Ты — жена, ты к нему подступиться вправе с мольбами, —
Ты и начни, а я за тобой». И сказала Юнона:
«Это забота моя. Но внемли: я поведаю кратко,
Как нам лучше свершить то, чему предстоит совершиться.
Ехать собрался Эней с Дидоной несчастною вместе
Завтра охотиться в лес, чуть только Титан над землею
Встанет и ночи покров распахнет лучами своими.
Тучу, несущую град, разолью над ними, едва лишь
Конный рассыплется строй, окружая рощу облавой;
Бурю обрушу на них, всколыхну все небо громами.
Все разбегутся врозь, затерявшись во тьме непроглядной;
Вместе в пещере одной троянский вождь и Дидона
Скроются. Буду я там, и, твое коль твердо желанье,

Там совершится их брак». Киферея, в спор не вступая,
С ней согласилась, смеясь над ее уловкой коварной.

Встала Аврора меж тем, Океана лоно покинув,
С первым лучом из ворот отборный отряд выезжает,
Сети, тенета у всех и с широкими жалами пики,
Мчат массилийцы верхом и прыгает чуткая свора.
Медлит в покоях своих царица; ее на пороге
Знать пунийская ждет; в пурпурной с золотом сбруе
Конь звонконогий грызет удила, увлажненные пеной.
Вот в окруженье толпы сама царица выходит:
Плащ сидонский на ней с расписною каймой; за плечами —
Звонкий колчан золотой, в волосах золотая повязка,
Платья пурпурного край золотою сколот застежкой.
Следом фригийцы идут, средь них ликует Асканий;
Сам Эней впереди, смыкая оба отряда,
Шествует, спутников всех красотой лица затмевая,
Словно бог Аполлон, когда он, холодный покинув
Край Ликийский и Ксанф, на родной возвращается Делос,
Вновь хороводы ведет, и с шумом алтарь окружают
Толпы дриопов, критян, агатирсов с раскрашенным телом;
Шествует бог по Кинфским хребтам, волнистые кудри
Мягкой листвой увенчав и стянув золотою повязкой;
Стрелы в колчане звенят… Такой же силы исполнен,
Шел Эней, и сияло лицо красотой несказанной.
Только лишь в дебрях лесных на горах они появились, —
Прянув с высокой скалы, помчались дикие козы
Вниз по хребту; с другой стороны по открытым полянам,
Пыль поднимая, стада побежали быстрых оленей,
В страхе сбившись тесней, чтоб родные горы покинуть.
Мальчик Асканий верхом на лихом скакуне по долинам
Быстро мчится вперед, то одних, то других обгоняя.
Страстно молит, чтоб вдруг повстречался средь смирных животных
С пенною пастью вепрь иль чтоб лев с горы появился.

Громкий рокот меж тем потряс потемневшее небо,
Черная туча пришла, чреватая градом и бурей.
Свита тирийская вся, молодые троянцы и с ними
Внук Венеры благой, Дардана правнук, помчались
По полю, крова ища. Побежали по кручам потоки.
В темной пещере вдвоем троянский вождь и Дидона
Скрылись. Тотчас Земля и Юнона, вершащая браки,
Подали знак: огнями эфир, соучастник союза,
Вспыхнул, и воплями нимф огласились окрестные горы.
Первой причиною бед и первым к гибели шагом
Был тот день. Забыв о молве, об имени добром,
Больше о тайной любви не хочет думать Дидона:
Браком зовет свой союз и словом вину прикрывает.

Тотчас Молва понеслась меж ливийцев из города в город.
Зла проворней Молвы не найти на свете иного:
Крепнет в движенье она, набирает силы в полете,
Жмется робко сперва, но потом вырастает до неба,
Ходит сама по земле, голова же прячется в тучах.
Мать-Земля, на богов разгневавшись, следом за Кеем
И Энкеладом Молву, как преданья гласят, породила,
Ног быстротой ее наделив и резвостью крыльев.
Сколько перьев на ней, чудовищной, страшной, огромной,
Столько же глаз из-под них глядят неусыпно и столько ж
Чутких ушей у нее, языков и уст говорливых.
С шумом летает Молва меж землей и небом во мраке
Ночи, и сладостный сон никогда ей век не смежает;
Днем, словно стражник, сидит на верхушке кровли высокой
Или на башне она, города устрашая большие,
Алчна до кривды и лжи, но подчас вестница правды.
Разные толки в те дни средь народов она рассыпала,
Радостно быль наравне с небылицей всем возвещая:
Будто явился Эней, рожденный от крови троянской,
Принят Дидоной он был и ложа ее удостоен;
Долгую зиму теперь они проводят в распутстве,
Царства свои позабыв в плену у страсти постыдной.
Людям вложила в уста богиня гнусная эти
Речи везде и к Ярбе-царю направила путь свой,
Вестью душу ему зажгла и гнев распалила.

Царь был нимфой рожден и Аммоном в стране гарамантов;
Сто святилищ Отцу огромных в царстве обширном,
Сто он воздвиг алтарей и возжег огонь негасимый,
Стражу бессменную к ним приставил и жертвенной кровью
Почву вкруг них утучнил и цветами украсил пороги.
Царь в исступленье души, оскорбленный горькой молвою,
Перед лицом великих богов к алтарям припадая,
Руки к небу воздев, горячо молил громовержца:
«О всемогущий Отец, тебе возлияния мавры
Влагой Ленея творят, на ложах пестрых пируя.
Видишь ли ты? Иль молний твоих мы напрасно страшимся?
Иль вслепую огни сверкают в небе, пугая
Души людей, и впустую гремят раскаты, Юпитер?
Женщина, в наших краях блуждавшая, город ничтожный,
Нам заплатив, создала: уступил я ей берег под пашню,
Я указал ей, где жить, — а она потом отказалась
В брак со мною вступить и власть вручила Энею
В царстве своем! Этот новый Парис с полумужеской свитой,
Митрой фригийской прикрыв умащенные кудри, владеет
Тем, что похитил у нас! Так зачем дары в изобилье
В храмы твои мы несем и мечтою тешимся тщетной?»

Этой горячей мольбе алтарь обнявшего сына
Внял всемогущий и взор устремил на чертоги царицы
И на любовников двух, о доброй славе забывших.
Тотчас Меркурию он такое дает повеленье:
«Сын мой, ступай, Зефиров зови и к владыке дарданцев
Ты на крыльях слети: он теперь в Карфагене тирийском
Медлит, забыв об иных городах, судьбой ему данных, —
Все, что скажу я, ему отнеси ты с ветром проворным:
Мать, за сына моля, не это нам обещала
И не затем два раза его спасала от греков, —
Но чтоб Италией он, вековую державу зачавшей,
Правил средь грома боев и от крови Тевкра высокой
Род произвел и весь мир своим подчинил бы законам.
Если ж его самого не прельщает подвигов слава,
Если трудами хвалу он себе снискать не желает, —
Вправе ли сына лишить он твердынь грядущего Рима?
Что он задумал? Зачем средь враждебного племени медлит?
Разве о внуках своих, о Лавиния пашнях не помнит?
Пусть отплывает! Вот все, что от нас ему возвестишь ты!»

Так он молвил, и сын, готовый исполнить немедля
Волю отца, золотые надел сандалии тотчас
(Крылья на них высоко над землей и над гладью морскою
Носят повсюду его с быстротой дуновения ветра);
После взял он свой жезл, которым из Орка выводит
Тени бледные бог иль низводит их в Тартар угрюмый,
В сон погружает людей и спящим глаза отверзает.
Вот средь клубящихся туч полетел он, жезлом погоняя
Ветры; пред ним крутые бока и темя Атланта:
Небо суровый Атлант головой подпирает могучей,
Черные тучи ему кедроносное темя венчают,
Ветер и дождь его бьют; покрывает широкие плечи
Снег пеленой; с подбородка бегут, бушуя, потоки,
Вечным скована льдом, борода колючая стынет.
В воздухе замер над ним, на оба крыла опираясь,
Бог Килленский на миг, — и вновь, встрепенувшись всем телом,
К морю ринулся; так над водой и над берегом низко
Птица морская кружит близ богатых рыбой утесов.
Так же несся стремглав меж землей и небом, к песчаным
Ливии мча берегам, рассекая ветер в полете,
Нимфы Килленской сын, покинув деда-титана.
Хижин тирийских едва он коснулся подошвой крылатой,
Сразу Энея узрел, что дома воздвигал и твердыни;
Меч у него на боку был усыпан яшмою желтой,
Пурпуром тирским на нем шерстяная пылала накидка,
Вольно падая с плеч: богатый дар тот Дидона
Выткала, ткань золотым украсив тонким узором.
Так упрекал его бог: «Ты сейчас в Карфагене высоком
Зданий опоры кладешь, возводишь город прекрасный?
Женщины раб, ты забыл о царстве и подвигах громких?
Сам повелитель богов с Олимпа меня посылает,
Кто мановеньем своим колеблет небо и землю;
Он мне велел передать приказанье с ветром проворным:
Что ты задумал? Зачем в Ливийских мешкаешь землях?
Если тебя самого не прельщает подвигов слава,

Помни: Асканий растет! О надеждах наследника Юла
Ты не забудь: для него Италийское царство и земли
Рима ты должен добыть». И бог Килленский, промолвив,
Речь внезапно прервал и скрылся от смертного взора,
Быстро исчезнув из глаз, растворившись в воздухе легком.
Бога увидев, Эней онемел, охвачен смятеньем,
Волосы вздыбил испуг, и голос в горле пресекся.
Жаждет скорее бежать, покинуть милые земли,
Грозным веленьем богов и упреками их потрясенный.
Горе, что делать? И как посмеет к царице безумной
Он обратиться теперь? С чего начнет свои речи?
Мечется быстрая мысль, то туда, то сюда устремляясь,
Выхода ищет в одном и к другому бросается тотчас.
Лучшим ему наконец показалось такое решенье:
Он Мнесфея призвал и Сергеста с храбрым Клоантом,
Флот велел снарядить и спутников на берег тайно
Всех собрать и оружье снести, — но причин перемены
Не открывать никому; а он, покуда Дидона
Верит ему и не ждет, что любовь такая прервется,
Выберет время и сам попробует к ней подступиться,
Мягче речь повести и все уладить. И тевкры
С радостью бросились вмиг выполнять приказанья Энея.

Но, предчувствий полна и всего опасаясь, Дидона
Хитрость раскрыла его, — обмануть влюбленных возможно ль? —
Близкий отъезд угадав. И Молва нечестивая также
Ей донесла, что суда снаряжают к отплытью троянцы.
Стала метаться она, совладать не в силах с безумьем, —
Так тиада летит, когда, призывая к началу
Буйных празднеств ночных, выносят из храма святыни
И в Киферонских лесах вакхический клич раздается.
С речью такой наконец обратилась к Энею Дидона:
«Как ты надеяться мог, нечестивый, свое вероломство
Скрыть от нас и отплыть от нашей земли незаметно?
Что ж, ни любовь, ни пожатие рук, что союз наш скрепило,
Ни жестокая смерть, что Дидону ждет, — не удержат
Здесь тебя? Снаряжаешь ты флот и под зимней звездою
В море выйти спешишь, не страшась ураганов и вихрей?
Если бы ты не в неведомый край к обиталищам новым
Путь свой держал и старинный Пергам стоял бы доныне,
В Трою по бурным морям ты бы так же стремился упрямо?
Не от меня ли бежишь? Заклинаю слезами моими,
Правой рукою твоей, — что еще мне осталось, несчастной? —
Ложем нашей любви, недопетой брачною песней:
Если чем-нибудь я заслужила твою благодарность,
Если тебе я была хоть немного мила, — то опомнись,
Я умоляю тебя, и над домом гибнущим сжалься.
Из-за тебя номадов царям, ливийским народам,
Даже тирийцам моим ненавистна стала я; ты же
Стыд во мне угасил и мою, что до звезд возносилась,
Славу сгубил. На кого обреченную смерти покинешь,
Гость мой? Лишь так назову того, кто звался супругом!
Что мне медлить и ждать, пока эти стены разрушит
Брат мой Пигмалион или пленницей Ярбы я стану?
Если бы я от тебя хоть зачать ребенка успела,
Прежде чем скроешься ты! Если б рядом со мною в чертогах
Маленький бегал Эней и тебя он мог мне напомнить, —
То соблазненной себе и покинутой я б не казалась».

Молвила так. А он, Юпитера воле послушен,
Взор опустил и в душе подавить заботу старался.
Кратко он ей отвечал: «Все, что ты смогла перечислить,
Все заслуги твои отрицать я не стану, царица.
Помнить буду всегда Элиссу, пока не покинет
Тела душа и пока о себе самом не забыл я.
Кратко о деле скажу: ты не думай, что я вероломно,
Тайно хотел убежать; и на брачный факел священный
Не притязал никогда, и в союз с тобой не вступал я.
Если бы мне разрешила судьба повелителем жизни
Собственной быть и труды избирать по собственной воле, —
Я бы их Трое родной, где покоятся близких останки,
Прежде всего посвятил, и дворец Приама стоял бы,
И для сограждан моих побежденных Пергам я воздвиг бы.
Но лишь в Италию нас Аполлон посылает Гринийский,
Только в Италию плыть велит Ликийский оракул:
Там и любовь, и отечество там! Если вид Карфагена
Радует взор твой и мил финикиянке город ливийский, —
Как не позволить и нам в Авзонийском краю поселиться?
За морем царство искать и тевкры право имеют!
Каждый раз, когда ночь окутает сумраком влажным
Землю и светочи звезд загорятся, — старца Анхиза
Тень тревожная мне предстает в сновиденьях с укором.
Юла обида меня гнетет: Гесперийского царства
Я лишаю его и судьбой обещанных пашен.
Ныне и вестник богов, самим Юпитером послан,
С ветром проворным слетев, — тобой и мною клянусь я! —
Мне повеленье принес. Средь бела дня я увидел
Бога, и голос его своими слышал ушами.
Так перестань же себя и меня причитаньями мучить.
Я не по воле своей плыву в Италию».

Молвил он так. А она на Энея молча глядела,
Взглядом враждебным его с головы до ног измеряя,
И наконец, не стерпев, ему ответила в гневе:
«Нет, не богини ты сын, и род твой не от Дардана,
Кручи Кавказа тебя, вероломный, на свет породили,
В чащах Гирканских ты был тигрицей вскормлен свирепой!
Что же, смолчать мне сейчас, ожидая большей обиды?
Разве от слез моих он застонал? Или взоры потупил?
Разве меня пожалел? Разве, тронут любовью, заплакал?
Есть ли жестокость страшней? Ужель царица Юнона,
Сын Сатурна ужель равнодушно смотрят на это?
Верить нельзя никому! Безумная, с ним разделила
Царство я, подобрав занесенного на берег бурей,
Флот вернула ему и друзей, от смерти спасенных.
Горе! С гневом нет сил совладать! Так, значит, Ликийский
Гонит оракул тебя, и Феб, и, Юпитером послан,
Вестник богов повеленья принес жестокие с неба?
Право, забота о вас не дает и всевышним покоя!
Что ж, я тебя не держу и согласна со всем, что сказал ты!
Мчись, уплывай, убегай, ищи в Италии царства!
Верю: найдешь ты конец средь диких скал, если только
Благочестивых богов не свергнута власть, — и Дидоны
Имя не раз назовешь. А я преследовать буду
С факелом черным тебя; когда же тело с душою
Хладная смерть разлучит, — с тобою тень моя будет,
К манам моим молва долетит о каре Энея!»
Тут прервала свою речь, обессилев внезапно, царица,
Бросилась прочь, от света спеша укрыться, покинув
В страхе Энея, хоть ей он о многом сказать собирался.
Но подхватили ее поникшее тело служанки,
В дальний чертог отнесли, уложили на мягкое ложе.

Благочестивый Эней, подавляя в сердце желанье
Боль успокоить ее и унять утешеньем тревогу,
Горько стонал от любви, колебавшей слабую душу;
Все же, веленьям богов повинуясь, флот озирал он.
Тевкры спешат между тем корабли высокие сдвинуть
С берега, — и на волнах закачались смоленые днища.
Из лесу весла несут, от листвы не очистивши бревна:
Плыть не терпится всем.
К морю тевкры бегут, со всех стекаются улиц;
Так же, когда муравьи собирают зерна усердно,
Помня о скудной зиме, и в жилища сносят запасы,
По полю черный строй идет и по узкой тропинке
Тащит добычу меж трав: одни, толкая плечами,
Крупное катят зерно, подгоняют ленивых другие
Иль собирают ряды, — и кипит на дорожке работа.
Что же вынесла ты, Дидона, все это видя?
Как ты стонала, когда с высоты твердыни глядела
На берег, где у тебя на глазах работа кипела,
Где над водою гудел толпы неразборчивый гомон?
Злая любовь, к чему только ты сердца не принудишь!
Вновь приходится ей молить со слезами Энея,
Гордость смиряя в душе во имя любви и желая
Средства все испытать — чтобы смерть принять не напрасно.

«Анна, ты видишь, бегут отовсюду на берег тевкры,
Все собрались, и ветер к себе паруса призывают;
Каждому судну корму украшают венком мореходы.
Если бы только, сестра, ждала я горе такое, —
Легче бы все я снесла; а теперь ты просьбу несчастной
Выполни, Анна, одну: почитал всегда вероломный
Только тебя, доверял лишь тебе он тайные мысли;
Знаешь ты, как и когда к нему подступиться возможно, —
Ты и пойди, и моли врага надменного, Анна:
Вместе с данайцами я не давала клятвы в Авлиде
Весь троянский народ истребить, и к Пергаму не слала
Я кораблей, и Анхиза-отца не тревожила праха:
Что ж непреклонный свой слух он к мольбам склонить не желает?
Что он спешит? Пусть возлюбленной даст последний подарок:
Пусть подождет попутных ветров и легкой дороги.
Я не прошу, чтобы он был союзу нашему верен,
Чтоб навсегда пренебрег в прекрасном Лации царством, —
Жалкой отсрочки прошу, чтоб утихнуть успело безумье,
Чтобы страдать научили меня, побежденную, судьбы.
Сжалься, молю, над сестрой, окажи мне последнюю милость,
Буду тебе за нее благодарна до смертного часа».

Так умоляла она, и мольбы ее слезные Анна
Вновь и вновь к Энею несла — но не тронули речи
Скорбное сердце его, и просьбам слезным не внял он:
Слух склонить не велит ему бог и судьба запрещает.
Так нападают порой на столетний дуб узловатый
Ветры с альпийских вершин: то оттуда мча, то отсюда,
Спорят они, кто скорей повалить великана сумеет,
Ствол скрипит, но, хоть лист облетает с колеблемых веток,
Дуб на скале нерушимо стоит: настолько же в недра
Корни уходят его, насколько возносится крона.
Так же со всех сторон подступают с речами к герою,
Тяжкие душу томят заботы и думы, но все же
Дух непреклонен его, и напрасно катятся слезы.

В горе Дидона меж тем, устрашенная роком грядущим,
Смерть звала, не в силах смотреть на купол небесный.
Все побуждает ее исполнить замысел страшный,
Свет покинуть скорей. На алтарь дары возлагая,
Вдруг увидала она, как чернеет священная влага,
Как в зловещую кровь возлияний вино обратилось
(Даже сестре не сказала о том виденье Дидона).
Был в чертогах ее посвященный супругу Сихею
Храм, который она с особым чтила усердьем,
Яркой его украшала листвой и белою шерстью;
Ночью, когда вся земля объята тьмою, из храма
Голос послышался ей и зов усопшего мужа.
Часто на кровле дворца заводил похоронную песню
Филин, и голос его протяжно плакал во мраке.
Вспомнила также она и о прежних вещаньях пророков,
Ей суливших беду, и все время в ее сновиденьях
Гнался свирепый Эней за безумной царицей, она же,
Брошена всеми, одна, брела по длинной дороге,
Долго-долго ища тирийцев в поле пустынном.
Так же видит Пенфей Эвменид ряды в исступленье,
Солнца два в небесах и города два семивратных,
Так же по сцене бежит Агамемнона сын, за которым
Гонится с факелом мать и змей в руке поднимает;
Мчится Орест — но сидят на пороге мстящие Диры.

Сломленной болью душе не под силу бороться с безумьем:
Твердо решилась на смерть и выбрала втайне царица
Смерти способ и час, но, за мнимым спокойствием пряча
Замысел свой от сестры, ей сказала с надеждой притворной:
«Анна, я средство нашла, — порадуйся вместе со мною, —
Как его мне вернуть иль от этой избавиться страсти.
Там, где течет Океан и в него погружается солнце,
Место есть на краю Эфиопской земли, где огромный
Держит Атлант на могучих плечах небосвод многозвездный.
Мне указали, что там живет массилиянка-жрица,
Храм Гесперид охраняла она и кормила дракона,
Также плоды стерегла на ветвях священных деревьев,
Мед возливала и сок снотворный алого мака.
Жрица сулит от любви заклинаньями душу избавить
Иль, коль захочет, вселить заботы тяжкие в сердце;
Рек теченье она остановит, и звезд обращенье
Вспять повернет, и в ночи из Орка вызовет тени,
Землю заставит стонать и вязы спускаться по склонам.
Боги свидетели мне, твоей головою клянусь я,
Что против воли, сестра, к волшбе прибегаю и чарам.
Втайне сложи ты костер во дворе под небом открытым,
Мужа оружье, что он повесил в нашем чертоге,
Все одежды его и меня погубившее ложе
Брачное ты на костер положи: уничтожить отрадно
Все, что напомнит о нем, да и жрица так приказала».
Вымолвив, смолкла она, и покрылись бледностью щеки.
Анна понять не могла, что скрыть погребенье Дидоны
Должен странный обряд, не ждала, что сестра, обезумев,
Мучиться будет сильней, чем после смерти Сихея.
Все исполняет она.

Вот посредине дворца под открытым небом высокий
Сложен костер из смолистых ветвей и поленьев дубовых,
Весь плетеницами он и листвой погребальной украшен.
Сверху на ложе кладет, о грядущем зная, царица
Платье Энея, и меч, и образ, отлитый из воска,
Вкруг стоят алтари. Распустивши волосы, жрица
Сто призывает богов и трижды клич повторяет,
Хаос зовет и Эреб с трехликой Дианой-Гекатой,
Мнимой Аверна водой кропит обильно чертоги,
Травы берет, что медным серпом при луне на полянах
Срезала в полном цвету, ядовитым налитые соком,
Также нарост, что со лба жеребенка тотчас по рожденье
Сорван, чтоб мать упредить.
Рядом царица стоит, муку священную держит,
Ногу разувши одну, распустив на одежде завязки;
К смерти готова, зовет в свидетели звезды, которым
Ведомо все, и молит богов, — если бог справедливый
Мстит вероломным в любви и печется о тех, кто обманут.

Ночь опустилась, и сон успокоил тела утомленных
Смертных по всей земле; уснули рощи, утихли
Волны свирепых морей; полпути пролетели светила,
Смолкли луга, и поля, и стада, и пестрые птицы,
Что на просторе озер и в кустарниках частых гнездятся:
Всех молчаливая ночь в глубокий сон погрузила.

Только царица одна ни на миг не может забыться
Сном; не приносит ночь ни очам, ни сердцу покоя;
Снова любовь беспощадная в ней вздымается бурно,
Множит заботы в душе и прибоем гнева бушует.
Так Дидона твердит, одержима думой одною:
«Что ж мне делать? Опять, женихам на посмешище прежним,
Мужа искать и с мольбой идти к ливийским номадам,
Чьи домогательства я не раз отвергала с презреньем?
Или к нему на корабль бежать и любому приказу
Тевкров покорствовать? Пусть по душе им была моя помощь, —
Разве помнят о ней и хранят они благодарность?
Сделаю так, — но кто на корабль надменный допустит
Всем ненавистную? О, неужель до сих пор не узнала
Лаомедонтовых ты потомков нрав вероломный?
Что же дальше? Одна ль за ликующим флотом троянским
Я помчусь иль, собрав в отряды верных тирийцев,
Мною спасенных с трудом из Сидона, вслед за собою
Их увлеку и вверить ветрам паруса прикажу им?
Нет! По заслугам умри и мечом оборви эту муку!
Ты, сестра, уступив слезам моим и безумствам,
Первой беду на нас навлекла, врагу меня выдав.
Мне не дано было жить, не ведая брачного ложа,
Горькой не зная вины и заботы, как дикие звери,
Верность блюсти, в которой клялась я праху Сихея!»
Так причитала она, надрывая сердце слезами.

Той порою Эней на корме вкушал корабельной
Мирный сон, собираясь отплыть и все подготовив.
Снова герою во сне явился божественный образ,
Всем с Меркурием схож: лицо, румянец и голос
Те же, и светлых кудрей волна, и цветущая юность.
Снилось Энею, что бог обратился к нему с увещаньем:
«Сын богини, как можешь ты спать, хоть беда уже близко,
Как обступивших тебя опасностей можешь не видеть?
Дует попутный Зефир, — и того ты, безумец, не слышишь?
Ныне, решившись на смерть, нечестивые козни царица
В сердце лелеет, и гнев оскорбленной бушует прибоем.
Что ж ты бежать не спешишь, пока поспешить еще можно?
Скоро увидишь ты сам, как от весел вспенится море,
Факелы грозно блеснут, озарится пламенем берег,
Если тебя на Ливийской земле Аврора застанет.
Медлить не смей! Отплывай! Изменчива и ненадежна
Женщина». Вымолвив так, в ночи растаял он черной.

Тотчас поднялся Эней, устрашен виденьем нежданным,
Сон отряхнул и спутников стал торопить, говоря им:
«Встаньте, проснитесь, мужи, на скамьях места занимайте!
Все паруса поднимайте скорей! С высокого неба
Послан, бог нам велит обрубить витые канаты,
Без промедленья бежать. Тебе повинуемся, боже!
Кто бы ты ни был, твои повеленья исполним охотно,
Лишь благосклонным пребудь и яви сочетанья созвездий,
Благоприятные нам!» Промолвив, меч свой блестящий
Выхватил он из ножон и канат перерезал причальный.
Все в порыве одном бегут, за дело берутся,
Берег вмиг опустел, корабли все море покрыли.
Пену вздымая, гребцы разрезают лазурь торопливо.
Чуть лишь Аврора, восстав с шафранного ложа Тифона,
Зарево первых лучей пролила на земные просторы,
С башни высокой дворца в сиянье первом рассвета
Ровный строй парусов уплывающих видит царица,
Видит: пусты берега и гребцы покинули гавань.
Трижды в прекрасную грудь и четырежды больно ударив,
Кудри терзая свои золотые, стонет Дидона:
«Внемли, Юпитер! Ужель надо мной посмеется пришелец?
Прочь он бежит — а у нас и оружья нет, и вдогонку
Город не бросится весь, не предаст корабли истребленью?
Эй, несите огонь, паруса распускайте, гребите!..
Где я? Что говорю? Помутило разум безумье…
Только теперь ты скорбишь о его злодеяньях, Дидона?
Надо б тогда, когда власть отдавала! — Вот она, клятва,
Вот она, верность того, кто родных спасает пенатов,
Кто, говорят, на плечах отца престарелого вынес!
Я ль не могла растерзать, по волнам разметать его тело,
Спутников всех погубить, умертвить Аскания, чтобы
Дать отцу на пиру отведать страшного яства?
Был бы той битвы исход неясен… Пусть и неясен, —
Мне ли, готовой на смерть, бояться? Лагерь троянский
Я бы спалила дотла, и сожгла корабли, и убила
Сына с отцом, весь род истребив — и Элиссу в придачу.
Солнце, ты, что огнем земные труды озаряешь,
Ты, Юнона, — тебе я всегда мою боль поверяла, —
Ты, Геката, к кому на ночных перекрестках взывают,
Диры мстящие, вы, и вы, божества моей смерти,
Взгляд обратите на нас — заслужила я этого мукой, —
Нашим внемлите мольбам. Если должен проклятый достигнуть
Берега и корабли довести до гавани, если
Воля судьбы такова и Юпитера цель неизменна, —
Пусть войной на него пойдет отважное племя,
Пусть изгнанником он, из объятий Аскания вырван,
Бродит, о помощи всех моля, и жалкую гибель
Видит друзей, и пусть, на мир согласившись позорный,
Не насладится вовек ни властью, ни жизнью желанной:
Пусть до срока падет, пусть лежит на песке не зарытый.
С этой последней мольбой я в последний мой час обращаюсь.
Вы же, тирийцы, и род, и потомков его ненавидеть
Вечно должны: моему приношеньем праху да будет
Ненависть. Пусть ни союз, ни любовь не связует народы!
О, приди же, восстань из праха нашего, мститель,
Чтобы огнем и мечом теснить поселенцев дарданских
Ныне, впредь и всегда, едва появятся силы.
Берег пусть будет, молю, враждебен берегу, море —
Морю и меч — мечу: пусть и внуки мира не знают!»
Так говорила она и металась мыслью нестойкой;
Жизни постылые дни ей хотелось прервать поскорее.
Барку Дидона к себе, Сихея кормилицу, кличет
(Ибо свою схоронила еще на родине прежней):
«Милая няня, найди сестру мою Анну, скажи ей,
Чтобы тело себе омыла водою проточной,
Чтобы овец привела и все, что жрица велела,
Мне принесла; и сама на висках затяни ты повязки:
Жертвы, что я начала готовить стигийскому богу,
Нынче хочу завершить, навсегда с заботой покончить,
Сжечь на жарком костре дарданца коварного образ».
Так сказала она, — и старуха спешит что есть силы.

Замысел страшный меж тем несчастную гонит Дидону:
Мчится она, не помня себя, с блуждающим взором
Кровью налитых очей; на щеках ее бледные пятна —
Близкой гибели знак; в глубине дворца на высокий
Всходит царица костер и клинок обнажает дарданский, —
Не для того этот дар просила она у Энея!
Но, увидав илионскую ткань и знакомое ложе,
Слезы сдержала на миг, на костер опустилась Дидона,
Молвив в последний раз: «Вы, одежды и ложе, — отрада
Дней, когда бог и судьба мне отраду узнать разрешили!
Душу примите мою и меня от муки избавьте!
Прожита жизнь, и пройден весь путь, что судьбой мне отмерен,
В царство подземное я нисхожу величавою тенью.
Город могучий создав, я свои увидела стены,
Брата могла покарать, отомстить за убитого мужа, —
Счастлива, о, как счастлива я была б, если б только
Наших вовек берегов дарданцев корма не касалась!»
Тут устами она прижалась к ложу — и молвит:
«Хоть неотмщенной умру — но умру желанною смертью.
С моря пускай на огонь глядит дарданец жестокий,
Пусть для него моя смерть зловещим знаменьем будет!»
Только лишь молвила так — и вдруг увидали служанки,
Как поникла она от удара смертельного, кровью
Руки пятная и меч. Полетел по высоким покоям
Вопль и, беснуясь, Молва понеслась по смятенному граду.
Полнится тотчас дворец причитаньями, стоном и плачем
Женщин, и вторит эфир пронзительным горестным криком.
Кажется, весь Карфаген иль старинный Тир под ударом
Вражеским рушится в прах и объемлет буйное пламя
Кровли богов и кровли людей, пожаром бушуя.
Слышит крик и бежит, задыхаясь, с трепещущим сердцем,
В кровь расцарапав лицо, кулаками в грудь ударяя,
Анна и кличет сестру, на смертном простертую ложе:
«Вот в чем твой замысел был! Меня обмануть ты стремилась!
Вот что этот костер, и огонь, и алтарь мне сулили!
Плач мой с чего мне начать, покинутой? Ты не хотела
Спутницей взять и меня… О, когда б меня позвала ты, —
В то же мгновенье двоих один клинок погубил бы!
Этот костер я сложила сама, и сама я взывала
К отчим богам — лишь затем, чтоб не быть здесь в миг твой последний…
Ты, себя погубив, погубила меня и народ свой,
Город и тирских отцов. Дайте, влагой рану омою
И, коль осталось у ней дыханье в груди, я устами
Вздох последний приму». На костер со словами такими
Анна взошла и сестру умиравшую грела в объятьях,
Темную кровь одеждой своей утирала, стеная.
Тяжкие веки поднять попыталась Дидона — но тщетно;
Воздух, свистя, выходил из груди сквозь зиявшую рану.
Трижды старалась она, опершись на локоть, подняться,
Трижды падала вновь и блуждающим взором искала
Свет зари в небесах — и стонала, увидев сиянье.

Тут царица богов, над столь долгой сжалившись мукой
Трудной кончины ее, с Олимпа Ириду послала
Дать свободу душе, что со смертью боролась упорно,
Ибо судьбе вопреки погибала до срока Дидона,
Гибели не заслужив, лишь внезапным убита безумьем,
И не успела ее золотистую прядь Прозерпина
Прочь унести и Дидону обречь стигийскому Орку.
С неба Ирида летит на шафранных крыльях росистых,
В утренних солнца лучах стоцветный след оставляя;
Встав над несчастной, она произносит: «Прядь эту в жертву
Диту я приношу, и от тела тебя отрешаю!»
Вымолвив, прядь срезает она — и тотчас хладеет
Тело, и жизнь покидает его, развеяна ветром.

КНИГА ПЯТАЯ

В это же время Эней продолжал свой путь неуклонно,
Мчался по ветру флот, рассекая темные волны.
Вспять поглядел Дарданид: костер несчастной Элиссы
Город весь озарял. Кто зажег столь яркое пламя,
Он не знает, но боль и терзанья попранной страсти,
Мысль, что способна на все в исступленье женщина, полнят
Мрачным предчувствием грудь Энея и спутников верных.
Только лишь вышли суда в открытое море и берег
Скрылся из глаз, — куда ни взгляни, лишь небо и волны, —
Над головой беглецов собралась дожденосная туча,
Бурей и тьмою грозя, и волна поднялась в полумраке.
Тут с кормы прозвучал Палинура-кормчего голос:
«Горе! Зачем небосвод застилают тяжелые тучи?
Что ты нам, отче Нептун, готовишь?» И тотчас велит он
Снасти скорей подобрать и налечь на могучие весла,
Сам же, парус тугой поставив наискось к ветру,
Молвит Энею: «Пусть мне хоть Юпитер клянется, — не верю
Я, что в Италию мы доплывем при такой непогоде.
Ветер, свой путь изменив, от заката темного с воем
Нам навстречу подул, и сгустились в воздухе тучи.
Ни против ветра идти, ни бури выдержать натиск
Нам не под силу. Но есть исход — уклониться с дороги,
Следуя зову судьбы. Сиканийский, я думаю, берег,
Братский Эрикса край и надежные гавани близко, —
Если мне память верна, когда путь ищу я по звездам».
Тевкров вождь отвечал: «Да, я вижу, стараешься тщетно
Ты против ветра идти, что велит нам с пути уклониться.
Что ж, поверни паруса! Для меня же места желанней
Нет, и охотней нигде не поставлю я флот утомленный,
Чем в земле, что для нас сберегла дарданца Акеста,
Ныне же в лоне своем покоит Анхиза останки».
Так он сказал, и кормчий к земле повернул, и попутный
Ветер надул паруса, корабли средь зыбей полетели,
Тевкров радостных мча к берегам песчаным знакомым.

Издали видит Акест с высокой горной вершины,
Как подплывают суда, и к друзьям навстречу выходит, —
Копья в руке, на плечах ливийской медведицы шкура.
Кримисом, богом речным, и троянкой смертной рожденный,
Помнил Акест о давнем родстве — и радостно встретил
Тевкров вернувшихся он и дарами простыми почтил их,
Помощью щедрой своей утомленных друзей утешая.

Утром, едва занялся на востоке, звезды прогнавши,
День светозарный, — Эней со всего побережья на сходку
Тевкров созвал и к ним обратился с вершины кургана:
«Вы, что от крови богов рождены, Дардана потомки!
Лун исполнился счет и года круг завершился
С той поры, как почил богоравный родитель и в землю
Прах опустили его и печальный алтарь освятили.
День настает (если я не ошибся), который вовеки
Горек будет и свят для меня, — так боги хотели!
Где б он меня ни застиг — иль в изгнанье у Сирт Гетулийских,
Иль посреди арголидских морей, иль даже в Микенах, —
Все же свершу я обряд ежегодный и шествием пышным
Старца почту алтари, отягчив их, как должно, дарами.
Ныне же мы оказались опять у могилы Анхиза, —
Нас не без воли богов, я верю, ветры примчали
В гавань друзей, в тот край, где лежат родителя кости.
Справим же все сообща по нем священную тризну,
Будем о ветрах молить, о том, чтоб обряд ежегодный
В собственном храме его совершали мы, город воздвигнув.
По два быка на каждый корабль дарит вам сегодня
Троей рожденный Акест; призовите же к трапезе нашей
Отчих пенатов и тех, что радушным чтимы Акестом.
После, когда взойдет в девятый раз над землею
День благодатный и мир озарит лучами Аврора,
Я состязанье судов быстроходных устрою для тевкров.
Всякий из вас, кто силою рук иль проворством гордится,
Всякий, кто мечет копье иль тонкие стрелы искусно,
Кто, обвив кулаки ремнями, бьется отважно,
Пусть приходит и ждет по заслугам пальмы победной.
Ныне ж сомкните уста и ветвями чело увенчайте».

Так он сказал и чело материнским миртом украсил;
Вслед по примеру его Гелим и Акест престарелый,
Юный Асканий и все троянцы сделали то же.
После родитель Эней, многолюдной толпой окруженный,
Прямо к могиле пошел, и тысячи шли за героем.
Там, возлиянье творя, две чаши Вакховой влаги
Чистой и столько же чаш молока и крови священной
Он пролил и, цветы разбросав пурпурные, молвил:
«Ты, о родитель святой, понапрасну мною спасенный,
Праху привет твоему, привет и тени и духу!
Нет, не дано мне было с тобой назначенных роком
Нив италийских и вод неведомых Тибра достигнуть».
Так говорил он — и вдруг появилась змея из гробницы:
В семь огромных колец изогнув упругое тело,
Холм семь раз обвила, с алтаря на алтарь проползая.
В темных пятнах спина, чешуя переливчатым блеском
Золота ярко горит; так, против солнца играя
Тысячей разных цветов, сверкает радуга в небе.
Замер Эней. А змея, извиваясь лентою длинной,
Между жертвенных чаш и кубков хрупких скользила,
Всех отведала яств и в гробнице снова исчезла,
Не причинивши вреда и алтарь опустевший покинув.
Вновь начинает обряд в честь отца Эней и не знает,
Гений ли места ему иль Анхиза прислужник явился.
Двух родителю он заклал овец по обряду
Столько же тучных свиней и быков молодых черноспинных,
Чашами льет он вино и взывает к духу Анхиза,
Маны великого вновь с берегов зовет Ахеронта.
Также и спутники все несут, что каждый имеет,
Радостно в дар на алтарь и, быков для пира зарезав,
Прямо в траве на лугу расставляют котлы, разжигают
Под вертелами огонь и на углях убоину жарят.

День долгожданный настал; в девятый раз выезжает,
Ясным светом горя, на конях Фаэтона Аврора.
Люд окрестный, молвой привлечен и славой Акеста,
На берег валом валит, энеадов увидеть желая;
Многие также хотят помериться силами с ними.
Вот у всех на виду средь ристалища ставят награды:
Есть и треножники здесь, и венки из листьев зеленых,
Ветви пальм победителям в дар, пурпурное платье,
Золота целый талант, и талант серебра, и оружье.

С вала запела труба, начало игр возвещая.
Первыми вышли гребцы состязаться на веслах тяжелых;
Выбраны были для игр четыре судна огромных;
Юношей пылких собрал Мнесфей на «Ките» быстроходном
(Стал италийцем Мнесфей и рода Меммиев предком);
Вел «Химеру» Гиас — корабль огромный, как город,
С силой гнали его, в три яруса сидя, дарданцы,
В три приема они три ряда весел вздымали.
Правил «Кентавром» Сергест — от него получил свое имя
Сергиев дом; а Клоант управлял синегрудою «Сциллой»
(Храбрый Клоант был твоим, Клуенций-римлянин, предком).

Есть утес вдалеке от пенной кромки прибоя;
Волны бушуют вокруг и вершину его заливают
В зимние дни, когда Кор застилает тучами небо;
Но в безветренный день он из вод выступает недвижных,
Манит птиц водяных в тишине на солнце погреться.
Там родитель Эней из зеленых веток дубовых
Мету воздвиг — чтобы знал мореход, откуда вернуться
Должно ему и где поворот его ожидает.
Жребий места кораблям указал. На корме возвышаясь,
Золотом блещут вожди и нарядов пурпуром ярким.
Тополя свежей листвой увенчались гребцы молодые,
Плечи нагие блестят и лоснятся, маслом натерты.
Все сидят на скамьях и руки держат на веслах,
Знака ждут, замерев; лишь в груди трепещет, ликуя,
Сердце и бьется сильней, одержимое жаждою славы.
Громко пропела труба — и немедля с места рванулись
Все корабли, и соперников крик взвился в поднебесье.
Рук не жалея, гребцы разметают пенную влагу,
Тянется след за кормой, расступаются воды под килем,
Гладь рассекают носы кораблей и длинные весла.
Так не мчится стремглав, пожирая пространство ристалищ,
Парных упряжек чреда, вылетая из-за решетки,
Так не рвутся вперед, сотрясая извилистый повод,
К самому крупу коней наклоняясь с бичами, возницы.
Криком и плеском рук между тем ободряли любимцев
Зрители, шум голосов по лесистому несся прибрежью
И возвращался назад, от холмов отражаясь окрестных.
Первым несется средь волн Гиас, остальных обогнавший,
Вслед ему крики толпы летят; за ним поспешает
Грузный Клоанта корабль; хоть гребцы на нем лучше, но тяжесть
Ход замедляет его. И на равном от них расстоянье
Сзади «Кит» и «Кентавр» обойти друг друга стремятся:
То «Кентавр» впереди, то «Кит» его обгоняет
Мощный, то рядом они бок о бок мчатся, и вместе
Длинные кили судов бороздят соленую влагу.
«Сцилла» с «Химерой» меж тем приближались к утесу и мете.
Тут Гиас, что всех впереди летел, побеждая,
Громким голосом так Меноту-кормчему крикнул:
«Что же ты правишь в обход? Поворачивай к берегу ближе,
Влево бери, чтоб утес задевали лопасти весел.
Пусть другие идут в открытое море!» Но кормчий
Вывел корабль на простор, подводных скал опасаясь.
Снова воскликнул Гиас: «Да куда же ты правишь, упрямый?
К скалам сверни!» — а меж тем озирается сам на Клоанта:
Сзади Клоант нагонял и дорогу срезать старался.
Вот, между гулкой скалой и огромным судном Гиаса
Круто налево свернув, победителя «Сцилла» обходит
И вылетает в простор, за кормою мету оставив.
Жгучей обидой тогда переполнилось юноши сердце,
Брызнули слезы из глаз; позабыв о том, что достойно,
Что недостойно вождя и о спутников благе не помня,
В море Гиас с корабля нерадивого сбросил Менота,
Сам же на место его у кормила встал, продолжая
Криком гребцов ободрять, и корабль повернул к побережью.
Тою порой престарелый Менот, из пучины насилу
Вынырнув, медленно плыл, отягченный намокшей одеждой,
Прямо к утесу — и там на сухую вылез вершину.
Тевкры смеялись над ним, когда падал и плыл он неловко
И на скале изрыгал из груди соленые струи.
Тут и отставших сердца зажглись надеждой отрадной:
Можно теперь обогнать потерявшего время Гиаса.
Вырвался пылкий Сергест вперед на подходе к утесу,
Но на длину корабля не мог «Кита» обойти он, —
Вровень с бортом его плывет упорный соперник.
Ходит вдоль борта Мнесфей и гребцов своих ободряет
Речью такой: «На весла сильней, сильней налегайте,
Гектора славная рать, вы, кого после гибели Трои
Выбрал в спутники я! Покажите мужество ваше,
Силу, что вам помогла одолеть Гетулийские Сирты,
Бурный Малеи прибой и натиск волн Ионийских.
Первым прийти не стремлюсь, победить я не тщусь в состязанье
(О, если б так! Но Нептун пусть пошлет, кому хочет, победу) —
Стыдно последними быть! Не допустим такого позора,
Граждане Трои!» И тут с удвоенным рвеньем на весла
Все гребцы налегли; от рывков корма задрожала,
Море навстречу бежит, дыханье грудь разрывает,
Губы сохнут, и пот по лицу струится ручьями.
Случай сам им помог добиться чести желанной,
Ибо Сергест повернул, одержим неистовым пылом,
Ближе к мете и, мча хоть и кратким путем, но коварным,
Вдруг налетел на гряду из воды выступавших утесов.
Скалы сотряс удар; об острые камни ломаясь,
Весла громко трещат, и корма нависает над бездной.
Вскрикнули разом гребцы, со скамей своих повскакали,
В ход пускают шесты и багры с наконечником острым,
Сняться пытаясь с камней, и ловят весел обломки.
Силы Мнесфею придал успех нежданный: помчали
Быстрые весла корабль и ветер, внявший молитве.
Выйдя на вольный простор, по волнам благосклонным летит он.
Так, если выгонит страх из пещеры глубокой голубку
(Вьет гнездо и выводит птенцов она в полых утесах),
Выпорхнув, плещет она над пашней крыльями громко,
Мчится над домом своим — а потом в безмятежном эфире,
Не шелохнувши крылом, скользит спокойно и плавно.
Так же Мнесфей рассекал с разлета пенные волны,
Так же движенье само влечет отставшее судно.
Раньше всего за кормой Мнесфей оставил Сергеста, —
С мелью боролся Сергест и взывал о помощи тщетно,
Сняться пытался со скал, гребя обломками весел.
«Кит» уже мчится меж тем по пятам за «Химерой» огромной,
И остается она, лишенная кормчего, сзади.
Только Клоант впереди несется к цели все ближе, —
Гонится следом Мнесфей, догоняет, сил не жалея…
С берега крики сильней: настигающих хочет ободрить
Зритель ревнивый, и гул широко отдается в эфире.
Тем, кто считал уж своей и награду и славу, обидно
Все потерять: за честь заплатить они жизнью готовы.
Этих ободрил успех: побеждает, кто верит в победу.
Оба в единый миг, разделив награду, пришли бы,
Если бы руки Клоант не простер с мольбою к пучине,
Громко к богам не воззвал, творя такие обеты:
«Боги, владыки морей, по чьим плыву я просторам!
На берег выйду едва — и тельца белоснежного в жертву, —
Вам принесу, исполняя обет, и в соленые волны
Брошу мясо его, и вином совершу возлиянье!»
Так молился Клоант — и вняла ему дева Панопа,
Внял и хор Нереид, и Форка хор под водою.
Мощной рукой родитель Портун бегущему судну
Дал толчок, — и Нота быстрей иль стрелы оперенной
К берегу «Кит» подлетел и вошел в глубокую гавань.
Сын Анхиза созвал по обычаю всех мореходов,
И, когда объявил победителя зычный глашатай,
Сам виски увенчал он Клоанту лавром зеленым.
По три быка на каждый корабль по выбору дал он,
Дал и вина, и талант серебра вручил полновесный,
Каждый вождь сверх того получил по награде почетной:
Был победитель Клоант награжден плащом златотканым,
Дважды тот плащ обегала кайма узором пурпурным,
Царственный отрок на нем по рощам Иды тенистой
Гнал, потрясая копьем, быстроногих оленей проворно, —
Словно живой, он дышал тяжело, — но, когтями вцепившись,
Спутник Юпитера вдруг вознес его в поднебесье, —
Тщетно руки к нему воспитатели старые тянут,
Своры яростный лай понапрасну ветер разносит.
Тот, кто отвагой стяжал и упорством место второе,
Панцирь из легких колец золотых, в три слоя сплетенный,
В дар получил: тот панцирь Эней совлек с Демолея,
Под Илионом его победив у вод Симоента,
Ныне ж Мнесфею вручил — украшенье и в битве защиту.
Панцирь тройной с трудом рабы Фегей и Сагарий
Вместе несли на плечах; а когда-то в этом доспехе
Тевкров гнал Демолей, в беспорядке с поля бегущих.
Третья награда была — два медных блюда и кубки
С множеством ценных камней, в серебре сверкающих ярко.
Шли, дары унося, гордясь наградою щедрой,
Трое вождей увенчавших виски пурпурной повязкой.
В это время, с трудом исхитрившись сняться с утеса,
Вел с позором Сергест, осыпаемый градом насмешек,
Судно, где весел теперь на один только ряд оставалось.
Так порою змея, когда ее на дороге
Ободом медным своим колесо придавит иль путник
Сильным ударом прибьет, на камнях полумертвой оставив,
Тщетно стремится ползти и всем извивается телом,
Шея тянется вверх, шипеньем страшным раздута,
Злобой сверкают глаза, — но недвижен хвост перебитый,
Как ни корчится гад и в тугой ни свивается узел.
Так же к берегу плыл корабль неуклюжий на веслах;
Только парус подняв, он вошел под парусом в гавань.
Все же Сергесту Эней обещанный отдал подарок,
Радуясь, что возвращен корабль и спутники целы.
С Крита рабыня ему досталась в награду, Фолоя,
Мать двоих близнецов, искусная в деле Минервы.

Так состязанье одно завершилось. На луг травянистый
Тотчас Эней поспешил, — туда, где в широкой долине
Между пологих холмов и лесов ристалище было
С множеством зрительских мест. Посреди толпы многолюдной
На возвышенье герой скамью почетную занял.
Вызвал он всех, кто хотел состязаться в беге проворном,
И, чтобы души зажечь, на виду расставил награды.
Много тевкров на зов и сиканцев много явилось.
Первыми Нис с Эвриалом пришли:
Юности свежей красой Эвриал блистал, и любовью
Чистой любил его Нис. За ними вышел немедля
Царственный отпрыск Диор, от Приамовой крови рожденный;
Салий вышел за ним и Патрон: один — акарнанец
Родом, тегеец — другой, из семьи аркадской старинной;
Юношей двое пришли тринакрийских — Гелим с Панопеем,
Оба привыкли бродить по лесам с престарелым Акестом;
Много пришло и других — имена их молва позабыла.
Стал между ними Эней, и такую речь произнес он:
«Нашим внемлите словам и примите их радостно в сердце!
Сколько бы ни было вас, ни один не уйдет без награды:
По два кносских копья, лощеной блистающих сталью,
К ним двуострый топор с насечкой серебряной дам я
Всем без различия в дар. Но три особых награды
Я победившим вручу, увенчав их бледной оливой:
Первый получит коня в драгоценной сбруе наборной,
Ждет второго колчан, добытый в стране амазонок,
Полный фракийских стрел; обвивает его золотая
Перевязь, пряжкой она скреплена с самоцветом округлым.
Этот аргосский шлем наградой третьему будет».
Так он сказал — и встают на места бегуны и, по знаку
Разом сорвавшись, летят, подобно граду из тучи,
С цели не сводят очей и начальный предел покидают.
Первым ринулся Нис и, оставив всех за плечами,
Мчится проворней ветров и крылатых молний быстрее;
Следом, всех ближе к нему, но на много шагов отставая,
Салий бежит; а за ним позади, на большом расстоянье,
Третьим бежит Эвриал.
За Эвриалом — Гелим; за его спиною вплотную
Мчится проворный Диор, наступая Гелиму на пятки,
Тяжко дыша у него над плечом; и если бы дольше
Им оставалось бежать, то соперника он обогнал бы.
Ближе и ближе неслись бегуны усталые к цели,
Путь завершая, — и вдруг несчастный Нис поскользнулся,
В лужицу крови ступив (когда на лугу приносили
В жертву быков, эту кровь на зеленые пролили травы).
Не находя под ногой опоры твердой, с разбега
Наземь падает Нис, заранее гордый победой,
Тело в священной крови и в нечистом навозе марая.
Но и тут, не забыв о любимом своем Эвриале,
Телом он Салию путь преградил, приподнявшись из грязи.
Тотчас на плотный песок упал споткнувшийся Салий.
Вырвался сразу вперед и под плеск ладоней и крики
Первым пришел Эвриал — победитель по милости друга.
Следом Гелим прибежал, а Диор взял третью награду.
Тут перед всею толпой, пред скамьями граждан старейших,
Криками дол огласив, потребовал Салий награды:
Только-де хитростью он был лишен победы и чести.
Но благосклонна толпа к Эвриалу, льющему слезы:
Доблесть милее вдвойне, если доблестный телом прекрасен.
За Эвриала стоит и Диор, всех громче кричащий:
Он последним пришел и лишился бы третьей награды,
Если бы первой теперь удостоен был Салий упавший.
Им отвечал родитель Эней: «Остаются за вами
Ваши дары, и порядка наград никто не изменит.
Мне же дозвольте друзьям, в неудаче своей не повинным,
Жалость явить». И Салию в дар с такими словами
Шкуру мохнатую льва с золотыми когтями поднес он.
Нис на это сказал: «Если ты упавших жалеешь,
Если так щедро дары раздаешь побежденным, — то чем же
Ниса ты наградишь? Ведь венок он первый стяжал бы,
Если бы злою судьбой, как и Салий, не был обманут».
Вымолвив, он показал на лице и на теле могучем
Пятна грязные всем. И со смехом добрый родитель
Щит приказал принести, — Дидимаоном сделан искусным,
Сорван был он с дверей в данайском храме Нептуна,
Ныне же юному стал герою славной наградой.

Так завершился бег, так награды розданы были.
«Все, в ком отвага жива, чье сердце страха не знает,
Пусть придут, обвязав кулаки боевыми ремнями!» —
Громко Эней возгласил и бойцам назначил награды:
В дар победителю — бык в золотых повязках и лентах,
Шлем драгоценный и меч побежденного ждут в утешенье.
Тотчас Дарет, похваляясь своей непомерною силой,
Вышел вперед из рядов, громогласным ропотом встречен.
Некогда он лишь один выходил сражаться с Парисом,
Им же в кулачном бою над могилой Гектора свежей
Бутес огромный, никем дотоле не побежденный,
Предком звавший своим бебрикийцев владыку Амика,
Сбит был с ног и на желтый песок полумертвым повержен.
Голову гордо подняв, Дарет, готовый к сраженью,
Встал, чтобы видели все могучие плечи, и руки, —
Ими он наносил в пустоту удар за ударом.
Ищет противника он, но никто из толпы многолюдной
Выйти не смеет к нему и надеть ремни боевые.
Тут, решив, что победу ему без борьбы уступают,
Перед Энеем он встал, нетерпеньем радостным полон,
Левой рукою за рог быка схватил и промолвил:
«Сын богини, никто не решается ввериться битве!
Долго ль еще мне стоять? Когда конец ожиданью?
Взять награду вели!» Зашумели громко дарданцы,
Требуя, чтобы дары Дарету отданы были.
В это время Акест упрекал сердито Энтелла,
Рядом сидевшего с ним на скамье из зеленого дерна:
«Зря, как видно, Энтелл, средь героев был ты храбрейшим,
Если можешь стерпеть, чтоб такие награды без боя
Взял он! Ужель обучал нас божественный Эрикс? Не зря ли
Я поминаю его? Где молва об Энтелле, что мчалась
Встарь по Тринакрии всей? Где за прежние битвы награды?»
Так Энтелл отвечал: «Нет, стремленья к славе из сердца
Страх не прогнал; но в жилах моих бессильная старость
Кровь леденит и покинула мощь остывшее тело.
Если б, как в прежние дни, и я, словно этот надменный,
Был уверен в себе, полагался на юные силы, —
Не за награду, поверь, не тельцом прекрасным прельщенный,
Вышел бы я: мне дары не нужны!» С такими словами
На поле пару ремней небывалого веса он бросил:
Прежде, на бой выходя, надевал их Эрикс отважный,
Мощный кулак обвязав и запястье твердою кожей.
Все в изумленье глядят на ремни из семи необъятных
Бычьих шкур, с нашитым на них свинцом и железом.
Больше всех изумлен, Дарет назад отступает.
Великодушный Эней непомерному весу дивится,
Пут огромный клубок и так и этак он вертит.
Тут престарелый Энтелл слова промолвил такие;
«Что, если б видели вы ремни самого Геркулеса,
Пагубный видели бой на песчаном этом прибрежье?
Некогда Эрикс, твой брат, сражался этим оружьем, —
Видишь — доселе ремни забрызганы кровью и мозгом!
Против Алкида он в них стоял; а после носил их
Я, покуда мне кровь разливала силы по жилам
И на обоих висках не белела завистница старость.
Если троянец Дарет перед нашим робеет оружьем,
Если на этом стоят и Эней и Акест, побудивший
Выйти на бой, — уравняем борьбу: не надену я этих
Кож, — не бойся! — а ты ремни троянские снимешь!»
Молвил он так и с плеч одеянье сбросил двойное,
Мышцы мощные рук и костистое мощное тело
Статный старик обнажил и встал на поле песчаном.
Вынес две пары ремней одинаковых отпрыск Анхиза,
Чтобы обоим обвить кулаки оружием равным.
Встали тотчас на носки и высоко подняли руки
Чуждые страха бойцы; чтоб лицо защитить от ударов,
Голову оба назад откинули, руки скрестили, —
И началось на лугу между юным и старым сраженье.
Первый проворством силен и крепостью ног молодою,
Весом и мощью рук превосходит второй, но в коленях
Слабые ноги дрожат, сотрясает тело одышка.
Много ударов мужи нанесли понапрасну друг другу,
Много раз кулаки опускались на ребра, рождая
Гулкий отзвук в груди. У висков то и дело мелькают
Руки, и скулы трещат под градом частых ударов.
Твердо стоит Энтелл, ни на шаг не двигаясь с места,
Зорко следит за врагом, кулаков его избегая.
Словно воин, что взять неприступный город стремится
Или с оружьем в руках осаждает горную крепость,
Рыщет Дарет, то отсюда к нему, то оттуда пытаясь
Подступ найти, и уловки свои в нетерпении множит.
Встав на носки, размахнулся Энтелл и правой ударил
Сверху вниз; но Дарет ожидал удара недаром:
Вправо проворно скользнув, увернулся он ловким движеньем.
В воздух ударил Энтелл, понапрасну силы истратив, —
И тяжело на песок тяжелое рухнуло тело;
Рушатся так иногда дуплистые старые сосны,
Вырваны с корнем, со скал Эриманфа иль Иды лесистой.
Тевкры с мест поднялись, тринакрийцы вскочили в тревоге.
Крик полетел к небесам. Подбежал к ровеснику первым
Старый Акест и друга с земли заботливо поднял.
Но от паденья герой не утратил отваги и пыла:
Снова рвется он в бой, возрастают силы от гнева,
Силы и стыд придает, и вера в прежнюю доблесть.
Вот, на Дарета напав, по всему его гонит он полю,
Правой рукой наносит удар и тотчас же левой,
Не отпускает врага ни на миг. Как частый на кровли
С грохотом рушится град — так удары справа и слева
Сыплет и сыплет Энтелл, оглушает и гонит Дарета.
Но допустить родитель Эней не мог, чтобы ярость
В сердце старца росла и свирепый гнев разрастался;
Бой неравный прервав, изнемогшего вырвал Дарета
Он у врага, укротив спесивца такими словами:
«Что за безумье тобой овладело, несчастный? Не видишь, —
Сломлены силы твои. Божество от тебя отвернулось!
Богу, Дарет, уступи!» Так сказал он, бойцов разнимая.
Тотчас друзьями Дарет (у него подгибались колени,
Кровь лилась по лицу, голова болталась бессильно,
Вместе с кровавой слюной изо рта он выплевывал зубы)
Был отведен к кораблям; и друзья по зову Энея
Шлем получили и меч, быка оставив Энтеллу.
Гордый наградой такой и победной пальмой, сказал он:
«Сын богини, узнай и вы узнайте, дарданцы,
Как я могуч и силен был в юные давние годы
И от какой вы сейчас избавили смерти Дарета».
Молвил он так и лицом к быку повернулся, который
Дан был в награду ему; и вот, широко размахнувшись,
Правой рукой он ударил быка меж рогов, проломивши
Череп ремнями и в мозг загоняя кости осколки.
Вздрогнул бык и упал, наповал убитый ударом.
Голосом звучным Энтелл над простертым телом промолвил:
«Лучшую жертву тебе взамен Дарета принес я,
Эрикс! Теперь, победив, со своим я расстанусь искусством».

Следом вызвал Эней всех, кто хочет в стрельбе состязаться,
Меткость свою показать, и, стрелкам назначив награды,
Мощной рукой он воздвиг с корабля Сергестова мачту,
Сверху к ней привязал на бечевке тонкой голубку,
Чтобы в крылатую цель направляли соперники стрелы.
Вот стрелки собрались, и опущены жребии были
В медный шлем; поднялся в толпе одобрительный ропот:
Первый выпал черед Гиртакиду Гиппокоонту.
Следом Мнесфей, в состязанье судов победитель недавний,
Вытащил жребий, — Мнесфей, увенчанный свежей оливой.
Третий достался черед Эвритиону, Пандара брату,
Что по веленью богов перемирье нарушил под Троей,
Первым бросив стрелу в ряды ахейского войска.
В шлеме осталось на дне последнее имя — Акеста:
Сам средь юношей он попытать свои силы решился.
Каждый стрелок свой лук изогнул могучей рукою,
Каждый сейчас же стрелу достает себе из колчана.
Первой слетела стрела с тетивы Гиртакида запевшей,
В быстром полете она, оперенная, воздух пронзает
И глубоко впивается в ствол воздвигнутой мачты.
Вздрогнул ствол, встрепенулась на нем в испуге голубка,
Громким плесканием рук толпа огласила долину.
Следом выходит Мнесфей и встает, тетиву натянувши,
Целится вверх, и взгляд и стрелу на мишень направляя.
Птицу, однако, не мог поразить он острым железом,
Только стрелой разорвал узлы и путы льняные, —
За ногу ими была голубка привязана к мачте.
Тотчас же взмыла она, к облакам улетая знакомым.
Но Эвритион меж тем уж стоял с натянутым луком;
К брату с мольбою воззвав, он стрелу, что держал наготове,
В небо пустое метнул, где, ликуя, голубка летела,
И среди туч поразил трепетавшую крыльями птицу.
Пала она с высоты, в поднебесье с жизнью расставшись,
С гибельной меткой стрелой возвратилась снова на землю.
Только родитель Акест лишен был пальмы победной.
Все же стрелу в вышину наудачу метнул он, являя
Всем искусство свое в обращенье с луком звенящим.
Тут внезапно очам предстало чудо, в грядущем
Многие беды суля: доказали это событья,
Ибо пророческий смысл толкователи поздно постигли.
Между прозрачных летя облаков, загорелась тростинка,
Пламенем след за собой прочертив, растаяла легким
Дымом в воздухе; так, с небосвода сорваны, звезды
Часто проносятся вниз и влекут хвосты огневые.
Тут словно гром поразил тринакрийских мужей и троянцев:
Молятся в страхе богам… Отвратить примету не просит
Только Эней: Акеста герой обнимает, ликуя,
Щедро дарами его осыпает с такими словами:
«Дар мой прими, отец: повелитель великий Олимпа
Знаменье это послал, чтоб тебя всех прежде почтил я.
Старца Анхиза кратер, самоцветами ярко горящий,
Будет наградой тебе; фракийцем когда-то Киссеем
Был драгоценный сосуд отцу Анхизу в подарок
Отдан на память о нем и в залог любви нерушимой».
Молвив, старца чело увенчал он лавром зеленым
И объявил среди всех победителей первым Акеста.
Но Эвритион ничуть не завидовал почести этой,
Хоть удалось лишь ему подстрелить в поднебесье голубку.
Тот, кто путы порвал, получил вторую награду,
Третью — тот, кто попал стрелой летучею в мачту.

Не завершилось еще состязанье, когда Эпитида,
Что опекал и берёг безотлучно отрока Юла,
Вызвал родитель Эней и шепнул ему на ухо тихо:
«К сыну ступай и ему возвести: коль построить успел он
Свой малолетний отряд и готов к ристаниям конным,
Пусть выводит его и себя покажет с оружьем
Деду в честь». И толпе, что рассеялась в цирке огромном,
Он повелел отойти и очистить просторное поле.
Юный блистающий строй на виду у отцов выезжает,
Взнузданных гонит коней, — и дивится, на мальчиков глядя,
Весь тринакрийский народ, и шумит с троянцами вместе.
Коротко стрижены все, по обычаю все увенчали
Кудри, и каждый по два кизиловых дротика держит.
Легкий колчан у иных за плечом, и цепь золотая,
Гибко спускаясь на грудь, обвивает стройную шею.
На три турмы разбит отряд, перед каждою турмой —
Юный вождь, и за ним двенадцать отроков скачут,
Строй соблюдая тройной, блистая равным уменьем.
Всадники в первом строю за Приамом едут, ликуя, —
Славный твой отпрыск, Полит, нареченный именем деда,
Вскоре возвысит твой род на земле италийцев; а ныне
Мальчика мчит фракийский скакун — весь в яблоках белых,
С белой звездою на лбу, с перетяжкой белой у бабок,
Атис — ведут от него латиняне Атии род свой —
Атис, Аскания друг, пред вторым красуется строем.
Юл — прекраснее всех — перед третьим строем гарцует;
Конь сидонский под ним был подарен прекрасной Дидоной
Мальчику в память о ней и в залог любви нерушимой.
Отроков мчат остальных тринакрийские кони, которых
Дал им Акест.
Трепетный юный отряд дарданцы плеском ладоней
Встретили, с радостью в нем черты отцов узнавая.
После того как они мимо зрителей всех проскакали,
Близким радуя взор, Эпитид им голосом громким
Подал издали знак и бичом оглушительно щелкнул.
По трое в каждом ряду разделился строй, и немедля
Два полухория врозь разъехались; после, по знаку,
Вспять повернули они, друг на друга копья наставив,
Встретились, вновь разошлись и опять сошлись на широком
Поле; всадников круг с другим сплетается кругом,
Строй против строя идет, являя битвы подобье.
Вот одна сторона убегает, а вот, повернувшись,
С копьями мчится вперед; вот обе смыкаются мирно,
Рядом летят… — На критских холмах, повествуют, когда-то
Был Лабиринт, где сотни путей меж глухими стенами
В хитрый сплетались узор и где все путеводные знаки
Людям помочь не могли, безысходно блуждавшим вслепую.
Так же теперь следы перепутались юных троянцев,
То убегавших стремглав, то сходившихся в битве потешной,
Словно дельфины, когда в многоводном море Ливийском
Или Карпафском они затевают резвые игры.
Эти ристания ввел, состязанья устроил такие
Первым Асканий, стеной опоясав Долгую Альбу;
Древним латинянам он искусство передал это,
Отроком сам обучившись ему с молодежью троянской.
Внукам своим завещали его альбанцы, от них же
Рим воспринял его и хранит, как наследие предков.
Отроков строй «троянским» зовут и «троянскими» — игры,
Что и доныне у нас в честь святого прадеда правят.

Тут изменила опять Фортуна коварная тевкрам:
Тою порой как они над могилой игры справляют,
Дочь Сатурна с небес к кораблям троянским Ириду
Шлет и летящей вослед посылает попутные ветры,
Ибо по-прежнему боль и тревога мучат Юнону.
Дева быстро с небес по дуге скользнула стоцветной,
Кратким путем достигла земли, незрима для смертных.
Видит стеченье толпы и проходит по берегу дальше,
Мимо пустых кораблей и безлюдной гавани — к мысу,
Где, поодаль от всех, собрались троянки оплакать
Старца Анхиза в тиши, и опять в слезах озирали
Моря безбрежного даль и одно повторяли: «О, горе!
Сколько пучин переплыть предстоит еще нам, истомленным!»
Молят о городе все: даже мысль о море претит им.
Дева к ним подошла, искушенная в кознях зловредных,
Облик богини сменив на обличье старой Берои,
Темный накинув плащ жены тмарийца Дорикла,
Некогда гордой детьми, и знатностью рода, и славой.
В круг матерей дарданских вступив, она говорит им:
«Жалкие! Пусть на смерть не влекли вас руки ахейцев
В битвах у отческих стен — но Фортуна вам жизнь сохранила,
Племя несчастное, с тем, чтоб на новую гибель послать вас!
Лето седьмое пошло с тех пор, как разрушена Троя,
Семь уже лет по земле, по морям средь скал неприступных
Бродим под звездами мы, убегающий край Италийский
Все стремимся настичь, по волнам гонимые бурным.
Жил здесь Эрикс, наш брат, здесь Акест нас встретил радушно.
Кто же мешает нам здесь для граждан город построить?
Родина! Вы, от врагов спасенные тщетно пенаты!
Город ужель никакой называться Троей не будет?
Гектора рек не увидим ужель — Симоента и Ксанфа?
Все поджигайте со мной корабли, что сулят нам несчастья!
Ибо явился во сне мне Кассандры пророчицы образ,
Факел горящий она мне вручила, промолвив: «Ищите
Трою здесь! Здесь ваши дома!» За дело же, сестры!
Медлить знаменье нам не велит! Стоят в честь Нептуна
Здесь алтари: значит, бог нам и факелы даст и отвагу!»
Молвив такие слова, головню, горящую грозно,
Первой схватила она, широко размахнулась и с силой
Бросила факел, сердца изумленьем и страхом наполнив
Женам троянским. Но тут из них старейшая — Пирго,
Грудью вскормившая всех сыновей Приама, сказала:
«Нет, не Бероя была среди нас, не супруга Дорикла,
Родом с Ретейских хребтов; красоты божественной знаки
Видны в ней: и очи горят, и речь вдохновенна!
Вслушайтесь в звук ее слов, на лицо и на поступь взгляните!
Я лишь недавно сама ушла от Берои недужной:
Горько она сожалела о том, что лишь ей не удастся
Долг исполнить, почтить по заслугам маны Анхиза».
Пирго промолвила так.
Взглядом недобрым сперва корабли озирали троянки,
И колебались в душе между жарким желаньем остаться
В этой стране и призывом судьбы к неведомым царствам.
Тут вознеслась к небесам на раскинутых крыльях богиня,
Скрылась среди облаков, по дуге промчавшись огромной.
С громким криком тогда потрясенные знаменьем жены
Из очагов похищают огонь, алтари разметают,
Ветви со свежей листвой и факелы мечут в безумье.
Сбросив узду, ярится Вулкан, пожаром объемля
Весла судов, и скамьи, и кормы расписную обшивку.
Весть о том, что горят корабли, к могиле Анхиза
Тотчас приносит Эвмел; да и сами зрители видят
Черную тучу золы, гонимой издали ветром.
Первым Асканий, что вел, ликуя, всадников юных,
В лагерь смятенный коня повернул на скаку, и, пытаясь
Тщетно его удержать, понеслись наставники следом.
«Что вы творите? Какой небывалый недуг ослепил вас? —
Крикнул Юл. — О троянки, ведь вы не вражеский лагерь —
Ваши надежды спалить хотите! Вот я перед вами,
Ваш Асканий!» И шлем, что ради битвы потешной
Был надет, он сорвал с головы и под ноги бросил.
Тут Эней подоспел, подбежали тевкров отряды.
Тотчас по берегу все рассеялись женщины в страхе,
Чтобы в расселинах скал и в лесах незаметно укрыться;
Стыдно на свет им глядеть; узнают, опомнившись, близких,
Гаснет безумье в сердцах, покидает души Юнона.
Но не унялся пожар, набирает по-прежнему силу
Неукротимый огонь: под сырой древесиною в пакле
Тлеющей пламя живет и медлительный дым изрыгает,
Доски гложет тайком, по всему кораблю расползаясь.
Тщетны усилья мужей, и потоки воды бесполезны.
Благочестивый Эней, на себе разрывая одежды,
К небу руки простер и призвал бессмертных на помощь:
«О всемогущий Отец! Коль не все, как один, ненавистны
Стали троянцы тебе, если есть в тебе прежняя жалость
К бедам людским, — о Юпитер! — не дай уничтожить пожару
Все корабли и спаси достоянье жалкое тевкров!
Если же я заслужил, то разящими стрелами молний
Все истреби, что осталось у нас, и предай меня смерти!»
Только лишь вымолвил он, как из тучи, ливнем набухшей,
Грянул громовый удар и сотряс равнины и горы;
Небо внезапной грозой полыхает, струями хлещет
Ливень, и мрак над землей сгущают буйные Австры.
Доверху полны водой корабли, и влага немедля
Тлеющий гасит огонь, в обгорелых таившийся досках;
Все от язвы суда спасены — лишь четыре погибли.

Долго родитель Эней, потрясенный горькой бедою,
То к одному склонялся душой, то к другому решенью,
Долго выбрать не мог, на полях ли осесть Сицилийских,
Волю судьбы позабыв, или плыть к Италийским прибрежьям.
Старец один только Навт, кому Тритония-дева
Мудрость дала и средь всех одного отличила искусством
Истинно всем открывать, чего добиваются боги,
Гнев свой явив, и каков судеб непреложный порядок, —
Навт лишь один утешил его такими словами:
«Сын богини, пусть рок, куда захочет, влечет нас, —
Что б ни случилось, судьбу побеждают любую терпеньем.
Здесь ведь дарданец Акест, от божественной крови рожденный:
В замыслы наши его посвяти и союзником сделай.
С ним пусть останутся те, чьи суда огонь уничтожил,
Также и те, для кого непосилен твой подвиг великий:
Дряхлых старцев и жен, истомленных невзгодами в море,
Всех, в ком нет уже сил и кому опасности страшны,
Выбери ты и для них на земле этой город воздвигни.
Пусть называется он с твоего изволенья Акестой».
Старшего друга слова взволновали сердце Энея,
Множество новых забот раздирают тревожную душу.

Черная ночь вершины небес в колеснице достигла.
К сыну с неба слетел Анхиза-родителя образ
И в сновиденье к нему обратился с такими словами:
«Сын мой, ты был при жизни моей мне жизни дороже!
Сын мой, по всей земле судьбой Илиона гонимый!
Послан к тебе Юпитером я, корабли от пожара
Спасшим, ибо теперь преисполнен он жалости к тевкрам.
Мудрым советам, Эней, престарелого Навта последуй:
Должен отборных мужей, отважных сердцем и юных,
Ты в Италию взять. С народом суровым и диким
В Лации долго тебе воевать придется. Но прежде
В царство Дита сойди, спустись в глубины Аверна,
Сын мой, и там меня отыщи: не во мраке унылом
Тартара я обитаю теперь, но средь праведных сонмов
В светлом Элизии. Путь пред тобою откроет Сивилла
Кровью черных овец, обильно пролитой в жертву.
Там узришь ты свой род и город, что дан тебе будет.
Сын мой, прощай: росистая ночь полпути пролетела,
Веет уже на меня коней восхода дыханье».
Так он сказал, и как легкий дымок, растаял в эфире.
Вслед ему молвил Эней: «От кого ты бежишь? И куда ты
Так поспешаешь? Ужель даже сына обнять ты не вправе?»
Так он сказал и огонь оживил, под золою уснувший,
Жертвенной полбой алтарь пергамского лара осыпал
И перед Вестой седой воскурил благовонья обильно.

Спутников тотчас созвав, пригласив всех прежде Акеста,
О наставленьях отца, о Юпитера воле поведал
Им Эней и о том, что решил он в душе непреложно.
С ним согласился Акест, и вот без долгих советов
Женщин в списки они заносят и всех, кто желает
В городе жить, кому не нужна великая слава.
Прочие — в малом числе, но воинственной доблести полны, —
Чинят скамьи для гребцов, обгорелые доски меняют,
Новые весла несут и ладят новые снасти.
Сам Эней между тем обводит плугом границу
Города, гражданам всем назначает по жребью жилища.
Здесь Илиону стоять, здесь Трое быть повелел он!
Новому царству Акест дает законы, ликуя.
Был заложен и храм Идалийской Венеры на высях
Эрикса, близ облаков; окружил могилу Анхиза
Рощей священной Эней и жреца приставил к святыне.

Девять дней народ пировал, алтари отягчая
Жертвами. Бурных валов не вздымали свежие ветры,
Австр один лишь крепчал, корабли призывая в просторы.
Горестный плач поднялся по всему побережью залива,
Тевкры и день и ночь разомкнуть не могут объятья.
Даже и жены, и те, кому казался ужасен
Моря вид, кто не мог выносить больше прихотей бога,
Жаждут отплыть и терпеть скитаний тяготы снова.
Плача, добрый Эней утешает их ласковой речью
И поручает друзей Акесту, родному по крови.
В жертву Эриксу трех тельцов заклать повелел он,
В жертву Бурям — овцу, — и отчалил в должном порядке.
Сам вдали на носу, листвой оливы увенчан,
С чашей в руках он стоял и бросал в соленые волны
Части закланных жертв и творил вином возлиянье.
Ветер попутный догнал корабли, с кормы налетевши,
Взрыли влагу гребцы, ударяя веслами дружно.

В небе Венера меж тем, терзаема тяжкой тревогой,
Сетуя горько, с такой обратилась речью к Нептуну:
«Гневом Юнона своим и яростью неутолимой
Ныне меня, о Нептун, снизойти до мольбы заставляет.
Ни благочестье ее не смягчило, ни долгие сроки,
Рок ее не смирит и не сломит Юпитера воля.
Мало ей было отнять у фригийского племени город,
Сгубленный злобой ее и сквозь все прошедший мученья, —
Праху троянцев она не дает покоя и гонит
Тех, кто еще уцелел. Пусть припомнит сама свою ярость!
Сам ты свидетель тому, как недавно в водах Ливийских
Страшную смуту она подняла, понапрасну смешала
Море и небо, призвав на помощь Эоловы бури,
В царство вторгшись твое.
Ныне она, подстрекнув коварно женщин троянских,
Флот злодейски сожгла, и Эней, корабли потерявший,
Спутников был принужден на неведомых землях оставить.
Тем же, кто с ним отплыл, — я молю, — даруй безопасный
Путь по волнам, пусть достигнут они Лаврентского Тибра,
Если дозволено то, что прошу я, и Парки дадут им
Город в этих местах». И в ответ укрощающий волны
Молвил: «На царство мое положиться ты можешь по праву:
В нем ты сама рождена, Киферея. Сам заслужил я
Также доверья: не раз усмирял я море и небо.
А об Энее твоем — мне свидетель Ксанф с Симоентом —
Я и на суше пекусь: когда троянские рати
К стенам отбросил Ахилл, изнемогших преследуя тевкров,
Много тысяч убил и наполнил реки телами,
Так что стонали они и не мог излить свои воды
В море Ксанф, и когда Эней с отважным Пелидом
В бой неравный вступил, от богов не имея защиты,
Облаком скрыл и унес я его, хоть и жаждал низвергнуть
Стены, что сам возводил вкруг Трои клятвопреступной.
Чувства мои неизменны с тех пор. Не бойся, исполню
То, что ты хочешь: придет невредимо он в гавань Аверна.
Плакать придется тебе об одном лишь в пучине погибшем:
Жизнью один заплатит за всех».
Речью такой облегчив богине радостной сердце,
Впряг родитель коней в золотую упряжь, взнуздал их
Пенной уздой, и волю им дал, отпустивши поводья,
И по вершинам валов полетел в колеснице лазурной;
Зыбь замирает пред ним, и равниною стелется гладкой
Бурный простор под его колесом, и тучи уходят.
Спутники плещутся вкруг разноликой толпою: дельфины,
Сын Ино Палемон и Главка хор седовласый,
Форк с отрядом своим и проворное племя Тритонов;
Слева Фетида плывет и с нею дева Панопа,
Фелия, Ниса, Спио, и Мелита, и Кимодока.

Чувствует вновь родитель Эней, как светлая радость
Входит в сердце его на смену долгим сомненьям.
Мачты поставить скорей и поднять паруса повелел он,
Все за работу взялись: повернули реи направо,
Слева ослабив канат, и потом, отпустив его справа,
Влево парус они повернули, гонимые ветром.
Плотный строй кораблей возглавлял корабль Палинура;
Все получили приказ за ним идти неуклонно.
В небе росистая ночь к середине пути приближалась,
Мирный покой сковал тела гребцов утомленных,
Что возле весел своих на жестких скамьях отдыхали.
Легкий Сон той порой, слетев с эфирных созвездий,
Тихо во тьму соскользнул, рассекая сумрачный воздух:
Прямо к тебе он летел, Палинур, без вины обреченный,
Нес он тебе забытье роковое; с кормы корабельной
Бог обратился к тебе, приняв обличье Форбанта:
«О Палинур Иасид, нас несет морское теченье,
Ровно дыханье ветров. Пора предаться покою!
Ляг, избавь от труда утомленные бдением очи!
Сам я кормило возьму и тебя заменю ненадолго».
Взгляд поднявши едва, Палинур ему отвечает:
«Мне ли не знать, как обманчив лик спокойного моря,
Стихшие волны? И ты мне велишь им довериться, грозным?
Вверить Энея судьбу могу ль вероломному ветру
Я, кто столько уж раз был обманут безоблачным небом?»
Так отвечал Палинур и держал упрямо кормило,
Не выпуская из рук, и на звезды глядел неотрывно.
Ветвью, летейской водой увлажненною, силы стигийской
Полною, бог над его головой взмахнул — и немедля
Сонные веки ему сомкнула сладкая дрема.
Только лишь тело его от нежданного сна ослабело,
Бог напал на него и, часть кормы сокрушивши,
Вместе с кормилом низверг и кормчего в глубь голубую,
Тщетно на помощь из волн призывавшего спутников сонных;
Сам же в воздух взлетел и на легких крыльях унесся.
Но безопасно свой путь по зыбям корабли продолжали:
Свято хранили их бег отца Нептуна обеты.
Прямо к утесам Сирен подплывали суда незаметно, —
Кости белели пловцов на некогда пагубных скалах,
Волны, дробясь меж камней, рокотали ровно и грозно.
Тут лишь заметил Эней, что, утратив кормчего, сбился
Флот с пути, и в море ночном стал править родитель
Судном, хоть сам и стенал, потрясенный гибелью друга:
«Слишком доверился ты, Палинур, безмятежному морю, —
Непогребенным лежать на песке чужбины ты будешь».

КНИГА ШЕСТАЯ

Так он промолвил в слезах, и замедлил флота движенье,
И наконец близ Кум подошел к побережьям Эвбейским.
Носом в простор корабли повернули тевкры; вонзились
В дно якорей острия, и кормою к берегу встали
Длинным рядом суда. Молодежь спешит в нетерпенье
На Гесперийский песок; семена огня высекают,
Скрытые в жилах кремня; расхищают древесные кущи
В дебрях густых, где прячется дичь, и реки находят.
Благочестивый Эней к твердыне, где правит великий
Феб, и к пещере идет — приюту страшной Сивиллы:
Там, от всех вдалеке, вдохновеньем ей душу и разум
Полнит Делосский пророк и грядущее ей открывает.

К роще Гекаты они, к златоверхому храму подходят.
Сам Дедал, говорят, из Миносова царства бежавший,
Крыльям вверивший жизнь и дерзнувший в небо подняться,
Путь небывалый держа к студеным звездам Медведиц,
Здесь полет свой прервал, над твердыней халкидских пришельцев;
В этих местах, где землю он вновь обрел, Аполлону
Крылья Дедал посвятил и построил храм величавый.
Вот на дверях Андрогей и убийцы его — кекропиды,
Что в наказанье должны посылать на смерть ежегодно
Семь сыновей; вот жребий уже вынимают из урны.
Кносские земли из волн на другой поднимаются створке:
Вот Пасифаи, к быку влекомой страстью жестокой,
Хитрость постыдная; вот о любви чудовищной память,
Плод двувидный ее, Минотавр, порожденье царицы.
Вот знаменитый дворец, где безвыходна мука блужданий;
Только создатель дворца, над влюбленной сжалясь царевной,
Сам разрешил западни загадку, нитью направив
Мужа на верный путь. И тебе, Икар, уделил бы
Места немало Дедал, если б скорбь его не сковала:
Дважды гибель твою он пытался на золоте высечь,
Дважды руки отца опускались. Разглядывать двери
Долго бы тевкры могли, если б к ним не вышли навстречу
Посланный раньше Ахат и жрица Гекаты и Феба,
Главка дочь, Деифоба, и так царю не сказала:
«Этой картиной, Эней, сейчас любоваться не время:
В жертву теперь принеси из ярма не знавшего стада
Семь быков молодых и столько же ярок отборных».
Так сказала она — и приказ исполнить священный
Тевкры спешат и во храм по зову жрицы вступают.

В склоне Эвбейской горы зияет пещера, в нее же
Сто проходов ведут, и из ста вылетают отверстий,
На сто звуча голосов, ответы вещей Сивиллы.
Только к порогу они подошли, как вскрикнула дева:
«Время судьбу вопрошать! Вот бог! Вот бог!» Восклицала
Так перед дверью она и в лице изменялась, бледнея,
Волосы будто бы вихрь разметал, и грудь задышала
Чаще, и в сердце вошло исступленье; выше, казалось,
Стала она, и голос не так зазвенел, как у смертных,
Только лишь бог на нее дохнул, приближаясь. «Ты медлишь,
Медлишь, Эней, мольбы вознести? Вдохновенного храма
Дверь отворят лишь мольбы!» Так сказала дева — и смолкла.
Тевкров страх до костей пронизал холодною дрожью.
Сердце Эней между тем изливал в горячей молитве:
«Феб, ты всегда сострадал Илиона бедствиям тяжким,
Ты дарданской стрелой поразил Эакида, направив
Руку Париса, и ты по морям, омывающим земли,
Многие годы нас вел — вплоть до пашен, за Сиртами скрытых,
Где, от всех вдалеке, племена живут массилийцев.
Вот я настиг наконец убегающий брег Италийский —
Трои злая судьба пусть за нами не гонится дальше!
Сжалиться также и вам над народом пора илионским,
Боги все и богини, кому Пергам ненавистен
Был и слава его. И ты, пророчица-дева
Вещая, дай троянцам осесть на землях Латинских, —
То, о котором прошу, мне судьбой предназначено царство!
Дай поселить бесприютных богов и пенатов троянских.
Тривии с Фебом тогда я воздвигну из мрамора прочный
Храм, и празднества дни нареку я именем Феба.
В царстве моем и тебя ожидает приют величавый:
В нем под опекой мужей посвященных буду хранить я
Тайны судьбы, которые ты, о благая, откроешь
Роду нашему впредь. Не вверяй же листам предсказаний,
Чтоб не смешались они, разлетаясь игрушками ветра.
Молви сама, я молю!» И на этом речь он окончил.

Вещая жрица меж тем все противится натиску Феба,
Точно вакханка, она по пещере мечется, будто
Бога может изгнать из сердца. Он же сильнее
Ей терзает уста, укрощает мятежную душу.
Вот уже сами собой отворились святилища входы,
В сто отверстий летят прорицанья девы на волю:
«Ты, кто избавлен теперь от опасностей грозных на море!
Больше опасностей ждет тебя на суше. Дарданцы
В край Лавинийский придут (об этом ты не тревожься) —
Но пожалеют о том, что пришли. Лишь битвы я вижу,
Грозные битвы и Тибр, что от пролитой пенится крови.
Ждут тебя Симоент, и Ксанф, и лагерь дорийский,
Ждет и новый Ахилл в краю Латинском, и также
Враг твой богиней рожден. И Юнона тевкров, как прежде,
Гнать не устанет, и ты, удрученный нуждою проситель, —
Сколько ты обойдешь городов и племен италийских!
Вновь с иноземкою брак и жена, приютившая тевкров,
Будут причиной войны.
Ты же, беде вопреки, не сдавайся и шествуй смелее,
Шествуй, доколе тебе позволит Фортуна. Начнется
Там к спасению путь, где не ждешь ты, — в городе греков».
Так из пещеры гостям возвещала Кумская жрица
Грозные тайны судьбы — и священные вторили своды
Истины темным словам. Аполлон, сотрясая поводья,
Деву безумную гнал и вонзал ей под сердце стрекало.

Пыл безумный угас, и уста исступленные смолкли;
Молвит на это герой: «Я не вижу нежданных и новых
Бед и трудов впереди: их лицо привычно мне, дева!
Знал и прежде о них, и в душе их все одолел я.
Лишь об одном я прошу: если вход к царю преисподней —
Здесь, где водой Ахеронт питает мрачные топи,
Дай туда мне сойти и лицо родителя видеть,
Путь укажи, отвори предо мной заповедные двери.
Я на этих плечах его из пламени вынес,
Спас от вражеских толп, что за нами с копьями гнались,
Спутником был он моим в морских скитаньях, со мною
Все сносил наравне, чем грозили нам небо и волны,
Больше в нем, немощном, сил, чем отпущено старости, было.
Он и в приют твой войти, и к тебе обратиться смиренно
Мне с мольбой наказал. Над отцом и сыном, о дева,
Сжалься, благая, молю! Ты можешь все, и недаром
Тривия власти твоей поручила Авернские рощи.
Некогда маны жены повел Орфей за собою,
Сильный фракийской своей кифарой и струн благозвучьем;
Поллукс, избавив ценой половины бессмертья от смерти
Брата, вперед и назад проходит этой дорогой;
Шел здесь Тесей и Алкид. Но и я громовержца потомок!»
Так он Сивиллу молил, к алтарю прикасаясь рукою.
Молвила жрица в ответ: «О, рожденный от крови всевышних,
Сын Анхиза, поверь: в Аверн спуститься нетрудно,
День и ночь распахнута дверь в обиталище Дита.
Вспять шаги обратить и к небесному свету пробиться —
Вот что труднее всего! Лишь немногим, кого справедливый
Царь богов возлюбил, вознесенным доблестью к звездам
Детям богов удалось возвратиться оттуда, где темный
Вьется Коцит, ленивой струей леса обегая.
Но если жаждет душа и стремится сердце так сильно
Дважды проплыть по стигийским волнам и дважды увидеть
Тартар, если тебе отраден подвиг безумный,
Слушай, что сделать тебе придется. В чаще таится
Ветвь, из золота вся, и листы на ней золотые.
Скрыт златокудрый побег, посвященный дольней Юноне,
В сумраке рощи густой, в тени лощины глубокой.
Но не проникнет никто в потаенные недра земные,
Прежде чем с дерева он не сорвет заветную ветку.
Всем велит приносить Прозерпина прекрасная этот
Дар для нее. Вместо сорванной вмиг вырастает другая,
Золотом тем же на ней горят звенящие листья.
Взглядом кроны дерев обыщи и ветвь золотую
Рви безоружной рукой: без усилья стебель поддастся,
Если судьба призывает тебя; если ж нет — никакою
Силой ее не возьмешь, не отрубишь и твердым железом.
Знай и о том, что пока ты у нашего медлишь порога,
Просишь ответа у нас, — твой друг лежит бездыханный,
Тело его погребения ждет, корабли оскверняя.
Прежде приют ему дай в глубокой гробнице, а после
Черных овец заколи искупительной жертвою первой,
Или же ты не узришь для живых недоступное царство —
Сень стигийских лесов». И уста сомкнула Сивилла.

Грустный потупивши взор и нахмурив чело, из пещеры
Вышел родитель Эней. Неизвестностью душу томила
Мысль о грядущем ему. За героем медленным шагом
Брел неразлучный Ахат, тревогой той же томимый.
Часто друг друга они вопрошали: кто из троянцев
Умер, кого хоронить им придется, по слову Сивиллы?
Так они подошли к побережью сухому — и видят:
Спутник их верный Мизен унесен недостойною смертью,
Сын Эола Мизен, что не знал себе равных в искусстве
Медью мужей созывать, зажигать их Марсовым пылом.
Некогда Гектору был он соратником, с Гектором рядом
В грозные битвы ходил с копьем и витою трубою;
После ж того как Ахилл похитил жизнь у героя,
Спутником стал отважный Мизен дарданца Энея,
Следуя в битвах теперь за вождем, не менее славным.
Ныне он звонко трубил в одну из раковин полых
И, оглашая простор, вызывал богов состязаться;
Тут соперник Тритон, — если верить можно преданью, —
В пенные волны меж скал безумца надменного сбросил.
С воплем друзья окружили его. Всех больше горюет
Благочестивый Эней. Повеленья Сивиллы исполнить
Все со слезами спешат и воздвигнуть алтарь погребальный,
Чтобы — из целых стволов возведен — до небес он поднялся.
Тевкры торопятся в лес, приют зверей стародавний:
Падают сосны, шумит топором подрубленный падуб,
Клинья вонзаются в ствол, и клен и ясень расколот,
Буки огромные вниз по горным катятся склонам.
В новом труде никому не уступит Эней: за секиру
Сам берется герой и примером друзей ободряет;
В сердце печальном меж тем он такую думает думу,
Лес бесконечный кругом озирая с мольбою безмолвной:
«Если бы в дебрях таких на дереве вдруг мне сверкнула
Ветвь золотая в глаза! Ведь, на горе, слишком правдиво
Вещая жрица нам все о тебе, Мизен, предсказала».
Только подумал он так — и сейчас же пара голубок
С неба слетела, мелькнув перед самым лицом у героя,
И на зеленой траве уселась. Немедля пернатых
Матери спутниц узнал и взмолился он, радости полон:
«Если дорога здесь есть, — провожатыми будьте моими,
В рощу направьте полет, где на тучную почву бросает
Тень драгоценный побег. И ты, бессмертная, сына
В трудный час не оставь». И, промолвив, за птицами следом
Он поспешил и глядел, куда упорхнут они дальше,
Знак подавая ему, — а они отлетали за кормом,
Но лишь настолько, чтоб он ни на миг не терял их из виду.
Так очутились они возле смрадных устий Аверна.
Птицы взмыли стремглав, рассекая воздух летучий,
И на раздвоенный ствол желанного дерева сели;
Золота отсвет сверкал меж ветвей его темно-зеленых, —
Так средь зимы, в холода, порой на дереве голом
Зеленью чуждой листвы и яркостью ягод шафранных
Блещет омелы побег, округлый ствол обвивая.
Так же блистали листы золотые на падубе темном,
Так же дрожали они, дуновеньем колеблемы легким.
Тотчас упрямую ветвь схватил Эней в нетерпенье
И, отломивши ее, унес в обитель Сивиллы.

Тевкры у моря меж тем по Мизене все так же рыдали,
Правя последний обряд над бесчувственным прахом героя.
Сложен высокий костер из дубовых стволов и смолистых
Веток; со всех сторон оплетен он зеленью темной.
Ставят дарданцы пред ним печальный ряд кипарисов,
Сверху кладут на костер блестящие мужа доспехи,
После снимают с огня котлы с бурлящей водою,
Чтобы омыть и потом умастить охладелое тело.
Вновь поднимается стон. Возлагают героя на ложе,
Алый набросив покров — одежду, знакомую тевкрам.
Грустный долг исполняют друзья: поднимают носилки,
В сторону глядя, несут к костру опрокинутый факел,
Отчий обычай блюдя. И сгорают в пламени жарком
Ладан, яства, елей, из сосудов пролившийся емких.
После того как огонь прогорел и угли угасли,
Жаждущий пепел вином, омывая останки, залили;
Кости собрал Кориней и сокрыл их в бронзовой урне,
Он же, с чистой водой обошедши спутников трижды,
Всех окропил, увлажнив плодоносной ветку оливы;
Этим очистив мужей, произнес он прощальное слово.
Благочестивый Эней, курган высокий насыпав,
Сам возложил на него трубу, весло и доспехи,
Возле подножья горы, что доныне имя Мизена
Носит и впредь сохранит его на долгие годы.

Все совершив, он спешит наставленья Сивиллы исполнить.
Вход в пещеру меж скал зиял глубоким провалом,
Озеро путь преграждало к нему и темная роща.
Птица над ним ни одна не могла пролететь безопасно,
Мчась на проворных крылах, — ибо черной бездны дыханье,
Все отравляя вокруг, поднималось до сводов небесных.

Жрица сюда привела четырех тельцов черноспинных,
После, над их головой сотворив вином возлиянье,
Вырвала между рогов у них волоски и первины
Эти сожгла на священном огне, призывая Гекату,
Мощную между богов, и в Эребе и в небе владыку.
Спутники, снизу ножи вонзив им в горло, собрали
В чаши теплую кровь. Овцу чернорунную в жертву
Матери дев Эвменид и сестре ее величавой
Сам Эней заклал и телицу — Дита супруге.
Стикса владыке затем алтари воздвиг он ночные,
Целые туши быков на огонь возложил и обильно
Жирным елеем полил горевшие в пламени жертвы.
Вдруг, едва небосвод озарился лучами восхода,
Вздрогнув, на склонах леса закачались, земля загудела,
Псов завыванье из тьмы донеслось, приближенье богини
Им возвещая. И тут воскликнула жрица: «Ступайте,
Чуждые таинствам, прочь! Немедля рощу покиньте!
В путь отправляйся, Эней, и выхвати меч свой из ножен:
Вот теперь-то нужна и отвага, и твердое сердце!»
Вымолвив, тотчас она устремилась бурно в пещеру,
Следом — бесстрашный Эней, ни на шаг не отстав от вожатой.

Боги, властители душ, и вы, молчаливые тени,
Хаос, и ты, Флегетон, и равнины безмолвья и мрака,
Дайте мне право сказать обо всем, что я слышал; дозвольте
Все мне открыть, что во мгле глубоко под землею таится.

Шли вслепую они под сенью ночи безлюдной,
В царстве бесплотных теней, в пустынной обители Дита, —
Так по лесам при луне, при неверном свете зловещем,
Путник бредет, когда небеса застилает Юпитер
Темной тенью и цвет у предметов ночь отнимает.
Там, где начало пути, в преддверье сумрачном Орка
Скорбь ютится и с ней грызущие сердце Заботы,
Бледные здесь Болезни живут и унылая Старость,
Страх, Нищета, и Позор, и Голод, злобный советчик,
Муки и тягостный Труд — ужасные видом обличья;
Смерть и брат ее Сон на другом обитают пороге,
Злобная Радость, Война, приносящая гибель, и здесь же
Дев Эвменид железный чертог и безумная Распря, —
Волосы-змеи у ней под кровавой вьются повязкой.
Вяз посредине стоит огромный и темный, раскинув
Старые ветви свои; сновидений лживое племя
Там находит приют, под каждым листком притаившись.
В том же преддверье толпой теснятся тени чудовищ:
Сциллы двувидные тут и кентавров стада обитают,
Тут Бриарей сторукий живет, и дракон из Лернейской
Топи шипит, и Химера огнем врагов устрашает,
Гарпии стаей вокруг великанов трехтелых летают…
Меч Эней обнажил, внезапным страхом охвачен,
Выставил острый клинок, чтобы встретить натиск чудовищ,
И, не напомни ему многомудрая дева, что этот
Рой бестелесных теней сохраняет лишь видимость жизни,
Ринулся он бы на них, пустоту мечом рассекая.

Дальше дорога вела к Ахеронту, в глубь преисподней.
Мутные омуты там, разливаясь широко, бушуют,
Ил и песок выносят в Коцит бурливые волны.
Воды подземных рек стережет перевозчик ужасный —
Мрачный и грязный Харон. Клочковатой седой бородою
Все лицо обросло — лишь глаза горят неподвижно,
Плащ на плечах завязан узлом и висит безобразно.
Гонит он лодку шестом и правит сам парусами,
Мертвых на утлом челне через темный поток перевозит.
Бог уже стар, но хранит он и в старости бодрую силу.
К берегу страшной реки стекаются толпы густые:
Жены идут, и мужи, и героев сонмы усопших,
Юноши, дети спешат и девы, не знавшие брака,
Их на глазах у отцов унес огонь погребальный.
Мертвых не счесть, как листьев в лесу, что в холод осенний
Падают наземь с дерев, иль как птиц, что с просторов пучины,
Сбившись в стаи, летят к берегам, когда зимняя стужа
Гонит их за моря, в края, согретые солнцем.
Все умоляли, чтоб их переправил первыми старец,
Руки тянули, стремясь оказаться скорей за рекою.
Лодочник мрачный с собой то одних, то других забирает,
Иль прогоняет иных, на песок им ступить не давая.
Молвил Сивилле Эней, смятенью теней удивляясь:
«Дева, ответь мне, чего толпа над рекою желает?
Души стремятся куда? Почему одни покидают
Берег, меж тем как по серым волнам отплывают другие?»
Жрица старая так отвечала кратко Энею:
«Истинный отпрыск богов, Анхиза сын! Пред тобою
Ширь Стигийских болот и Коцита глубокие воды.
Ими поклявшийся бог не осмелится клятву нарушить.
Эти, что жалкой толпой здесь стоят, — землей не покрыты.
Лодочник этот — Харон; перевозит он лишь погребенных.
На берег мрачный нельзя переплыть через шумные волны
Прежде тенями, чем покой обретут в могиле останки.
Здесь блуждают они и сто лет над берегом реют, —
Только потом к желанной реке их вновь допускают».
Шаг Эней задержал, погружен в глубокую думу,
Жребий несчастных ему наполнил жалостью душу.
Видит; меж тех, кто лишен последних почестей, грустно
Флота ликийского вождь Оронт стоит и Левкаспид.
Вместе плыли они из Трои, вместе погибли
В день, когда ветры, напав, и корабль и мужей потопили.

Тут же бродил Палинур, что держал лишь недавно кормило,
Бег направляя судов, из ливийского города плывших;
В море упал он с кормы, наблюдая ночные светила.
Чуть лишь во мраке густом узнав печального друга,
Первым к нему обратился Эней: «О, кто из всевышних
Отнял тебя у нас, Палинур, и бросил в пучину?
Все расскажи! Ибо только в одном Аполлон, обманул нас,
Хоть и доселе во лжи уличен он не был ни разу:
Он предрекал мне, что ты невредимо в край Авзонийский
Через моря проплывешь. Таковы богов обещанья!»
Но Палинур отвечал: «Правдив был Феба треножник:
Я от руки божества не погиб в пучине глубокой.
В воду внезапно упав, я с силой вырвал кормило, —
Ибо при нем неотлучно стоял, корабль направляя, —
И за собою увлек. Клянусь тебе морем суровым,
Я не так за себя, как за твой корабль испугался:
Что, если он, потеряв и кормило, и кормчего сразу,
Справиться с натиском волн, все сильней вскипавших, не сможет?
Нот свирепый меня три долгих ночи ненастных
Гнал по безбрежным морям. На рассвете четвертого утра
С гребня волны увидал я вдали Италии берег.
Медленно плыл я к земле, и прибой уже не грозил мне,
Но на меня напало с мечом, на добычу надеясь,
Дикое племя, когда, отягченный мокрой одеждой,
Стал на скалу карабкаться я, за вершину цепляясь.
Ныне катают меня у берега ветер и волны.
Сладостным светом дневным и небом тебя заклинаю,
Памятью старца-отца и надеждой отрока Юла, —
Мне избавление дай: отыщи Велийскую гавань,
Тело мое схорони — ибо все ты можешь, великий, —
Или же, если тебе всеблагая мать указала
Путь (ибо думаю я, что не против воли всевышних
Ты собираешься плыть по широким Стигийским болотам),
Руку несчастному дай и меня переправь через волны,
Чтобы мирный приют я обрел хотя бы по смерти».
Так он сказал, и ему отвечала вещая жрица:
«Как ты посмел, Палинур, нечестивой жаждой гонимый,
Непогребенным прийти к стигийским водам суровым,
Как воротиться дерзнул к реке Эвменид самовольно!
И не надейся мольбой изменить решенья всевышних!
Но запомни слова, что тебе я скажу в утешенье:
Явлены будут с небес городам и народам окрестным
Знаменья, чтобы они искупили вину и воздвигли
Холм над тобой и жертвы тебе на холме приносили;
Место же это навек Палинура имя получит».
Девы слова изгнали печаль из скорбного сердца,
Рад Палинур, что будет земля его именем зваться.

Путь продолжали они и к реке подходили все ближе.
Издали, с лодки своей перевозчик старый увидел,
Как они шли меж безмолвных дерев, поспешая на берег.
Первым окликнул он их, прокричав пришельцам сердито:
«Ты, человек, что к нашей реке с оружьем спустился!
Стой и скажи, зачем ты пришел! И дальше ни шагу!
Место здесь только теням и ночи, сон приносящей.
В этом стигийском челне возить живых я не вправе;
Был я не рад, когда взял на эту лодку Алкида
Или на берег на тот перевез Пирифоя с Тесеем,
Хоть от богов рождены и могучи были герои.
Этот схватил и связал преисподней трехглавого стража
Прямо у царских дверей и дрожащего вывел на землю,
Те госпожу увести из покоев Дита хотели».
Так отвечала ему Амфризийская вещая дева:
«Козней таких мы не строим, старик, оставь опасенья!
Не для насилья наш меч обнажен; пусть чудовищный сторож
Вечно лаем своим бескровные тени пугает,
Пусть блюдет в чистоте Прозерпина ложе Плутона.
Видишь: троянец Эней, благочестьем и мужеством славный,
К теням Эреба сошел, чтобы вновь родителя встретить.
Если не тронет тебя такая преданность сына, —
Эту узнаешь ты ветвь!» И под платьем скрытую ветку
Вынула жрица и гнев укротила в сердце Харона,
Больше ни слова ему не сказав; и старец, любуясь
Блеском листвы роковой, давно не виданным даром,
К берегу лодку подвел вперед кормой потемневшей.
Души умерших прогнав, что на длинных лавках сидели,
Освободил он настил и могучего принял Энея
В лодку. Утлый челнок застонал под тяжестью мужа,
Много болотной воды набрал сквозь широкие щели;
Но через темный поток невредимо героя и жрицу
Бог перевез и ссадил в камышах на илистый берег.

Лежа в пещере своей, в три глотки лаял огромный
Цербер, и лай громовой оглашал молчаливое царство.
Видя, как шеи у пса ощетинились змеями грозно,
Сладкую тотчас ему лепешку с травою снотворной
Бросила жрица, и он, разинув голодные пасти,
Дар поймал на лету. На загривках змеи поникли,
Всю пещеру заняв, разлегся Цербер огромный.
Сторож уснул, и Эней поспешил по дороге свободной
Прочь от реки, по которой никто назад не вернулся.
Тут же у первых дверей он плач протяжный услышал:
Горько плакали здесь младенцев души, которых
От материнской груди на рассвете сладостной жизни
Рок печальный унес во мрак могилы до срока.
Рядом — обители тех, кто погиб от лживых наветов.
Но без решенья суда не получат пристанища души;
Суд возглавляет Минос: он из урны жребии тянет,
Всех пред собраньем теней вопрошает о прожитой жизни.
Дальше — унылый приют для тех, кто своею рукою
Предал смерти себя без вины и, мир ненавидя,
Сбросил бремя души. О, как они бы хотели
К свету вернуться опять и терпеть труды и лишенья!
Но не велит нерушимый закон, и держит в плену их
Девятиструйный поток и болота унылые Стикса.
Краткий пройден был путь — перед взором Энея простерлась
Ширь бескрайних равнин, что «полями скорби» зовутся:
Всех, кого извела любви жестокая язва,
Прячет миртовый лес, укрывают тайные тропы,
Ибо и смерть не избавила их от мук и тревоги.
Федру увидел он здесь, и Прокриду, и с ней Эрифилу, —
Раны зияли на ней, нанесенные сыном свирепым;
Здесь и Эвадна была, Лаодамия и Пасифая,
С ними бродил и Кеней, превращенный из юноши в деву,
Ибо по смерти судьба ему прежний облик вернула.
Тут же Дидона меж них, от недавней раны страдая,
Тенью блуждала в лесу. Герой троянский поближе
К ней подошел — и узнал в полумраке образ неясный:
Так на небо глядит в новолунье путник, не зная,
Виден ли месяц ему или только мнится за тучей.
Слез Эней не сдержал и с любовью ласково молвил:
«Значит, правдива была та весть, что до нас долетела?
Бедной Дидоны уж нет, от меча ее жизнь оборвалась?
Я ли причиною был кончины твоей? Но клянусь я
Всеми огнями небес, всем, что в царстве подземном священно, —
Я не по воле своей покинул твой берег, царица!
Те же веленья богов, что теперь меня заставляют
Здесь во тьме средь теней брести дорогой неторной,
Дальше тогда погнали меня. И не мог я поверить,
Чтобы разлука со мной принесла тебе столько страданий!
Стой! От кого ты бежишь? Дай еще на тебя поглядеть мне!
Рок в последний ведь раз говорить мне с тобой дозволяет».
Речью такой Эней царице, гневно глядевшей,
Душу старался смягчить и вызвать ответные слезы.
Но отвернулась она и глаза потупила в землю,
Будто не внемля ему, и стояла, в лице не меняясь,
Твердая, словно кремень иль холодный мрамор марпесский.
И наконец убежала стремглав, не простив, не смирившись,
Скрылась в тенистом лесу, где по-прежнему жаркой любовью
Муж ее первый, Сихей, на любовь отвечает царице.
Долго Эней, потрясенный ее судьбою жестокой,
Вслед уходящей смотрел, и жалостью полнилось сердце.

Снова пустился он в путь, назначенный труд продолжая,
Края равнины достиг, где приют воителей славных.
Здесь повстречались ему Тидей, прославленный в битвах,
Партенопей и бледная тень владыки Адраста,
Здесь же дарданцы, по ком на земле так долго рыдали,
Павшие в битвах; Эней застонал, когда длинной чредою
Тевкры прошли перед ним: Полифет, посвященный Церере,
Антенориды, Идей, — он и тут колесницею правит,
Держит и тут он копье — и Медонт, и Главк с Терсилохом.
Тени со всех сторон обступили с криком Энея,
Мало им раз взглянуть на него: всем хочется дольше
Рядом побыть и спросить, для чего он спустился к усопшим.
Рати данайской вожди, Агамемнона воинов тени,
Вдруг увидав, как во мраке горят героя доспехи
В страхе дрожат перед ним: одни бросаются в бегство, —
Так же, как раньше они к кораблям убегали; другие
Еле слышно кричат, ибо голос нейдет из гортани.

Вдруг Деифоб Приамид предстал перед взором Энея:
Весь изувечен, лицо истерзано пыткой жестокой,
Обе руки в крови, и оба отрезаны уха,
Раны на месте ноздрей безобразно зияют. Несчастный
Страшные эти следы прикрывал рукою дрожащей;
Друга с трудом лишь узнал Эней и окликнул печально:
«Славный в боях Деифоб, благородный Тевкра потомок!
Кто решился тебе отомстить так жестоко и гнусно?
Так над тобою кому надругаться дозволено было?
Мне донесла молва, что в последнюю ночь ты немало
Греков сразил и упал, изнемогший, на груду убитых.
Холм над могилой пустой у прибрежий Ретейских воздвиг я,
Трижды к манам твоим над гробницей воззвал громогласно.
Имя твое и доспех пребывают там; но не мог я,
Друг, увидеть тебя и землей родною засыпать».
Молвил в ответ Деифоб: «Все, что должно, ты свято исполнил:
Пред Деифобом ты чист, перед тенью убитого друга.
Только роком моим и спартанки злодейством погублен
Я, — такую она по себе оставила память!
Как последнюю ночь в ликованье обманчивом все мы
Встретили, — знаешь ты сам: слишком памятно все, что свершилось.
Только лишь конь роковой на крутые склоны Пергама
Поднят был и принес врагов и оружье во чреве,
Тотчас она повела, как бы оргию Вакха справляя,
Жен хороводом вокруг; выступая сама между ними
С факелом ярким в руках, с высоты призывала данайцев.
Я же, устав от забот, с отягченным дремотою взором,
В брачный злосчастный покой ушел и забылся на ложе
Сладким, глубоким сном, безболезненной смерти подобным.
Славная эта жена между тем уносит оружье
Из дому все — даже верный мой меч, что висел в изголовье, —
В дом Менелая зовет, растворяет настежь все двери.
Думала, видно, она угодить любимому мужу,
Тем заставив молву о былых преступленьях умолкнуть.
Что же еще? Ворвался Эолид, подстрекатель убийства,
Вместе с Атридом ко мне… О боги, если о мести
К вам взывать не грешно — за бесчестье грекам воздайте!
Но и ты мне ответь, тебя, живого, какие
Бедствия к нам привели? Заблудился ль ты, в море скитаясь,
Боги ль прислали тебя? Какая судьба тебя гонит
В мрачный край, в унылый приют, где солнце не всходит?»

Долго беседа их шла; между тем на алой четверке
Мира срединную ось миновала в эфире Аврора.
Мог бы Эней весь отпущенный срок в разговорах растратить,
Если б Сивилла ему не напомнила речью короткой:
«Близится ночь, пролетают часы в бесполезных стенаньях!
Две дороги, Эней, расходятся с этого места:
Путь направо ведет к стенам великого Дита, —
Этим путем мы в Элизий пойдем; а левой дорогой
Злые идут на казнь, в нечестивый спускаются Тартар».
Ей отвечал Деифоб: «Не сердись, могучая жрица,
Я ухожу обратно в толпу и во мрак возвращаюсь!
Ты, наша гордость, иди! Пусть судьба твоя будет счастливей!»
Так он сказал и прочь отошел с напутствием этим.

Влево Эней поглядел: там, внизу, под кручей скалистой
Город раскинулся вширь, обведенный тройною стеною.
Огненный бурный поток вкруг твердыни Тартара мчится,
Мощной струей Флегетон увлекает гремучие камни.
Рядом ворота стоят на столпах адамантовых прочных:
Створы их сокрушить ни людская сила не может,
Ни оружье богов. На железной башне высокой
Днем и ночью сидит Тизифона в одежде кровавой,
Глаз не смыкая, она стережет преддверия Дита.
Слышится стон из-за стен и свист плетей беспощадных,
Лязг влекомых цепей и пронзительный скрежет железа.
Замер на месте Эней и прислушался к шуму в испуге.
«Дева, скажи, каковы обличья злодейства? Какие
Казни свершаются там? Что за гул долетает оттуда?»
Жрица в ответ начала: «О вождь прославленный тевкров,
Чистому боги вступать на преступный порог запрещают.
Но Геката, отдав мне под власть Авернские рощи,
Всюду водила меня и возмездья богов показала.
Кносский судья Радамант суровой правит державой;
Всех он казнит, заставляет он всех в преступленьях сознаться,
Тайно содеянных там, наверху, где злодеи напрасно
Рады тому, что придет лишь по смерти срок искупленья.
Мстительным гневом полна, Тизифона с насмешкою злобной
Хлещет виновных бичом, и подносит левой рукою
Гнусных гадов к лицу, и свирепых сестер созывает.
Только потом, скрежеща, на скрипучих шипах распахнутся
Створы священных ворот. Посмотри, — ты видишь обличье
Той, что на страже стоит и порог изнутри охраняет?
Гидра огромная там, пятьдесят разинувши пастей,
Первый чертог сторожит. В глубину уходит настолько
Тартара темный провал, что вдвое до дна его дальше,
Чем от земли до небес, до высот эфирных Олимпа.
Там рожденных Землей титанов древнее племя
Корчится в муках на дне, низвергнуто молнией в бездну.
Видела там я и двух сыновей Алоэя огромных,
Что посягнули взломать руками небесные своды,
Тщась громовержца изгнать и лишить высокого царства.
Видела, как Салмоней несет жестокую кару, —
Тот, кто громам подражал и Юпитера молниям жгучим.
Ездил торжественно он на четверке коней, потрясая
Факелом ярким, у всех на глазах по столице Элиды,
Требовал, чтобы народ ему поклонялся, как богу.
То, что нельзя повторить, — грозу и грома раскаты, —
Грохотом меди хотел и стуком копыт он подделать,
Но всемогущий Отец из туч густых огневую
Бросил в безумца стрелу — не дымящий факел сосновый, —
И с колесницы низверг, и спалил его в пламенном вихре.
Видеть мне было дано и Земли всеродящей питомца
Тития: телом своим распластанным занял он девять
Югеров; коршун ему терзает бессмертную печень
Клювом-крючком и в утробе, для мук исцеляемой снова,
Роется, пищи ища, и гнездится под грудью высокой,
И ни на миг не дает отрастающей плоти покоя.
Надо ль лапифов назвать, Иксиона и Пирифоя?
Камень черный висит над тенями и держится еле,
Будто вот-вот упадет. Золотые ложа, как в праздник,
Застланы пышно, и пир приготовлен с роскошью царской,
Яства у самого рта, — но из фурий страшнейшая тут же
То за столом возлежит, не давая к еде прикоснуться,
То встает и, громко крича, поднимает свой факел.
Те, кто при жизни враждой родных преследовал братьев,
Кто ударил отца, или был бесчестен с клиентом,
Или, богатства нажив, для себя лишь берег их и близким
Не уделял ничего (здесь таких бессчетные толпы),
Или убит был за то, что бесчестил брачное ложе,
Или восстать на царя дерзнул, изменяя присяге,
Казни здесь ждут. Но казни какой — узнать не пытайся,
Не вопрошай об участи их и о видах мучений.
Катят камни одни, у других распятое тело
К спицам прибито колес. На скале Тесей горемычный
Вечно будет сидеть. Повторяя одно непрестанно,
Громко взывая к теням, возглашает Флегий злосчастный:
«Не презирайте богов и учитесь блюсти справедливость!»
Этот над родиной власть за золото продал тирану
Или законы за мзду отменял и менял произвольно,
Тот на дочь посягнул, осквернив ее ложе преступно, —
Все дерзнули свершить и свершили дерзко злодейство.
Если бы сто языков и столько же уст я имела,
Если бы голос мой был из железа, — я и тогда бы
Все преступленья назвать не могла и кары исчислить!»
Долгий окончив рассказ, престарелая Фебова жрица
Молвила: «Дальше ступай, заверши нелегкий свой подвиг.
В путь поспешим: уж стены видны, что в циклоповых горнах
Кованы; вижу я там под высоким сводом ворота:
Нам возле них оставить дары велят наставленья».
Молвила так — и они, шагая рядом во мраке,
Быстро прошли оставшийся путь и приблизились к стенам.
Там за порогом Эней окропляет свежей водою
Тело себе и к дверям прибивает ветвь золотую.

Сделав это и долг пред богиней умерших исполнив,
В радостный край вступили они, где взору отрадна
Зелень счастливых дубрав, где приют блаженный таится.
Здесь над полями высок эфир, и светом багряным
Солнце сияет свое, и свои загораются звезды.
Тело себе упражняют одни в травянистых палестрах
И, состязаясь, борьбу на песке золотом затевают,
В танце бьют круговом стопой о землю другие,
Песни поют, и фракийский пророк в одеянии длинном
Мерным движениям их семизвучными вторит ладами,
Пальцами бьет по струнам или плектром из кости слоновой.
Здесь и старинный род потомков Тевкра прекрасных,
Славных героев сонм, рожденных в лучшие годы:
Ил, Ассарак и Дардан, основатель Трои могучей.
Храбрый дивится Эней: вот копья воткнуты в землю,
Вот колесницы мужей стоят пустые, и кони
Вольно пасутся в полях. Если кто при жизни оружье
И колесницы любил, если кто с особым пристрастьем
Резвых коней разводил, — получает все то же за гробом.
Вправо ли взглянет Эней или влево, — герои пируют,
Сидя на свежей траве, и поют, ликуя, пеаны
В рощах, откуда бежит под сенью лавров душистых,
Вверх на землю стремясь, Эридана поток многоводный.
Здесь мужам, что погибли от ран в боях за отчизну,
Или жрецам, что всегда чистоту хранили при жизни,
Тем из пророков, кто рек только то, что Феба достойно,
Тем, кто украсил жизнь, создав искусства для смертных,
Кто средь живых о себе по заслугам память оставил, —
Всем здесь венчают чело белоснежной повязкой священной.
Тени вокруг собрались, и Сивилла к ним обратилась
С речью такой, — но прежде других к Мусею, который
Был всех выше в толпе, на героя снизу взиравшей:
«Ты, величайший певец, и вы, блаженные души,
Нам укажите, прошу, где Анхиза найти? Ради встречи
С ним пришли мы сюда, переплыли реки Эреба».
Ей в немногих словах Мусей на это ответил:
«Нет обиталищ у нас постоянных: по рощам тенистым
Мы живем; у ручьев, где свежей трава луговая, —
Наши дома; но, если влечет вас желание сердца,
Надо хребет перейти. Вас пологим путем поведу я».
Так он сказал и пошел впереди и с горы показал им
Даль зеленых равнин. И они спустились с вершины.

Старец Анхиз между тем озирал с усердьем ревнивым
Души, которым еще предстоит из долины зеленой,
Где до поры пребывают они, подняться на землю.
Сонмы потомков своих созерцал он и внуков грядущих,
Чтобы узнать их судьбу, и удел, и нравы, и силу,
Но лишь увидел, что сын к нему по лугу стремится,
Руки порывисто он протянул навстречу Энею,
Слезы из глаз полились и слова из уст излетели:
«Значит, ты все же пришел? Одолела путь непосильный
Верность святая твоя? От тебя и не ждал я иного.
Снова дано мне смотреть на тебя, и слушать, и молвить
Слово в ответ? Я на это всегда уповал неизменно,
День считая за днем, — и надежды мне не солгали.
Сколько прошел ты морей, по каким ты землям скитался,
Сколько опасностей знал, — и вот ты снова со мною!
Как за тебя я боялся, мой сын, когда в Ливии был ты!»
Сын отвечал: «Ты сам, твой печальный образ, отец мой,
Часто являлся ко мне, призывая в эти пределы.
Флот мой стоит в Тирренских волнах. Протяни же мне руку,
Руку, родитель, мне дай, не беги от сыновних объятий!»
Молвил — и слезы ему обильно лицо оросили.
Трижды пытался отца удержать он, сжимая в объятьях, —
Трижды из сомкнутых рук бесплотная тень ускользала,
Словно дыханье, легка, сновиденьям крылатым подобна.

Тут увидел Эней в глубине долины сокрытый
Остров лесной, где кусты разрослись и шумели вершины:
Медленно Лета текла перед мирной обителью этой,
Там без числа витали кругом племена и народы.
Так порой на лугах в безмятежную летнюю пору
Пчелы с цветка на цветок летают и вьются вкруг белых
Лилий, и поле вокруг оглашается громким гуденьем.
Видит все это Эней — и объемлет ужас героя;
Что за река там течет — в неведенье он вопрошает, —
Что за люди над ней такой теснятся толпою.
Молвит родитель в ответ: «Собрались здесь души, которым
Вновь суждено вселиться в тела, и с влагой летейской
Пьют забвенье они в уносящем заботы потоке.
Эти души тебе показать и назвать поименно
Жажду давно уже я, чтобы наших ты видел потомков,
Радуясь вместе со мной обретенью земли Италийской».
«Мыслимо ль это, отец, чтоб отсюда души стремились
Снова подняться на свет и облечься тягостной плотью?
Злая, видно, тоска влечет несчастных на землю!»
«Что ж, и об этом скажу, без ответа тебя не оставлю, —
Начал родитель Анхиз и все рассказал по порядку. —
Землю, небесную твердь и просторы водной равнины,
Лунный блистающий шар, и Титана светоч, и звезды, —
Все питает душа, и дух, по членам разлитый,
Движет весь мир, пронизав его необъятное тело.
Этот союз породил и людей, и зверей, и пернатых,
Рыб и чудовищ морских, сокрытых под мраморной гладью.
Душ семена рождены в небесах и огненной силой
Наделены — но их отягчает косное тело,
Жар их земная плоть, обреченная гибели, гасит.
Вот что рождает в них страх, и страсть, и радость, и муку,
Вот почему из темной тюрьмы они света не видят.
Даже тогда, когда жизнь их в последний час покидает,
Им не дано до конца от зла, от скверны телесной
Освободиться: ведь то, что глубоко в них вкоренилось,
С ними прочно срослось — не остаться надолго не может.
Кару нести потому и должны они все — чтобы мукой
Прошлое зло искупить. Одни, овеваемы ветром,
Будут висеть в пустоте, у других пятно преступленья
Выжжено будет огнем или смыто в пучине бездонной.
Маны любого из нас понесут свое наказанье,
Чтобы немногим затем перейти в простор Элизийский.
Время круг свой замкнет, минуют долгие сроки, —
Вновь обретет чистоту, от земной избавленный порчи,
Душ изначальный огонь, эфирным дыханьем зажженный.
Времени бег круговой отмерит десять столетий, —
Души тогда к Летейским волнам божество призывает,
Чтобы, забыв обо всем, они вернулись под своды
Светлого неба и вновь захотели в тело вселиться».

Вот что поведал Анхиз, и сына вместе с Сивиллой
В гущу теней он повлек, и над шумной толпою у Леты
Встали они на холме, чтобы можно было оттуда
Всю вереницу душ обозреть и в лица вглядеться.
«Сын мой! Славу, что впредь Дарданидам сопутствовать будет,
Внуков, которых тебе родит италийское племя,
Души великих мужей, что от нас унаследуют имя, —
Все ты узришь: я открою тебе судьбу твою ныне.
Видишь, юноша там о копье без жала оперся:
Близок его черед, он первым к эфирному свету
Выйдет, и в нем дарданская кровь с италийской сольется;
Будет он, младший твой сын, по-альбански Сильвием зваться,
Ибо его средь лесов взрастит Лавиния. Этот
Поздний твой отпрыск царем и царей родителем станет.
С этой поры наш род будет править Долгою Альбой.
Следом появится Прок, народа троянского гордость,
Капис, Нумитор и тот, кто твоим будет именем назван, —
Сильвий Эней; благочестьем своим и доблестью в битвах
Всех он затмит, если только престол альбанский получит.
Вот она, юных мужей череда! Взгляни на могучих!
Всем виски осенил венок дубовый гражданский.
Ими Пометий, Момент, и Фидены, и Габии будут
Возведены, и в горах Коллатия крепкие стены,
Инуев Лагерь они, и Кору, и Болу построят,
Дав имена местам, что теперь имен не имеют.
Вот и тот, кто навек прародителя спутником станет,
Ромул, рожденный в роду Ассарака от Марса и жрицы
Илии. Видишь, двойной на шлеме высится гребень?
Марс-родитель его отличил почетной приметой!
Им направляемый Рим до пределов вселенной расширит
Власти пределы своей, до Олимпа души возвысит,
Семь твердынь на холмах окружит он единой стеною,
Гордый величьем сынов, Берекинфской богине подобен,
Что в башненосном венце по Фригийской стране разъезжает,
Счастлива тем, что бессмертных детей родила, что и внуки
Все — небожители, все обитают в высях эфирных.
Взоры теперь сюда обрати и на этот взгляни ты
Род и на римлян твоих. Вот Цезарь и Юла потомки:
Им суждено вознестись к средоточью великого неба.
Вот он, тот муж, о котором тебе возвещали так часто:
Август Цезарь, отцом божественным вскормленный, снова
Век вернет золотой на Латинские пашни, где древле
Сам Сатурн был царем, и пределы державы продвинет,
Индов край покорив и страну гарамантов, в те земли,
Где не увидишь светил, меж которыми движется солнце,
Где небодержец Атлант вращает свод многозвездный.
Ныне уже прорицанья богов о нем возвещают,
Край Меотийских болот и Каспийские царства пугая,
Трепетным страхом смутив семиструйные нильские устья.
Столько стран не прошел ни Алкид в скитаниях долгих,
Хоть и сразил медноногую лань и стрелами Лерну
Он устрашил и покой возвратил лесам Эриманфа,
Ни виноградной уздой подъяремных смиряющий тигров
Либер, что мчится в своей колеснице с подоблачной Нисы.
Что ж не решаемся мы деяньями славу умножить?
Нам уж не страх ли осесть на земле Авзонийской мешает?
Кто это там, вдалеке, ветвями оливы увенчан,
Держит святыни в руках? Седины его узнаю я!
Римлян царь, укрепит он законами первыми город;
Бедной рожденный землей, из ничтожных он явится Курий,
Чтобы принять великую власть. Ее передаст он
Туллу, что мирный досуг мужей ленивых нарушит,
Двинув снова в поход от триумфов отвыкшее войско.
Анк на смену ему воцарится, спеси не чуждый:
Слишком уж он и сейчас дорожит любовью народа.
Хочешь Тарквиниев ты увидать и гордую душу
Мстителя Брута узреть, вернувшего фасции Риму?
Власти консульской знак — секиры грозные — первым
Брут получит и сам сыновей, мятеж затевавших,
На смерть осудит отец во имя прекрасной свободы;
Что бы потомки о нем ни сказали, — он будет несчастен,
Но к отчизне любовь и жажда безмерная славы
Все превозмогут. Взгляни: вдалеке там Деции, Друзы,
С грозной секирой Торкват и Камилл, что орлов возвратит нам.
Видишь — там две души одинаковым блещут оружьем?
Ныне, объятые тьмой, меж собой они в добром согласье,
Но ведь какою войной друг на друга пойдут, если света
Жизни достигнут! Увы, как много крови прольется
В дни, когда тесть от Монековых скал с Альпийского вала
Спустится, зять же его с оружьем встретит восточным!
Дети! Нельзя, чтобы к войнам таким ваши души привыкли!
Грозною мощью своей не терзайте тело отчизны!
Ты, потомок богов, ты первый о милости вспомни,
Кровь моя, меч опусти!..
Этот, Коринф покорив, поведет колесницу в триумфе
На Капитолий крутой, над ахейцами славен победой.
Тот повергнет во прах Агамемнона крепость — Микены,
Аргос возьмет, разобьет Эакида, Ахиллова внука,
Мстя за поруганный храм Минервы, за предков троянских.
Косс и великий Катон, ужель о вас умолчу я?
Гракхов не вспомню ли род? Сципионов, как молния грозных,
Призванных гибель нести Карфагену? Серрана, что ниву
Сам засевал? Иль Фабриция, кто, довольствуясь малым,
Был столь могуч? О Фабии, вас назову и усталый…
Максим, и ты здесь, кто нам промедленьями спас государство!
Смогут другие создать изваянья живые из бронзы,
Или обличье мужей повторить во мраморе лучше,
Тяжбы лучше вести и движенья неба искусней
Вычислят иль назовут восходящие звезды, — не спорю:
Римлянин! Ты научись народами править державно —
В этом искусство твое! — налагать условия мира,
Милость покорным являть и смирять войною надменных!»

Так Анхиз говорил изумленным спутникам; после
Он добавил: «Взгляни, вот Марцелл, отягченный добычей;
Ростом он всех превзошел, победитель во многих сраженьях,
Тот, кто Рим укрепит, поколебленный тяжкою смутой,
Кто, воюя в седле, разгромит пунийцев и галлов, —
Третий доспех, добытый в бою, посвятит он Квирину».
Молвил на это Эней, увидев рядом с Марцеллом
Юношу дивной красы в доспехах блестящих, который
Шел с невеселым лицом, глаза потупивши в землю:
«Кто, скажи мне, отец, там идет с прославленным мужем?
Сын ли его иль один из бессчетных потомков героя?
Спутников сколько вокруг! Каким он исполнен величьем!
Но осеняет чело ему ночь печальною тенью».
Слезы из глаз полились у Анхиза, когда отвечал он:
«Сын мой, великая скорбь твоему уготована роду:
Юношу явят земле на мгновенье судьбы — и дольше
Жить не позволят ему. Показалось бы слишком могучим
Племя римлян богам, если б этот их дар сохранило.
Много стенаний и слез вослед ему с Марсова поля
Город великий пошлет! И какое узришь погребенье
Ты, Тиберин, когда воды помчишь мимо свежей могилы!
Предков латинских сердца вознести такою надеждой
Больше таких не взрастит себе во славу питомцев
Ромулов край. Но увы! Ни у чему благочестье и верность,
Мощная длань ни к чему. От него уйти невредимо
Враг ни один бы не мог, пусть бы юноша пешим сражался,
Пусть бы шпоры вонзал в бока скакуна боевого.
Отрок несчастный, — увы! — если рок суровый ты сломишь,
Будешь Марцеллом и ты! Дайте роз пурпурных и лилий:
Душу внука хочу я цветами щедро осыпать,
Выполнить долг перед ним хоть этим даром ничтожным».

Так бродили они по всему туманному царству,
Между широких лугов, чтобы всех разглядеть и увидеть.
После того, как сыну Анхиз перечислил потомков,
Душу его распалив стремленьем к славе грядущей,
Старец поведал ему о войне, что ждет его вскоре,
О племенах лаврентских сказал, о столице Латина,
Также о том, как невзгод избежать или легче снести их.

Двое ворот открыты для снов: одни — роговые,
В них вылетают легко правдивые только виденья;
Белые створы других изукрашены костью слоновой,
Маны, однако, из них только лживые сны высылают.
К ним, беседуя, вел Анхиз Сивиллу с Энеем;
Костью слоновой блестя, распахнулись ворота пред ними,
К спутникам кратким путем и к судам Эней возвратился.
Тотчас вдоль берега он поплыл в Кайетскую гавань.
С носа летят якоря, корма у берега встала.

КНИГА СЕДЬМАЯ

Здесь же скончалась и ты, Энея кормилица, чтобы
Память навек о себе завещать побережиям нашим:
Место, где прах твой зарыт, сохраняет имя Кайеты,
Чтят гесперийцы его; так не это ли славой зовется?
Благочестивый Эней, совершив обряд погребальный,
Холм насыпал над ней и, когда успокоилось море,
В путь поспешил на всех парусах и гавань покинул.
Ветер в ночи понес корабли, и луна благосклонно
Свет белоснежный лила и дробилась, в зыбях отражаясь.
Плыл вдоль берега флот, минуя царство Цирцеи,
Где меж дремучих лесов распевает денно и нощно
Солнца могучая дочь и, в ночную темную пору,
В пышном дворце, засветив душистый факел кедровый,
Звонкий проводит челнок сквозь основу ткани воздушной.
С берега львиный рык долетает гневный: ярятся
Звери и рвутся с цепей, оглашая безмолвную полночь;
Мечется с визгом в хлеву свиней щетинистых стадо,
Грозно медведи ревут, завывают огромные волки, —
Все, кого силою трав погубила злая богиня,
В диких зверей превратив и обличье отняв человека.
Чтобы Цирцеи волшба не коснулась троянцев, чтоб волны
К берегу их не снесли, не пригнали в опасную гавань,
Ветром попутным Нептун паруса энеадов наполнил,
Бег ускорил судов и пронес через бурные мели.

Море зарделось в лучах золотистой Авроры, сверкавших
С неба, где мчалась в своей колеснице алой богиня.
Ветер внезапно упал, дуновенья больше не морщат
Мраморной глади — одни с безветрием борются весла.
Видит с моря Эней берега, заросшие лесом,
И меж огромных дерев поток, отрадный для взора:
Это струит Тиберин от песка помутневшие воды
В море по склонам крутым. Над лесами стаи пернатых,
Что по речным берегам и по руслам вьют себе гнезда,
Носятся взад и вперед, лаская песнями небо.
Тотчас Эней повелел корабли повернуть и направить
К берегу; так он вошел, торжествуя, в тенистые устья.

Ныне о древних веках, Эрато, дозволь мне поведать,
О стародавних царях и о том, что в Лации было
В дни, когда с войском приплыл к берегам Авзонийским пришелец,
Также о том, отчего разгорелась распря впервые.
Ты певца вдохнови, о богиня! Петь начинаю
Я о войне, о царях, на гибель гневом гонимых,
И о тирренских бойцах, и о том, как вся Гесперия
Встала с оружьем в руках. Величавей прежних событья
Ныне пойдут чередой — величавей будет и труд мой.

Мирно старый Латин городами и нивами правил.
Фавну его родила лаврентская нимфа Марика, —
Так преданье гласит; был Пик родителем Фавна,
Пика отцом был Сатурн, положивший роду начало.
Волей богов не имел Латин мужского потомства,
После того как судьбой был похищен сын юный.
Дочь лишь была у него, наследница многих владений:
Стала невестой она, по годам созрела для брака,
Много из Лация к ней женихов и со всей Гесперии
Сваталось, прежде других — красотою всех превзошедший
Турн, могучих отцов и дедов славный потомок.
Юношу всем предпочла и мечтала царица скорее
Зятем сделать его — но мешали ей знаменья свыше.
Лавр посредине дворца стоял меж высоких чертогов,
Долгие годы храним и всеми чтим, как священный:
Сам Латин, говорят, когда клал основанья твердыни,
Дерево это нашел и его посвятил Аполлону,
Город же новый нарек по имени лавра Лаврентом.
Вдруг на вершину его, — и рассказывать дивно об этом! —
В воздухе путь проложив, прилетели с громким жужжаньем
Пчелы тучей густой, и, сцепившись ножками плотно,
Рой нежданный повис, точно плод, меж листьев на ветке.
Вмиг прорицатель изрек: «Я зрю иноземного мужа,
С той же он стороны, что и рой, сюда же стремится
С войском своим, чтобы здесь воцариться в твердыне высокой».
Факела чистый огонь к алтарям подносила однажды,
Стоя рядом с отцом, во дворце Лавиния-дева;
Тут привиделось им, будто длинные кудри царевны —
Чудо грозное! — вдруг охватило шумное пламя,
Следом убор занялся, занялся на челе самоцветный
Царский венец — и вот, золотым окутана дымом,
Сеет она Вулканов огонь по просторным палатам.
Дивное знаменье так всем на страх истолковано было:
Слава Лавинию ждет и удел высокий в грядущем,
Но принесет народу она великие войны.
Царь в тревоге спешит обратиться к оракулу Фавна,
Вещего старца-отца вопросить в лесу Альбунейском,
Самом большом из лесов, где звенит источник священный,
Воздух смрадом своих испарений густых заражая.
Вся Энотрия, все племена италийские в этот
Сходятся лес, чтоб сомненья свои разрешить. Если щедрый
Дар принесет в него жрец, и расстелит в ночи молчаливой
Жертвенных шкуры овец, и уснет на ложе овчинном,
Много узрит он во сне витающих дивных видений,
Будет многим внимать голосам, удостоен беседы
Вечных богов и теней, прилетевших из глуби Аверна.
Здесь и родитель Латин искал в тревоге ответа.
Сто тонкорунных заклал он сам овец по обряду,
Шкуры в лесу расстелил — и едва лишь возлег на овчинах,
Тотчас голос к нему долетел из чащи древесной:
«Дочери мужа найти, о мой сын, не стремись средь латинян,
С тем, кто избран тобой, не справляй задуманной свадьбы:
Зять из чужбины придет и кровью своей возвеличит
Имя наше до звезд, и к ногам наших правнуков общих
Будет повержен весь мир, и все, что видимо Солнцу
В долгом пути меж двумя Океанами, — им покорится».
Этих советов отца, что ему в ночи молчаливой
Фавном были даны, не таил Латин — и повсюду
Мчалась на крыльях Молва и о них городам авзонийским
Весть несла, когда флот потомков Лаомедонта
Встал на причал у крутых берегов, травою поросших.

Вышли с Энеем вожди и прекрасный Асканий на сушу,
Наземь легли отдохнуть в тени высокого бука.
Тут же друзья на траве расставляют для трапезы яства,
Их, как Юпитер внушил, разложив на лепешках из полбы,
Диких приносят плодов, на столы из хлеба кладут их…
Быстро скудный запас истребили троянцы, и голод
Их заставил доесть и Цереры дар необильный.
Только успели они хлебов, отмеченных роком,
Дерзкой коснуться рукой и вкусить от круглых лепешек,
Юл воскликнул: «Ну вот, мы столы теперь доедаем!»
Он пошутить лишь хотел, — но, услышав слово такое,
Понял Эней, что конец наступил скитаньям, и сыну
Смолкнуть велел, поражен изъявленьем божественной воли.
Тотчас: «Привет тебе, край, что судьбою мне предназначен! —
Молвит он. — Вам привет, о пенаты верные Трои!
Здесь наш дом и родина здесь! Вспоминаю теперь я:
Тайну судьбы мне открыв, завет оставил родитель:
«Если ты приплывешь на неведомый берег и голод
Вдруг заставит тебя поедать столы после пира,
Знай, что там обретешь пристанище ты, истомленный,
Первые там дома заложи и стены воздвигни».
Голод наш тем голодом был — последним из бедствий,
Нашим кладет он скитаньям конец.
Радуйтесь! Следует нам с лучами первыми солнца
В разные стороны всем разойтись от гавани, чтобы
Эти разведать места, разузнать о селеньях и людях.
Ныне Юпитеру вы сотворите из чаш возлиянье,
Снова налейте вина и Анхиза с мольбой призовите».
Молвив, себе увенчал он чело зеленой листвою,
Гения места призвал и первую между бессмертных
Землю, и нимф, и богов неизвестных покуда потоков,
После, порядок блюдя, он призвал Фригийскую матерь,
Бога Идейского, Ночь и ее восходящие звезды,
К матери в небе воззвал и к Анхизу во мраке Эреба.
Тут с небесных высот всемогущий светлый Родитель
Трижды удар громовой послал и руки мановеньем
Облако тевкрам явил, золотым осиянное светом.
Гул пробежал по троянским рядам: исполнились сроки,
Обетованная здесь воздвигнута будет твердыня.
Тевкры готовят пир, и, великому радуясь чуду,
Ставят кратеры они, вином их наполнив до края.

Только лишь день озарил лучами первыми землю,
Тевкры окрест разбрелись и вкруг стана разведали местность.
В этих топях — исток Нумиция, Тибром зовется
Эта река, и живет здесь отважное племя латинян.
Сын Анхиза тогда ото всех выбирает сословий
Сто послов и велит им взять увитые шерстью
Ветви Паллады с собой и пойти к чертогам владыки,
Дар отнести и мира просить для троянских пришельцев.
Без промедленья послы исполняют приказ и поспешным
Шагом пускаются в путь. А Эней воздвигает жилища,
Место для них над водой бороздой неглубокой наметив,
И, словно лагерь, дома частоколом и валом обводит.
Путь свой прошли между тем послы и увидели башни,
Кровель верхушки крутых и приблизились к стенам латинян.
Отроки там у ворот и юноши в первом расцвете
Гнали резвых коней, укрощая в пыли колесницы,
Лук напрягали тугой, метали гибкие дроты
И вызывали друзей потягаться проворством и силой.
Вдруг верховой гонец Латину доносит седому:
Прямо к столице идут мужи огромного роста
В платье неведомом. Царь велит в чертоги позвать их,
Сам же на отчий престол в срединном покое садится.
В городе был на вершине холма чертог величавый
С множеством гордых колонн — дворец лаврентского Пика,
Рощей он был окружен и священным считался издревле.
Здесь по обычаю все цари принимали впервые
Жезл и фасции, здесь и храм и курия были,
Здесь и покой для священных пиров, где, заклавши барана,
Долгие дни за столом отцы проводили нередко.
Дедов царственных здесь изваянья из кедра стояли
В должном порядке: Итал и отец Сабин, насадитель
Лоз (недаром кривой виноградаря серп у подножья
Статуи старца лежал); и Сатурн, и Янус двуликий
Были в преддверье дворца, и властителей образы древних,
Что за отчизну в бою получили Марсовы раны.
Здесь надо всеми дверьми прибито было оружье:
Взятые в плен колесницы видны, кривые секиры,
Копья, щиты, и ворот крепостных затворы, и ростры,
С вражеских сняты судов, и с мохнатою гривою шлемы.
Пик, укротитель коней, сидел в короткой трабее,
Щит священный держа и загнутый жезл квиринальский.
Страстной любовью к нему горя, превратила Цирцея,
Ядом сперва опоив и лозой золотою ударив,
В пеструю птицу его, по стволам стучащую громко.
Так изукрашен был храм, куда посланцев троянских
Царь латинский призвал, восседавший на отчем престоле.

С речью приветливой он обратился первый к вошедшим:
«Дайте ответ, дарданцев послы, — ведь и род ваш и город
Ведомы нам, и слышали мы, что сюда вы плывете, —
Что вам нужно? Зачем, какой гонимы нуждою
Вы через столько морей к берегам пришли Авзонийским?
Сбились ли вы с пути, принесла ли вас непогода
(Бури нередко пловцов застигают в море открытом), —
Если уж в устье реки вы зашли и в гавани встали,
То не презрите наш кров, дружелюбью латинян доверьтесь.
Мы справедливость блюдем не под гнетом законов: Сатурнов
Род добровольно хранит обычай древнего бога.
Помню я, — хоть молва с годами сделалась смутной, —
Так старики аврункские мне говорили когда-то:
Родом отсюда Дардан, что отплыл на Самос Фракийский
(Назван теперь Самофракией он) и добрался до Иды,
Начал отсюда он путь, из Корита в крае Тирренском,
Ныне же занял престол в чертогах звездного неба,
Свой прибавив алтарь к алтарям бессмертных высоким».

Илионей отвечал на эти речи Латину:
«Фавна царственный сын, не волна, не черная буря
К вашей земле подойти нас принудила натиском злобным,
Берег неведомый нас и светила с пути не сбивали:
Сами избрали мы путь и в твой город пришли добровольно,
Мы, изгнанники царств, которые в славе и блеске
Солнце видело встарь, восходя от края Олимпа;
Род от Юпитера наш, Юпитера племя дарданцев
С гордостью предком зовет, от высокой Юпитера крови
Царь наш рожден, троянец Эней, к тебе нас пославший.
Что за губительный вихрь поднялся в Микенах жестоких
И пролетел по Идейским полям, каким приговором,
Рок два мира столкнул — Европу и Азию — в битве,
Слышал и тот, кто живет в краю, где по кругу струится
Ток Океана, и тот, чье жилище в поясе пятом,
Меж четырех поясов простертом под солнцем жестоким.
Мы от потопа спаслись и, скитаясь по водным равнинам,
Малого просим клочка земли безопасной — приюта
Отчим богам, и воды, и воздуха — ими владеют
Равно смертные все. Мы для вас бесчестьем не будем,
Вы же славу навек стяжаете добрым деяньем;
Трою на лоно приняв, не раскается край Авзонийский.
Я Энея судьбой клянусь и могучей десницей, —
Ведома верность ее и отвага испытана в битвах, —
Много племен и народов чужих (презирать нас не должно,
Если с ветвями в руках и с мольбой на устах мы приходим)
Звали в свои нас края, чтобы мы среди них поселились,
Но веленья богов и судьба заставляли Энея
Вашу землю искать. Этот край, отчизну Дардана,
Вновь обрести мы должны — такова необорная воля
Феба — и Тибр Тирренский найти, и Нумиций священный.
Кроме того, наш вождь от былых богатств посылает
Дар ничтожный тебе, из горящей Трои спасенный:
Для возлияний богам эта чаша служила Анхизу,
В этом уборе Приам, по обычаю граждан созвавши,
Суд перед ними творил; вот наряд, троянками тканный,
Вот и жезл, и священный венец».

Илионея словам Латин внимал неподвижно,
Голову низко склонив и блуждая задумчивым взглядом
В землю потупленных глаз. Ни наряд с пурпурным узором
Не занимает его, ни Приамов жезл драгоценный:
Дочери будущий брак владеет думой Латина,
Царь повторяет в душе прорицанье старого Фавна.
Вот предреченный судьбой, из далекой прибывший чужбины
Зять, которого он назовет царем равноправным,
Чьи потомки, в веках грядущих доблестью славны,
Мощью своей покорят весь круг земель населенных.
Радостно молвит Латин: «Да помогут нам боги, исполнив
Все предвещанья свои! Дам я то, что ты просишь, троянец,
И не отвергну даров. И пока Латин на престоле,
Тук изобильных полей и богатства не меньше троянских
Будут у вас. Но пусть, если узы гостеприимства
Хочет Эней меж нами скрепить и союзником зваться,
Сам он без страха придет и пред взором друга предстанет.
Будет пожатие рук залогом мира меж нами.
Вы же царю своему передайте то, что скажу я:
Выросла дочь у меня, но из нашего племени зятя
Выбрать ни знаменья мне не велят, ни в святилище отчем
Голос, который предрек, что жених с берегов чужедальних
Явится к нам и, слив свою кровь с латинскою кровью,
Имя наше до звезд вознесет. Это он мне указан
Роком, — так думаю я и, если правду провидит
Дух мой, желаю того». И, промолвив так, выбирает
Сам он прекрасных коней (их триста в стойлах стояло),
Каждому дарит послу скакуна крылоногого старец,
В пестрых все чепраках и в пурпурных попонах узорных;
Звонко бренчат у коней золотые подвески под грудью,
В золоте сбруя у всех и в зубах удила золотые.
В дар Энею он шлет колесницу с парной упряжкой:
Пышет огонь из ноздрей у коней, что от предков небесных
Род свой ведут — от тех полукровок, которых Цирцея
Тайно добыла, впустив к коням отцовским кобылу.
Эти дары получив, унося порученья Латина,
Прочь уезжают верхом энеады с вестью о мире.

Тою порой в колеснице своей громовержца супруга
Мчалась воздушным путем, покинув Инахов Аргос.
Вдруг увидала она, над Пахином летя сицилийским,
Издали тевкров суда и Энея, который, ликуя,
Строил с друзьями дома и, доверясь суше, оставил
Брошенный флот. Замерла Юнона, пронзенная болью,
И, головою тряхнув, излила в стенаниях сердце:
«О, ненавистный народ! О, моей непокорная воле
Воля судьбы их! Ужель не могли они пасть на сигейских
Бранных полях? Или в рабство попасть? Иль сгореть в подожженной
Трое? Но нет, средь огня и средь вражеских толп находили
Выход они! Или сила моя, быть может, иссякла
И успокоилась я, неустанной враждою пресытясь?
Нет, и средь волн я осмелилась гнать лишенных отчизны
Беглых фригийцев, по всем морям им ставя преграды!
Сил, чтобы тевкров сломить, не хватило и морю и небу.
Чем зияющий зев Харибды, и Сцилла, и Сирты
Мне помогли? От меня и от моря в устье желанном
Тибра укрылись они! Но ведь Марсу силы достало
Диких лапифов сгубить, и Диане разгневанной отдал
Сам родитель богов Каледон на расправу старинный.
Так ли была велика Каледона вина и лапифов?
Я же, царица богов, супруга Юпитера, средства
Все, что могла испытать, испытала, ничем не гнушаясь, —
Но победил троянец меня! Так что ж, если мало
Власти великой моей — я молить других не устану.
Если небесных богов не склоню — Ахеронт я подвигну.
Пусть не дано мне Энея лишить грядущего царства,
Пусть Лавинии рок, предназначивший деву пришельцу,
Будет незыблем, — но я могу замедлить свершенье,
Вправе я истребить у царей обоих народы.
Тесть и зять за союз пусть жизнью граждан заплатят!
Дева! Приданым твоим будет рутулов кровь и троянцев,
В брачный покой отведет тебя Беллона! Не только
Дочь Киссея на свет родила горящее пламя, —
Также рожден и тобой, Венера, для Трои воскресшей
Новый Парис и второй губительный свадебный факел».

Вымолвив это, она устремилась в гневе на землю,
Там из приюта богинь, приносящих муки, из мрака
Кличет к себе Аллекто, которой любезны раздоры,
Ярость, и гнев, и война, и злодейства коварные козни.
Все ненавидят ее — и отец Плутон, и родные
Сестры: так часто она изменяет гнусный свой облик,
Так свиреп ее вид, так черны на челе ее змеи.
Стала ее подстрекать такими речами Юнона:
«Ради меня потрудись, о дочь безбрачная Ночи,
Ради меня, чтобы честь и слава моя оставались
Неколебимы, чтоб царь обольщен энеадами не был,
Чтоб не досталися им ни лаврентские пашни, ни дева.
Ты способна свести в поединке любящих братьев,
Дом наполнить враждой и бедой, чтобы в нем погребальный
Факел не гас, ты сотни имен принимаешь и сотни
Способов знаешь губить. Так найди в душе своей щедрой
Средство разрушить союз и посеять преступную распрю,
Пусть возжаждут войны и тотчас же схватят оружье».
В тот же миг Аллекто, напоенная ядом Горгоны,
В Лаций летит, в крутоверхий чертог владыки Лаврента,
Там садится она у дверей молчаливых Аматы.
Тевкров нежданный приход и брак отвергнутый с Турном
Сердце царице зажгли обидой женской и гневом.
Черную вырвав змею из волос, богиня метнула
Гада царице на грудь и под платьем скрыла у сердца,
Чтобы, беснуясь, она весь дом возмутила безумьем.
Гад под одеждой скользит, по гладкой груди извиваясь,
Тела касаясь едва, исступленной Амате не виден;
Буйное сердце ее наполняет он злобой змеиной,
То повисает у ней золотым ожерельем на шее,
То, как венец, обвивает чело, то по телу блуждает.
В душу покуда ее проникала первая порча,
Влажный яд, разгораясь в крови, мутил ее чувства,
Но не пылало еще пожаром пагубным сердце, —
Речь, привычную всем матерям, повела она кротко,
Стала оплакивать дочь и с фригийцем брак ненавистный:
«Дочь неужели отдашь ты, отец, изгнанникам-тевкрам?
Значит, не жалко тебе ни себя, ни Лавинии? Значит,
Ты не жалеешь и мать, от которой с первым порывом
Ветра разбойник умчит за моря широкие деву?
Разве не так же проник пастух фригийский к спартанцу,
Чтобы Елену с собой увести к троянским твердыням?
Где же верность твоя? Где забота о близких былая?
Где обещанья, что ты давал племяннику Турну?
Если латиняне взять должны чужеземного зятя,
Если незыблемо то, что родителем велено Фавном, —
Все, что жезлу твоему неподвластны, земли чужими
Я почитаю, — и нам о том же боги вещали.
Вспомни и Турна род: он возник в далеких Микенах,
Инах там и Акрисий ему положили начало».
Тщетно к Латину она подступалась с такими речами:
Старец стоял на своем. Между тем все глубже и глубже
Яд змеи проникал, разливался по жилам царицы,
Бредом рассудок ее помутив, — и вот по Лавренту
Стала метаться она, одержимая бешенством буйным.
Так от ударов бича кубарь бежит и кружится,
Если дети его на дворе запускают просторном;
Букс, гонимый ремнем, по дуге широкой несется,
И, позабыв за игрой обо всем, глядит и дивится
Дружно проворству его толпа простодушных мальчишек,
Пуще стараясь взбодрить кубарь ударами. Так же
Средь разъяренной толпы по Лавренту носилась Амата.
Вот, менадой себя возомнив, летит она в дебри,
Бешенство все тяжелей, тяжелей беззаконье вершится:
Дочь увлекает она и в лесистых горах укрывает,
Чтобы у тевкров отнять невесту и свадьбу расстроить.
«Вакх, эвоэ! только ты, — голосит она, — девы достоин!
Тирс для тебя лишь взяла, в хоровод для тебя лишь вступила,
Лишь для тебя растила она священные кудри!»
Мчится Молва и сердца матерей зажигает безумьем,
То же неистовство их в убежища новые гонит.
Все покидают дома, распускают по ветру косы,
Полнят чуткий эфир переливами воплей протяжных,
Копья из лоз в руках, на плечах — звериные шкуры.
Мать несется меж них с горящей веткой смолистой.
Брачные песни поет, величая Лавинию с Турном;
Кровью налившийся взгляд блуждает; вдруг восклицает
Голосом хриплым она: «Ио, латинские жены!
Если, как прежде, жива любовь к несчастной Амате
В преданных ваших сердцах, если прав материнских лишиться
Горько вам — рвите с волос повязки, оргию правьте
Вместе со мной!» Так по чащам лесным, где лишь звери таились,
Гонит ее Аллекто и вакхическим жалит стрекалом.

Видит богиня: сильны порывы первые буйства,
Рухнули замыслы все царя, и дом его рухнул.
Мрачная, тотчас она на черных крыльях взлетает,
Быстрый Нот ее мчит к безрассудному рутулу в город
(Был аргосцами он и беглянкой Данаей основан, —
Так преданье гласит, — и назвали предки то место
Ардеей; ныне оно сохраняет гордое имя,
Но не величье свое). Здесь Турн в чертоге высоком
Сон отрадный вкушал во мраке ночи беззвездной.
Образ пугающий свой изменить Аллекто поспешила:
Злобное скрыла лицо под обличьем дряхлой старухи,
Гнусный изрезала лоб морщинами, в кудри седые
Ветку оливы вплела и стянула их туго повязкой.
Так превратилась она в Калибу, жрицу Юноны,
И предстала во сне перед взором Турна, промолвив:
«Стерпишь ли, Турн, чтоб труды твои все понапрасну пропали,
Чтобы твой жезл перешел так легко к пришельцам дарданским?
Царь невесту тебе с приданым, купленным кровью,
Дать не желает: ему иноземный нужен наследник!
Что ж, на посмешище всем истребляй тирренские рати,
Даром иди хоть на смерть, покой охраняя латинян.
Мирный сон твой смутить и все сказать тебе прямо
Дочь Сатурна сама всемогущая мне приказала.
Так не замедли призвать италийцев юных к оружью,
Радостно в бой их веди на вождей фригийских, разбивших
Стан у прекрасной реки, и сожги корабли расписные!
Мощная воля богов такова. И если невесту
Царь Латин не отдаст и своих обещаний не сдержит, —
Пусть узнает и он, каково оружие Турна».

Юноша жрице в ответ с улыбкой насмешливой молвил:
«Нет, заблуждаешься ты, если думаешь, что не достигла
Слуха нашего весть о заплывших в Тибр чужеземцах.
Мнимыми страхами нас не пугай. Меня не забудет
Вышних царица богов!
К правде бывает слепа побежденная немощью старость,
Вот и терзает она тебя напрасной тревогой,
Вещую страхом пустым средь раздоров царских морочит.
Мать! Забота твоя — изваянья богов и святыни,
Битвы и мир предоставь мужам, что сражаются в битвах».

Гневом от этих слов загорелось фурии сердце.
Речь свою Турн оборвал, внезапной дрожью охвачен,
Взор застыл у него: зашипели эринии змеи,
Страшный лик открылся пред ним, и очи, блуждая,
Пламенем злобным зажглись. В замешательстве вновь порывался
Турн говорить, но, грозя, поднялись на челе у богини
Гады, и, щелкнув бичом, Аллекто его оттолкнула.
«Вот я, — вскричала, — кого побежденная немощью старость,
К правде слепая, средь битв морочит ужасом тщетным!
Видишь меня? Я пришла из приюта сестер ненавистных,
Битвы и смерть — забота моя!»
В бешенстве вымолвив так, горящий пламенем черным
Факел метнула она и вонзила юноше в сердце.
Ужас тяжкий прервал героя сон беспокойный,
Пот все тело ему омыл холодной волною.
С криком ищет он меч в изголовье, ищет по дому,
Страстью к войне ослеплен и преступной жаждой сражений,
Буйствует, гневом гоним, — так порой, когда с треском пылает
Хворост и медный котел окружает шумное пламя,
В нем начинает бурлить огнем нагретая влага,
Пенится, словно поток, и дымится, и плещет, как будто
Тесно ей стало в котле, и клубами пара взлетает.
Мир презрев и союз, призывает в поход на Латина
Турн друзей молодых и велит готовить оружье,
Встать на защиту страны и врага из Италии выбить:
Сил довольно у них одолеть и латинян и тевкров.
Только лишь молвил он так и вознес всевышним моленья,
Рутулы все, как один, за оружье с жаром берутся:
В бой призывает одних красотой цветущая юность,
Предки цари — других, а третьих — подвигов слава.

Тою порой, как Турн зажигает отвагою души,
Прочь летит Аллекто и несется на крыльях стигийских
К тевкрам и новые там затевает козни: приметив
Место, где дичь над рекой травил прекрасный Асканий,
Бешенством свору его распаляет исчадье Коцита,
Чутких коснувшись ноздрей знакомым запахом зверя,
Чтобы упорней гнались за оленем собаки. И это
Было началом всех бед, пастухов толкнуло на битву.
Жил там красавец олень, высокими гордый рогами,
Был он еще сосунком похищен у матки и вскормлен
Тирра детьми и самим родителем Тирром, который
Царские пас стада и стерег окрестные пашни.
Сильвия, дочь пастуха, о ручном заботилась звере,
Нежных цветов плетеницы ему вкруг рогов обвивала,
Гребнем чесала шерсть и купала в источнике чистом.
Трогать себя позволял и к столу подходил он охотно
И, набродившись в лесах, всегда к знакомым порогам
Сам возвращался назад, хоть порой и позднею ночью.
Это его вдалеке учуяли Юла собаки.
Зверя вспугнули они, когда, от зноя спасаясь,
Плыл он вниз по реке в тени зеленых откосов.
Сам Асканий, горя желаньем охотничьей славы,
Лук согнул роговой и стрелу в оленя направил.
Бог неверной руке помог: с тетивы зазвеневшей
С силой стрела сорвалась и в утробу зверю вонзилась.
Раненый мчится олень домой, под знакомую кровлю,
В стойло со стоном бежит, истекая кровью обильной,
И, словно слезной мольбой, весь дом своей жалобой полнит.
Сильвия, первой его увидав, ударяет руками
В грудь, и на помощь зовет, и соседей суровых скликает.
Тотчас же (ибо в лесной Аллекто затаилась засаде)
Все прибегают: один узловатую тащит дубину,
Кол обожженный — другой. Превращает ярость в оружье
Все, что нашлось под рукой. И Тирр, что, клинья вгоняя,
В щепы раскалывал дуб, топор поспешно хватает,
Односельчан созывает в ряды, безудержный в гневе.
Злая богиня, решив, что для распри время приспело,
Из лесу мчится скорей и с кровли хлева покатой
Громко трубит в изогнутый рог и пастушьим призывом
Все будоражит вокруг: содрогнулась от адского рева
Роща, и шум пробежал по вершинам дремучего леса,
Тривии озеро звук услыхало, услышал сернистый
Нар с белесой водой и Велина исток отдаленный,
Матери в страхе тесней к груди прижали младенцев.
Быстро труба Аллекто собирает зычным призывом
Буйные толпы — и вот, на ходу хватая оружье,
В бой земледельцы бегут; но из лагеря Юлу на помощь
Воины Трои спешат, распахнувши настежь ворота.
Стали противники в строй. Началась уж не дикая свалка,
В ход не дубины идут и не колья с концом обожженным, —
Боя решает исход секир двуострых железо,
Частой стернею клинков ощетинилась черная нива,
Медь на солнце горит и мечет отблески к небу.
Так под ветром сперва покрывается белою пеной
Море, потом все сильней и выше вздымаются волны,
И, наконец, до небес глубокая плещет пучина.
Вот просвистела стрела, и в переднем ряду италийцев
Юный Альмон упал, прекрасный первенец Тирра:
В горло впилось острие, и дорогой голоса влажной
В рану хлынула кровь, пресекая жизнь и дыханье.
Валятся наземь тела. Простерт Галез престарелый
В миг, когда вышел вперед, чтобы стать посредником мира
(Всех справедливей он был и богаче в краю Авзонийском:
Пять овечьих отар, пять стад коров загонял он
В хлевы, и сто плугов поля его бороздило).

Бились покуда враги, одолеть не в силах друг друга,
Взмыла ввысь Аллекто, обещанье исполнив и кровью
Павших в первом бою напоив ненасытную распрю,
К своду крутому небес унеслась от земли Гесперийской,
Гордо Юноне она, торжествуя победу, сказала:
«Вот тебе все: и война, и раздор, разделивший народы.
Вновь попробуй теперь их связать союзом и дружбой,
После того как гостей окропила я кровью латинской.
Больше сделаю я, если воля твоя неизменна:
Ближние все города подниму и, слухи посеяв,
Дух авзонийцев зажгу безумной к битвам любовью,
Всех на подмогу пошлю, все поля покрою оружьем».
Молвит Юнона в ответ: «Довольно страхов и козней,
Повод есть для войны, и враги схватились вплотную,
Случай вручил им мечи — но клинки уж отведали крови.
Пусть же такую они теперь отпразднуют свадьбу —
Славный Венеры сын и царь Латин вероломный.
Но не дозволил Отец, повелитель великих Олимпа,
Чтобы при свете дня ты носилась по небу вольно.
Прочь уходи! Если нужны еще труды и усилья,
Справлюсь я и сама!» Так Сатурна дочь говорила.
Фурия, крылья раскрыв, на которых змеи шипели,
Верхний покинула мир, улетела в обитель Коцита.
Есть в Италийской земле меж горами высокими место,
Славится всюду оно, и молвой поминается часто
Имя Ампсанктских долин. Густолистым покрытые лесом
Кручи с обеих сторон нависают здесь, и меж ними
Речка, гремя по камням и клубясь воронками, мчится,
Здесь зияет провал пещеры — в страшное царство
Дита отверстая дверь; Ахеронта волной вредоносной
Выход этот пробит, чрез который эриния скрылась,
Мерзкая всем, от себя избавив землю и небо.

Дочь Сатурна меж тем, завершая фурии дело,
Пуще раздор разжигать принялась. Устремляется в город
С поля рать пастухов и несет с собою убитых —
Альмона тело, и труп изувеченный старца Галеза.
Все взывают к богам и Латина в свидетели кличут,
Тевкров в убийстве винят. Появляется Турн средь смятенья,
Множит укорами страх: недаром призваны тевкры,
Сам он отвергнут не зря — царь желает с кровью фригийской
Кровь свою слить. И пока по лесам в вакхическом буйстве
Матери мчат без пути, увлекаемы славой Аматы, —
Их сыновья, собравшись толпой, к Маворсу взывают.
Знаменьям всем вопреки, вопреки велениям рока,
Требуют люди войны, извращая волю всевышних.
Царский дворец окружив, как на приступ, латиняне рвутся,
Царь же незыблем и тверд, как утес в бушующем море,
Словно в море утес, когда он средь растущего гула
Всей громадой своей отражает бешеный натиск
Воющих волн, а вокруг громыхают скалы и камни
В пене седой, и с боков отрываются травы морские.
Но, уж не в силах сломить слепую волю сограждан
(Все совершалось в тот миг по манию гневной Юноны),
Царь, взывая к богам и к пустому небу, воскликнул:
«Рок одолел нас, увы! За собой нас вихрь увлекает!
Сами заплатите вы своей святотатственной кровью,
О злополучные! Ждет и тебя, о Турн, за нечестье
Горькая казнь, и поздно богам принесешь ты обеты.
Мне ж уготован покой, но, хоть гавань открыта для старца,
Мирной кончины и я лишился». Вымолвив, смолк он
И, запершись во дворце, бразды правленья оставил.

Есть обычай один в Гесперийском Лации; прежде
Свято его блюли города альбанцев, а ныне
Рим державный блюдет, начиная Марсовы брани,
Гетам ли он готовит войну и плачевную участь,
В грозный идет ли поход на гиркан, арабов иль индов,
Шлет ли войска навстречу заре, чтоб значки легионов
Римских отнять у парфян. Почитают все как святыню
Двери двойные войны, перед Марсом яростным в страхе;
На сто засовов они из железа и меди надежно
Заперты, и ни на миг не отходит бдительный Янус.
Но коль в сенате отцы порешат, что война неизбежна,
Консул тогда, облачен по-габински надетою тогой
И квиринальским плащом, отворяет скрипучие створы,
Граждан на битву зовет, и за ним идут они следом,
В хриплые трубы трубят, одобренье свое изъявляя.
Должен был бы Латин, объявляя войну энеадам,
Мрачную дверь отворить, соблюдая тот же обычай, —
Но погнушался отец совершить обряд ненавистный,
Скрылся во мраке дворца, роковых не коснувшись запоров.
Тут слетела с небес царица богов и толкнула
Створы своею рукой; неподатливый шип повернулся,
Прочный сломался засов — и двери войны распахнулись.

Мирный и тихий досель, поднялся весь край Авзонийский.
В пешем строю выходят одни, другие взметают
Пыль полетом коней, и каждый ищет оружье.
Тот натирает свой щит и блестящие легкие стрелы
Салом, а этот вострит топор на камне точильном,
Радуют всех войсковые значки и трубные звуки.
Звон наковален стоит в пяти городах: обновляют
Копья, доспехи, мечи в Крустумерии, в Тибуре гордом,
В Ардее, в стенах Антемн башненосных и в мощной Атине.
Тела прикрытье — щиты — плетут из ивовых прутьев,
Полый куется шлем и надежный панцирь из меди,
Мягкие гнутся листы серебра для блестящих поножей.
Больше ни серп не в чести, ни плуг: пропала к орудьям
Мирным любовь; лишь наследственный меч накаляется в горне.
Трубы ревут, идет по руке дощечка с паролем.
Шлем со стены снимает один, другой запрягает
Бьющих копытом коней, или верный меч надевает,
Или кольчугу, из трех золотых сплетенную нитей.

Настежь, богини, теперь отворите врата Геликона,
Песнь о царях, что на бой поднялись, и о ратях начните,
Песнь о мужах, что цвели в благодатной земле Италийской
В давние эти века, о сраженьях, в стране запылавших.
Сами вы помните все и поведать можете, девы,
Нам, до которых едва дуновенье молвы долетело.

Первым выстроил рать и на бой из Тирренского края
Враг надменный богов, суровый вышел Мезенций.
Юный сын его Лавз был рядом с ним; красотою
Только Турн, лаврентский герой, его превзошел бы.
Лавз, укротитель коней и лесных зверей победитель,
Тысячу вел за собой — но вотще! — мужей агиллинских;
Был он достоин иметь не такого вождя, как Мезенций,
Лучшего также отца — не Мезенция — был бы достоин.

Следом летел по лугам в колеснице, пальму стяжавшей,
Гордый победой коней прекрасного сын Геркулеса,
Столь же прекрасный и сам, Авентин; в честь отца он украсил
Щит свой сотнею змей — оплетенной гадами гидрой.
Рея-жрица его средь лесов на холме Авентинском
Тайно на свет родила, сочетавшись — смертная — с богом,
Тою порой как, убив Гериона, Лаврентские пашни
Мощный тиринфский герой посетил и в потоке Тирренском
Выкупал стадо быков, в Иберии с бою добытых.
Воины копья несут и шесты с оконечьем железным,
Круглым клинком поражают врагов и дротом сабинским.
В шкуру огромного льва с ощетиненной грозною гривой
Был одет Авентин; голова с белозубою пастью
Шлемом служила ему. Так, набросив покров Геркулесов
На плечи, в царский дворец входил воитель суровый.

Следом два близнеца покидают Тибура стены
(Город был так наречен в честь Тибуртия, третьего брата),
Пылкий Кор и Катилл, молодые потомки аргивян.
Братья всех впереди через чащу копий несутся, —
Так с Офрийских вершин или с круч заснеженных Гомолы
Быстрым галопом летят два кентавра, рожденные тучей,
И расступается лес перед ними, бегущими бурно,
С громким треском вокруг ломается частый кустарник.

Не уклонился от битв и создатель твердынь пренестинских
Цекул; верят века преданью о том, что, Вулканом
В сельской глуши рожденный средь стад, в очаге был он найден.
Строем широким шагал за царем легион деревенский, —
Все, кто в Пренесте живет, кто холодным вспоен Аниеном
Иль Амазеном-отцом, кто в полях Габинских, любезных
Сердцу Юноны, взращен, или в щедрой Анагнии, или
В крае ручьев, меж Герникских скал. Без щитов, без доспехов,
Без колесниц выступают они; свинец тускло-серый
Мечут одни из пращей, у других — два дротика легких
В крепких руках; вместо шлемов у всех чело защищают
Бурые шкуры волков, и босою левой ногою
Пыль попирают они — лишь на правой сапог сыромятный.

Также Мессап, укротитель коней, Нептунова отрасль, —
Ранить его не дано никому ни огнем, ни железом, —
Весь свой праздный народ и от битв отвыкшее войско
Тотчас к оружью призвал и меч схватил в нетерпенье.
Он фесценнинцев ряды ведет и эквов-фалисков,
Тех, кто живет на Флавинских полях и на кручах Соракта,
В рощах Капены и там, где над озером холм Циминийский.
Мерно ступали они и властителя славили песней, —
Так средь туч дождливых лебедей белоснежная стая
С пастбищ обратно летит и протяжным звонким напевом
Все оглашает вокруг, и ему Азийские вторят
Топь и поток.
Если б смешались ряды, то не ратью, в медь облаченной,
Всем бы казались они, но пернатых плотною тучей,
Что из просторов морских к берегам возвращаются с криком.

Мощные вывел войска и потомок древних сабинян,
Клавз, который и сам подобен мощному войску:
Клавдиев племя и род от него пошли и проникли
В Лаций, когда уделил место в Риме сабинянам Ромул.
С ним амитернский отряд и когорта древних квиритов,
Все, что в Эрете живут и в оливковых рощах Метуски,
Иль на Розейских полях близ Велина, иль в стенах Номента,
Иль на Северской горе и на Тетрикских скалах суровых;
Все, что из Форул пришли, из Касперии, быстрой Гимеллы,
Все, кого Тибр поит и Фабарис, кто из холодной
Нурсии прибыл и кто из Латинских пределов, из Горты,
Жители мест, где текут зловещей Аллии струи, —
Воинов столько же шло, сколько волн бушует в Ливийском
Море, когда Орион в ненастные прячется воды,
Сколько в Ликийских полях золотых иль на нивах над Гермом
Спелых колосьев стоит под солнцем нового лета.
Звон раздается щитов, и земля гудит под ногами.

Вслед Агамемнона друг, Алез, ненавистник троянцев,
Впряг в колесницу коней и воинственных сотни народов
Турну на помощь повел: тех, что пашут Массик, счастливый
Вакха дарами, и тех, кого аврункские старцы
Выслали в бой от высоких холмов и равнин Сидицина,
Тех, что из Калы пришли и от струй мелководных Вольтурна;
Оски шли за царем и суровые сатикуланцы.
Тонкий дротик, из тех, что ремнем привязаны гибким,
Каждый воин несет и кожаный щит для прикрытья;
Меч кривой на боку, чтобы им в рукопашную биться.

Обал! Также тебя помянуть не забуду я в песне.
Нимфой Себета речной был рожден ты Гелону, который
Правил на склоне годов телебоями в царстве Капрейском.
Но уж давно его сын, не довольствуясь отчим наделом,
Власти своей подчинил племена, что живут на равнинах,
Сарна обильной струей орошенных; ему покорились
Жители Батула, Руфр, земледельцы на нивах Целемны,
Те, на кого с высоты плодоносные смотрят Абеллы.
Все на тевтонский лад бросают кельтские копья,
Пробковый дуб ободрав, из коры его делают шлемы,
Искрятся медью мечи, и щиты их искрятся медью.

В битву также тебя послали гористые Нерсы,
Уфент, прославленный царь, неизменно счастливый в сраженьях,
Тверд и суров твой народ и привычен к долгим охотам
В дебрях лесных и к нелегкой земле Эквикульских пашен.
Здесь земледельцы идут за плугом с мечом и в доспехах,
Любят они за добычей ходить и жить грабежами.

Также служитель богов из Маррувия, города марсов,
Прибыл отважный Умброн по веленью владыки Архиппа,
Шлем увенчав зеленой листвой плодоносной оливы.
Гадов ползучий род и гидр с ядовитым дыханьем —
Всех он умел усыплять прикасаньем руки иль заклятьем,
Ярость змей укрощал, врачевал их укусы искусно.
Но, поражен дарданским копьем, не мог исцелить он
Рану свою: ни слова навевающих дрему заклятий
Не помогли ведуну, ни травы с марсийских нагорий.
Рощ Ангитийских листвой и Фуцина стеклянной волною,
Влагой озер оплакан ты был.

Шел сражаться и ты, Ипполита отпрыск прекрасный,
Вирбий. Ариция в бой тебя послала родная,
В ней ты вырос, где шумит Эгерии роща, где влажен
Берег, где тучный алтарь благосклонной Дианы дымится.
Ибо преданье гласит: когда Ипполита сгубили
Мачехи козни и месть отца, когда растерзали
Тело его скакуны, в исступленном летевшие страхе, —
Вновь под небесный свод и к святилам эфира вернулся
Он, воскрешен Пеана травой и любовью Дианы.
Но всемогущий Отец, негодуя на то, что вернулся
Смертный из царства теней к сиянью сладкому жизни,
Молнию бросил в того, кто лекарство создал искусно,
Феборожденного сам к волнам стигийским низринул.
А Ипполит между тем унесен благодатной Дианой
В рощи Эгерии был и сокрыт в приюте надежном.
Имя себе изменив и назвавшись Вирбием, здесь он
Век в безвестности свой средь лесов провел италийских.
Вот почему и теперь в заповедную Тривии рощу
К храму доступа нет крепконогим коням, что на скалы
Юношу сбросили, мчась от морского зверя в испуге.
С пылом отцовским и сын скакунов гонял по равнинам.
Он и сейчас на битву летел, колесницею правя.

Турн средь первых рядов, то там, то тут появляясь,
Ходит с оружьем и всех красотой превосходит и ростом.
Шлем украшает его Химера с гривой тройною,
Дышит огнем ее пасть, как жерло кипящее Этны, —
Чем сраженье сильней свирепеет от пролитой крови,
Тем сильней и она изрыгает мрачное пламя.
В левой руке его щит, а на нем — златорогая Ио,
Шерстью покрыта уже, уже превращенная в телку;
Аргус ее стережет на щите огромном, и рядом
Инах-отец изливает поток из урны чеканной.
В пешем строю за царем щитоносное движется войско,
Плотною тучей поля покрывая: выходят аврунки,
Древних сиканцев отряд, и аргивян, рутулов славных,
Вслед — из Лабиция рать, со щитами цветными сакраны,
Те, кто долины твои, Тиберин, и Нумиция берег
Пашут священный и плуг ведут по холмам рутулийским,
Иль по Цирцейским горам, или там, где нивами правит
Анксур-Юпитер и с ним Ферония, гордая рощей,
Там ли, где Сатуры топь, где по темным низинам студеный
Уфент ищет пути, чтобы в море излить свои воды.

Вместе с мужами пришла и Камилла из племени вольсков,
Конных бойцов отряд привела, блистающий медью.
Руки привыкли ее не к пряже, не к шерсти в кошницах,
Дева-воин, она трудов Минервы не знала, —
Бранный был ведом ей труд и с ветрами бег вперегонки.
В поле летела она по верхушкам злаков высоких,
Не приминая ногой стеблей и ломких колосьев,
Мчалась и по морю, путь по волнам пролагая проворно,
Не успевая стопы омочить в соленой пучине.
Смотрит ей вслед молодежь, поля и кровли усеяв,
Издали матери ей дивятся в немом изумленье;
Глаз не в силах толпа отвести от нее, лишь завидит
Пурпур почетный, что ей окутал стройные плечи,
Золото пряжки в кудрях, ликийский колчан за спиною,
Острый пастушеский дрот, из прочного сделанный мирта.

КНИГА ВОСЬМАЯ

Только лишь выставил Турн на Лаврентской крепости знамя,
Знак подавая к войне, и трубы хрипло взревели,
Только лишь резвых коней он стегнул, потрясая оружьем,
Дрогнули тотчас сердца, и весь, трепеща в нетерпенье,
Лаций присягу дает, и ярится буйная юность.
Первые между вождей — Мессап и Уфент и с ними
Враг надменный богов, Мезенций, — приводят на помощь
Войску отряды, согнав земледельцев с полей опустевших
Венул отправлен послом к Диомеду великому в город,
Звать на помощь его и поведать, что прибыли в Лаций
Тевкров суда и с собой привезли побежденных пенатов,
Что утверждает Эней, будто царский престол предназначен
Роком ему, что много племен к дарданцам примкнуло,
Ибо слава вождя возрастает в крае Латинском.
Что же замыслил Эней и чего стремится достигнуть,
Если будет к нему благосклонна в битвах Фортуна, —
То Диомеду видней, чем царю Латину иль Турну.

Вот что в Латинской земле совершалось в то время. И это
Видит Эней — и в душе, словно волны, вскипают заботы,
Мечется быстрая мысль, то туда, то сюда устремляясь,
Выхода ищет в одном и к другому бросается тотчас.
Так, если в чане с водой отразится яркое солнце
Или луны сияющий лик, — то отблеск дрожащий
Быстро порхает везде, и по комнате прыгает резво,
И, взлетев к потолку, по наборным плитам играет.
Ночь опустилась на мир, и в глубокой дреме забылись
Твари усталые — птиц пернатое племя и звери.
Только родитель Эней, о печальной войне размышляя,
Долго в тревоге не спал и лишь в поздний час под холодным
Небом у берега лег, обновляя силы покоем.
Тут среди тополей, из реки поднявшись прекрасной,
Старый бог этих мест, Тиберин явился герою;
Плащ голубой из тонкого льна одевал ему плечи,
Стебли густых тростников вкруг влажных кудрей обвивались.
Так он Энею сказал, облегчая заботы словами:
«Славный потомок богов! От врагов спасенную Трою
Нам возвращаешь ты вновь и Пергам сохраняешь навеки.
Гостем ты долгожданным пришел на Лаврентские пашни,
Здесь твой дом и пенаты твои — отступать ты не должен!
Грозной войны не страшись: кипящий в сердце бессмертных
Гнев укротится, поверь.
Думаешь ты, что тебя сновиденье морочит пустое?
Знай: меж прибрежных дубов ты огромную веприцу встретишь,
Будет она лежать на траве, и детенышей тридцать
Белых будут сосать молоко своей матери белой.
Место для города здесь, здесь от бед покой обретешь ты.
Тридцать кругов годовых пролетят — и Асканий заложит
Стены, и городу даст он имя славное — Альба.
Это ты знаешь и сам. А теперь со вниманьем послушай:
Как победить в грозящей войне, тебя научу я.
В этом краю аркадцы живут, Палланта потомки;
В путь за Эвандром они, за знаменем царским пустились,
Выбрали место себе меж холмов, и построили город,
И нарекли Паллантеем его в честь предка Палланта.
Против латинян они ведут войну непрестанно,
С ними союз заключи, призови в свой лагерь на помощь.
Сам вдоль моих берегов по реке тебя поведу я,
Чтобы на веслах ты мог подняться против теченья.
Сын богини, проснись! Уж заходят ночные светила,
Тотчас Юноне мольбы вознеси по обряду, чтоб ими
Гнев ее грозный смирить. А меня и после победы
Можешь почтить. Пред тобой полноводной смыкающий гладью
Склоны двух берегов, через тучные нивы текущий
Тибр, лазурный поток, небожителей сердцу любезный.
Здесь величавый мой дом, столица столиц, вознесется!»

Кончил речь свою бог и в глубокой заводи скрылся.
Тотчас же сонная тьма с очей Энея слетела,
Встал он, взгляд устремил восходящему солнцу навстречу,
Влагу речную в горсти по обряду поднял высоко,
Молвил, мольбы обратив к просторам светлеющим неба:
«Нимфы лаврентские, вы, породившие племя потоков,
Ты, отец Тиберин, с твоей рекою священной,
Нас храните от бед и на лоно примите Энея!
Где бы ни бил из земли твой родник, в каких бы озерах
Твой ни таился исток, — ты, кто сжалился в горе над нами,
Будешь всегда дарданцами чтим, всегда одаряем,
Бог рогоносный речной, Гесперийских вод повелитель, —
Знак мне яви, о благой, подтверди свои прорицанья!»
Вымолвив, два корабля двухрядных выбрал из флота,
Спутникам роздал мечи и число гребцов он пополнил.

Тут изумленным очам внезапно чудо явилось:
Веприцу между стволов увидали белую тевкры,
С выводком белым она на траве лежала прибрежной.
Тотчас справляет обряд дарданский вождь и приносит
В жертву свинью и приплод на алтарь твой, царица бессмертных.
Воды Тибр укротил, всю ночь бурлившие грозно,
Ток свой быстрый сдержал и смирил шумливые волны,
Тихая, словно в пруду иль в стоячем топком болоте,
Гладь простерлась реки, не противясь весел усильям.
Мчатся быстрей корабли, и рокочут приветливо струи,
Плавно скользит смоленая ель, и волны дивятся,
Берег дивится лесной небывалому зрелищу, видя,
Как на корме расписной сверкает медью оружье.
Веслами влагу гребцы и днем и ночью тревожат.
Скрыты стеною лесов, плывут вдоль долгих излучин
И рассекают ладьи в реке отраженную зелень.
Солнца огненный круг с вершины неба спускался
В час, когда тевкры вдали увидали твердыню и стены,
Редкие кровли домов, что теперь до неба возносит
Гордый Рим; а тогда владел небогатым наделом
Царь Эвандр. И к нему корабли повернули дарданцы.

Праздничным был этот день: приносил владыка аркадцев
Сыну Алкмены и всем богам торжественно жертвы
В роще у стен городских. Паллант с родителем рядом,
Граждан цвет молодых и сенаторы в бедных одеждах
Ладан жгли, и алтарь дымился теплою кровью.
Вдруг сквозь чащу они увидали: мчатся все ближе
Стройные два корабля, и бесшумно работают весла.
Смотрят со страхом на них и срываются с места аркадцы,
Бросив столы. Но отважный Паллант прерывать запрещает
Им священный обряд и, с копьем к реке устремившись,
Издали кличет с холма: «Какая нужда, о пришельцы,
Вас погнала в неизведанный путь? Куда вы плывете?
Кто вы? Откуда ваш род? Нам войну или мир принесли вы?»
Молвил в ответ родитель Эней и с кормы корабельной
К юноше руку простер с миротворной ветвью оливы:
«В Трое мы рождены, и враждебны латинянам наши
Копья: на нас, беглецов, нападает надменное племя.
Мы к Эвандру плывем. Так скажите ж ему, что явились
Войска дарданцев вожди о подмоге просить и союзе».
Замер Паллант, поражен незнакомцев именем славным:
«Кто бы ты ни был, сойди на берег скорей и поведай
Сам отцу обо всем и гостем будь в нашем доме!»
Юноша долго в руке сжимает руку героя,
Вместе берег они покидают и в рощу вступают.

Дружеской речью Эней царя приветствовал, молвив:
«Лучший из греков, из всех, к кому по воле Фортуны
Я обращался с мольбой, простирая увитые ветви!
Не устрашило меня, что данайцев ты вождь и аркадец,
Связанный кровным родством с Агамемноном и Менелаем.
Вера в доблесть мою и богов прорицанья святые,
Громкая слава твоя и наши общие предки, —
Все заставляло меня стремиться к тебе и с охотой
Выполнить волю судьбы. Ведь был среди тевкров пришельцем
Трои создатель Дардан, Атлантидой Электрой рожденный
(Греки так говорят). А отцом прекрасной Электры
Был многомощный Атлант, подпирающий небо плечами.
Вам же Меркурий — отец, а он на студеной Киллене
В горных лесах был зачат и рожден Юпитеру Майей;
Майи родителем был, если верить можно преданьям,
Тот же Атлант, подъемлющий свод многозвездного неба.
Значит, вырос твой род из того же корня, что род мой.
Помня об этом, к тебе я послов не слал, не старался
Ловко тебя испытать, но, судьбу и жизнь тебе вверив,
Сам я пришел и с мольбой к твоему явился порогу.
Давново племя на нас, как на вас, ополчилось войною;
Рутулы мнят, что, тевкров изгнав, уж не встретят преграды
И Гесперийскую всю повергнув землю под иго,
Оба себе подчинив ее омывающих моря.
Клятву мне дай и прими! Ведь средь нас немало отважных
В битвах сердец, немало бойцов, испытанных в деле».
Так Эней говорил. А царь собеседнику в очи
Пристальным взором смотрел и разглядывал долго героя.
Кратко он молвил в ответ: «О как, храбрейший из тевкров,
Рад я тебя принять и узнать! Как счастлив я вспомнить
Облик Анхиза-отца и голос друга услышать!
Помню я: некогда сын владыки Лаомедонта,
Ехал к сестре Гесионе Приам в Саламинское царство
И по пути посетил холодной Аркадии землю.
Юность первым пушком мне щеки тогда одевала,
Всем я дивился гостям — и троянским вождям, и Приаму, —
Но выделялся Анхиз и средь них красотою и ростом.
Юной любовью к нему загорелось в груди моей сердце,
Жаждал я с ним в беседу вступить, пожать ему руку.
Вот почему я к нему подошел и увел за собою
В дом Финея. И он на прощанье плащ златотканый
Мне подарил, и колчан, ликийскими стрелами полный,
И золотую узду, — я теперь ее отдал Палланту.
Тот, что ты просишь, союз уж давно заключен между нами,
Вам и припасов я дам, и завтра, чуть загорится
Новый рассвет, вы пуститесь в путь, подкрепленьем довольны.
Ныне же, если пришли вы на праздник наш ежегодный,
С нами справьте его (отложить мне не вправе обряды),
К новым союзникам вы привыкайте за трапезой общей!»

Вымолвив так, повелел он снова кубки расставить,
Яства подать и гостей усадил на сиденья из дерна;
Только Энея Эвандр отличил, пригласив его рядом
Сесть на кленовый престол, на мохнатую львиную шкуру.
Юноши тут во главе с жрецом приносят проворно
Бычьи туши с огня и корзины с дарами Цереры,
Тяжкие ставят на стол кувшины с Вакховой влагой.
Мясо с бычьих хребтов вкушают Эней и троянцы,
Также и части берут, что для жертв очистительных нужны.

Только лишь голод гостей утолен был лакомой пищей,
Начал владыка Эвандр: «Не пустым суеверьем, забывшим
Древних деянья богов, нам навязаны эти обряды:
Чтим мы обычай пиров и алтарь великого бога
В память о том, как все мы спаслись от страшной напасти,
И по заслугам дары избавителю снова приносим.
Прежде, троянский мой гость, погляди на утес тот нависший:
Видишь, — отброшены вдаль обломки скал, и покинут
Дом на склоне горы, и с откоса осыпались камни.
Там пещера была, и в глубинах ее недоступных
Прятался Как-полузверь и скрывал от света дневного
Гнусный свой лик. У пещеры его увлажненная теплой
Кровью дымилась земля, и прибиты над дверью надменной
Головы были мужей, оскверненные гноем кровавым.
Чудище это Вулкан породил, — потому-то из пасти
Черное пламя и дым изрыгал, великан кровожадный.
Время, однако, и нам принесло желанную помощь,
Бога к нам привело. Появился мститель великий:
Подвигом гордый, сразив Гериона трехтелого в битве,
Прибыл в наш край победитель Алкид и добычу, ликуя, —
Стадо огромных быков — вдоль реки он гнал по долине.
Кака неистовый дух соблазняло любое злодейство,
Хитрость любая; не мог он и тут удержаться от козней:
Самых прекрасных быков четырех увел он из стада,
Столько же телок украл, отобравши самых красивых.
Но, чтобы след их прямой похитителя тотчас не выдал,
Чтобы указывал он в обратную сторону, — вел их
Дерзкий разбойник за хвост, и упрятал в недрах пещеры.
Ищущим путь указать не могли никакие приметы.
С пастбища тою порой погнал Юпитера отпрыск
Сытое стадо свое, чтобы дальше в дорогу пуститься.
Тут замычали быки, огласив призывом протяжным
Рощи окрест, и с холмов побрели они с жалобным ревом.
Голос в ответ подала из пещеры глубокой корова,
Сделав напрасным вмиг сторожившего Кака надежды.
Гневом вспыхнул Алкид, разлилась от обиды по жилам
Черная желчь; узловатую он хватает дубину,
Мчится по склонам крутым к поднебесной горной вершине.
Тут-то впервые мы все увидали испуганным Кака:
Бросился тотчас бежать в испуге он прямо к пещере,
Эвра быстрей полетел, словно выросли крылья от страха.
Цепи железные он оборвал, на которых над входом
Камень тяжелый висел, прилаженный отчим искусством,
Глыбою дверь завалил и в пещере заперся прочно.
Но приближался уже, скрежеща зубами свирепо,
Славный тиринфский герой и рыскал яростным взором
В поисках входа везде. Обежал он, гневом пылая,
Трижды весь Авентин, понапрасну трижды пытался
Камень-затвор отвалить и садился трижды, усталый.
Глыба кремня на хребте над пещерой Кака стояла,
Между утесов крутых выдаваясь острой вершиной;
Там, как в удобном дому, гнездились гнусные птицы.
Влево клонилась она, над рекой нависая высоко, —
Справа налег Геркулес и скалу расшатал, обрывая
Корни в недрах горы, и, со склона обрушившись, глыба
Пала; паденье ее отдалось словно громом в эфире,
Дрогнули берег и дол, и поток отхлынул в испуге.
Кака подземный чертог открылся взору Алкида,
Новый провал обнажил глубины темной пещеры, —
Так разверзает порой напор неведомой силы
Пропасть в толще земной, и богам ненавистное царство
Взору является вдруг в глубине зияющей бездны,
И от проникших лучей трепещут бледные маны.
Вор, застигнут врасплох внезапно хлынувшим светом,
Заперт в полой скале, метался с воем истошным;
Стрелами сверху его осыпал Геркулес и любое
В ход оружье пускал — и огромные камни, и сучья.
Видит Как, что ему от погибели некуда скрыться;
Начал он дым изрыгать из пасти, — дивное дело! —
Все свое логово мглой непроглядной наполнил поспешно.
Зренья героя лишив, сгустилась под сводом пещеры
Дымная тьма — лишь порой прорезал ее пламени отблеск.
Тут не стерпел Геркулес и в провал, огнем полыхавший,
Прыгнул стремглав — туда, где сильней колыхался волнами
Дым, где черный туман по пещере бурно клубился.
Кака во тьме он настиг, изрыгавшего дым бесполезный,
Крепко руками обвил, и прижал, и сдавил его, так что
Вылезли тотчас глаза, пересохло бескровное горло.
Двери сорвав, отворил Геркулес пещеру злодея,
Небо увидело вновь похищенный скот (отпирался
Вор понапрасну) и труп безобразный, который Алкидом
За ноги вытащен был. А мы, наглядеться не в силах,
Страшным дивимся глазам и мохнатой груди полузверя,
Смотрим в раскрытую пасть, из которой не бьет уже пламя.
С той поры Геркулеса мы чтим, и потомки охотно
Праздник этот блюдут. А Потиций — его учредитель,
С ним Пинариев дом хранит Геркулеса святыни.
Этот алтарь, что у нас будет зваться Великим вовеки,
Бог воздвиг, чтобы он был для нас великим вовеки.
Юноши! С нами и вы почтите подвиг столь славный,
Свежей листвой увенчайте чело и, кубки подъемля,
К общему богу воззвав, возлиянье вином сотворите».
Молвил — и в кудри себе Геркулесова тополя ветви
Вплел он, и пали ему на чело двухцветные листья.
Кубок священный своей он наполнил рукой — и немедля
Гости, взывая к богам, над столом творят возлиянье.

Ниже Веспер меж тем спустился по склону Олимпа.
Вот подходят жрецы во главе с Потицием ближе,
Факелы держат они, по обычаю в шкуры одеты.
Вновь накрывают на стол: те, что после пира приятны,
Яства несут и алтарь отягчают блюдами щедро.
Салии с песней меж тем окружают жертвенник дымный, —
Тополя ветви у всех вкруг висков обвиваются мягко.
Слева — юношей хор, а справа — старцев, и песней
Подвиги бога они прославляют: как задушил он
Змей, что ему в колыбель были посланы мачехой злобной,
Как Эхалии он и Трои могучие стены
Приступом взял и сколько трудов он вынес суровых,
Отданный в рабство царю Эврисфею по воле Юноны.
«Ты, кто стрелами настиг, необорный, Гилея и Фола —
Тучи двувидных сынов, ты, сразивший критское диво
И под Немейской скалой исполинского льва победивший!
Страшен и Стиксу ты был, и псу, что Орк охраняет,
Лежа на груде костей обглоданных в гроте кровавом, —
Ты же страха не знал: ни чудовищ вид, ни Тифея
Поднятый меч не пугали тебя, был ясен твой разум
В час, когда Лерны змея тебе сотней жал угрожала.
Праздник свой посети, громовержца истинный отпрыск,
К нам благосклонен пребудь, Олимпа новая гордость!»
Бога песней такой прославляли они, прибавляя
Повесть о Каке, о том, как наполнил он дымом пещеру.
Роща вторила им, и эхом холмы отвечали.

Праздничный был закончен обряд, и в город обратно
Двинулись все. Впереди шел Эвандр, удрученный годами,
Рядом с собой удержал Энея он и Палланта
И, чтобы путь скоротать, о многом беседовал с ними.
Смотрит Эней, проворный свой взор обращая повсюду:
Место ему по душе. Обо всем расспросить он стремится,
Радостно слушает все, что о древних мужах повествует
Царственный старец Эвандр, основатель римской твердыни:
«Жили в этих лесах только здешние нимфы и фавны;
Племя первых людей из дубовых стволов тут возникло.
Дикие нравом, они ни быков запрягать не умели,
Ни запасаться ничем, ни беречь того, что добыто:
Ветви давали порой да охота им скудную пищу.
Первым пришел к ним Сатурн с высот эфирных Олимпа,
Царства лишен своего, устрашен оружием сына.
Он дикарей, что по горным лесам в одиночку скитались,
Слил в единый народ, и законы им дал, и Латинской
Землю назвал, в которой он встарь укрылся надежно.
Век, когда правил Сатурн, золотым именуется ныне:
Мирно и кротко царил над народами бог, — но на смену
Худший век наступил, и людское испортилось племя,
Яростной жаждой войны одержимо и страстью к наживе.
Вскоре явились сюда авзонийская рать и сиканы,
Стали менять имена все чаще Сатурновы пашни.
Много здесь было царей и средь них — суровый и мощный
Тибр, — в честь него нарекли и реку италийскую Тибром,
И потеряла она старинное Альбулы имя.
Так же меня, когда я, из родного изгнанный края,
В море бежал, всемогущая власть Фортуны и рока
В эти места привела, где и матерью, нимфой Карментой,
И Аполлоном самим мне остаться велено было».
Молвив, прошел он вперед и алтарь показал и ворота,
Что и по сей еще день Карментальскими в Риме зовутся,
Ибо доныне у всех здесь в почете имя Карменты,
Нимфы-провидицы, встарь предрекавшей великую славу
Роду Энея в веках и удел Паллантея высокий.
Рощу царь показал, которой Убежища имя
Ромул дарует опять, и под камнем холодным Луперкал
(Имя дано ему в честь паррасийского Пана-Ликея);
Лес Аргилетский Эвандр показал и, поклявшись священным
Этим местом, гостям о кончине Арга поведал;
Дальше к Тарпейской горе он повел их — теперь Капитолий
Блещет золотом там, где тогда лишь терновник кустился.
Но и тогда уже лес и скала вселяли священный
Трепет в простые сердца и внушали благоговенье.
Молвил Эвандр: «Ты видишь тот холм с вершиной лесистой?
Там обитает один — но не ведаем, кто — из бессмертных.
Верят аркадцы, что здесь мы Юпитера видим, когда он
Темной эгидой своей потрясает и тучи сзывает.
Видны еще там двух городов разрушенных стены,
Память о древних мужах, следы времен стародавних:
Янусом был основан один, другой же — Сатурном,
Звался Сатурнией он, а первый Яникулом звался».
Так в разговорах они до чертогов дошли небогатых
Старца Эвандра. Стада попадались навстречу повсюду —
Там, где Форум теперь и Карин роскошных кварталы.
Царь у порога сказал: «Сюда входил победитель —
Сын громовержца и был во дворце этом принят радушно.
Гость мой, решись, и презреть не страшись богатства, и дух свой
Бога достойным яви, не гнушаясь бедностью нашей».
Молвив, под низкий свой кров он могучего вводит Энея
И предлагает ему опочить на ложе из листьев,
Сверху набросив на них ливийской медведицы шкуру.

Ночь опустилась, обняв крылами темными землю.
Мать Венера, томясь ненапрасным страхом за сына,
Смутой встревожена злой и угрозами буйных латинян,
Речи такие вела в золотых палатах Вулкана,
Чтобы опять воспылал супруг божественной страстью:
«В годы, когда разоряли войной цари Арголиды
Отданный роком врагу Пергам, огню обреченный,
Я не просила тебя несчастным помочь и оружье
Выковать тевкрам твоей рукой искусной, супруг мой:
Я не хотела, чтоб ты свой растрачивал труд понапрасну,
Хоть перед царскими я была в долгу сыновьями
И со слезами не раз на труды Энея смотрела.
В землю рутулов он по веленью Юпитера прибыл,
Значит, вправе я — мать — молить о доспехах для сына.
К просьбе да будет твоя благосклонна священная воля:
Некогда внял ты Авроры слезам и мольбам Нереиды.
Сколько народов — взгляни! — собралось, какое оружье
Точат они на погибель и мне, и сыну, и внуку!»
Молвив, она обвила белоснежными мужа руками,
Нежно прильнула к нему, ибо он все медлил с ответом;
Жаром знакомым Вулкан загорелся тотчас, и пламя
В теле его разлилось, пробежав по костям и по жилам.
Огненной трещиной так разрывает темные тучи
Молний мигающий блеск под удары могучие грома.
Хитростям рада всегда и власть красоты своей зная,
Видит Венера, что вновь побежден он вечной любовью.
Молвит Вулкан: «Для чего начинаешь ты издали речи?
Где же твое доверье ко мне? Если б ты захотела,
Я и тогда бы посмел сковать для тевкров оружье:
Не запрещал ведь ни рок, ни Отец всемогущий, чтоб Троя
Десять еще простояла бы лет и продлилась Приама
Жизнь. И если теперь ты решилась готовиться к битвам, —
Все посулю, что стараньям моим и искусству под силу,
Все, что создать я могу, расплавляя электр и железо,
Все, что горнам моим и мехам доступно. Не нужно
Просьб: на силу мою положись». С такими словами
Ласкам желанным Вулкан предался, и мирной дремотой
Он опочил, поникнув на грудь супруги прекрасной.

Ночь прошла полпути, и часы покоя прогнали
Сон с отдохнувших очей. В это время жены, которым
Надобно хлеб добывать за станом Минервы и прялкой,
Встав, раздувают огонь, в очаге под золою заснувший,
И, удлинив дневные труды часами ночными,
Новый урок служанкам дают, ибо ложе супруга
Жаждут сберечь в чистоте и взрастить сыновей малолетних.
Столь же бодро восстал в такую же раннюю пору
С мягкого ложа и бог огнемощный, чтоб взяться за дело.
В море Синайском лежит близ Липары Эоловой остров,
Скалы крутые на нем день и ночь окутаны дымом,
Почву под ними изъел огонь циклоповых горнов,
Гулко в пещерах звучат удары молотов тяжких,
Докрасна раскалено, скрежещет железо халибов,
Пламя гудит в очагах, и несется грохот наружу.
Здесь — Вулкана чертог, и Вулканией остров зовется.
С выси небесной сюда низошел огнемощный владыка.
Тут железо куют в огромном гроте циклопы:
Бронт, и могучий Стероп, и Пиракмон с голою грудью.
Форму и блеск под руками у них в тот миг обретала
Молнии грозной стрела, какие во множестве мечет
С неба на землю Отец. Не закончили труд свой циклопы:
Облака три волокна, три нити ливня, три части
Алого пламени, три дуновенья летучего Австра
Сплавить успели они, а теперь добавляли сверканье,
Гул, и смятенье, и страх, и пожара проворного ярость.
Тут же крылатых колес ободья для Марса ковали,
Чтобы их грохотом в бой поднимал он мужей и твердыни.
Рядом Паллады доспех, наводящую ужас эгиду,
Спешно лощили — затем, чтобы золотом ярче блестела
Змей чешуя, чтоб грозней с груди богини глядела
Взором мертвых очей голова Горгоны убитой.
Молвит этнейским Вулкан циклопам: «Оставьте немедля
Все, что начали вы, и мне внемлите! Должны мы
Храброму мужу сковать доспехи. Теперь-то потребны
Сила, и рук быстрота, и наставник надежный — искусство.
Время терять нам нельзя!» И едва он закончил, циклопы
Сразу за дело взялись, разделив по жребью работы.
Медь ручьями течет, и золото плавится в горнах,
Льется халибский металл, наносящий смертельные раны, —
Щит создается такой, чтобы стрелы и копья латинян
Все он один отразил: в огромный круг семислойный
Семь скрепляют кругов. Нагнетают, мехи раздувая,
Воздух одни, шипящую медь окунают другие
В воду. Пещера гудит от ударов молота гулких,
Мерно один за другим поднимают руки циклопы
И, зажимая в клещах, раскаленное вертят железо.

Бог лемносский пока на Эолии спешно трудился,
В скромных палатах Эвандр был разбужен благими лучами
Утра и песнею птиц, что под низкою кровлей гнездились.
Старец с ложа восстал, облачился туникой белой,
Голени плотно обвил ремнями тирренских сандалий,
Перевязь через плечо с мечом тегейским повесил,
Шкуру пантеры подняв, прикрывавшую левую руку.
Тут же к нему подбежали два пса, сторожившие двери,
Рядом пошли, ни на шаг от хозяина не отставая.
К гостю в дальний покой поспешил герой седовласый,
Помня и речи свои, и вчерашние все обещанья.
Встал на заре и Эней, и царю навстречу он вышел,
С ним был верный Ахат, а с Эвандром — сын его юный.
Встретившись, руки они пожали друг другу и сели
В среднем покое дворца, чтоб вести без помехи беседу.
Начал Эвандр:
«Тевкров доблестный вождь, пока ты жив — не признаю
Я, что погиб Илион и потеряно дело троянцев.
Силы наши, поверь, нашей славе не равны, и мало
Проку от нас в столь грозной войне: Этрусским потоком
Здесь отрезаны мы, а оттуда рутул теснит нас.
Я же тебе союзником дам народ многолюдный,
Царств обильных войска: этот путь к спасенью надежный
Случай пред вами открыл. Ты самой приведен к нам судьбою!
Здесь по соседству живет, основав на старинных утесах
Город Агиллу, народ, отвагой воинской славный:
Прибыл из Лидии он и средь гор поселился этрусских.
Долгие годы потом угнетал надменный Мезенций
Этот гордый народ, подчинив его силой оружья.
Что вспоминать о жестоких делах, о неслыханных казнях?
О, если б их на него самого обрушили боги!
Заживо жертвы свои он привязывал путами к трупам
Так, чтобы руки сплелись и уста к устам прижимались, —
Пытки мучительной род, убивавший медленной смертью
Тех, кто в объятьях лежал среди тленья, гноя и смрада.
Дольше не в силах терпеть несказанные эти злодейства,
Город восстал на царя: дворец окружают с оружьем,
Факелы мечут в него и тирана друзей истребляют.
Но средь резни ускользнул и у рутулов скрылся Мезенций,
Гостя преступного Турн под защиту принял охотно.
Ныне Этрурия вся, справедливой местью пылая,
Требует выдать его, угрожая Марсовой силой.
Я тебя, о Эней, во главе этих полчищ поставлю:
Сомкнутым строем стоят их суда, к сраженьям готовы,
Рвутся войска знамена поднять; лишь седой прорицатель
Тщится их удержать, предрекая: «О, цвет меонийцев,
Гордость отцов! Отвага бойцов и гнев справедливый
Вас влекут на врага, и Мезенций мести достоин, —
Но не дано победить столь могучий народ италийцам:
Нужно вождей иноземных найти!» И рати этрусков
В здешних остались полях, устрашенные волей бессмертных.
Сам Тархон посылал ко мне послов, предлагая
Знаки власти — венец и царский жезл, чтобы только
В лагерь к ним я пришел и власть над тирренцами принял.
Но не дают мне властителем стать леденящая тело
Старость и долгий мой век: не по силам подвиги старцу!
Сына отправил бы я — но сабинянки-матери кровью
Более с этой землей, чем с чужбиной, связан он. Ты лишь
Призван богами, тебе ни года, ни род не преграда:
К ним ступай, о могучий вождь италийцев и тевкров!
Вместе с тобой я пошлю утешенье мое и надежду —
Сына Палланта, чтоб ты в труде Маворса нелегком
Был наставник ему, чтоб твои он подвиги видел,
Чтобы тобою привык он с юных лет восхищаться.
Двести отборных мужей, аркадских всадников крепких
Дам я тебе, и столько же даст союзник твой юный».

Так говорил он гостям; но сидели, взоры потупив,
Сын Анхиза Эней и верный Ахат, и томили
Грустное сердце мужам непрестанные мрачные думы.
Тут ниспослала им знак Киферея с ясного неба:
Вспыхнул мерцающий блеск высоко над землей, и внезапный
Грохот раздался вокруг, будто рухнули своды эфира,
Ревом тирренской трубы огласились неба просторы,
Снова и снова звучал оглушительный грохот над ними.
Подняли взоры они: там, где неба не застили тучи,
В алом блеске мечи и копья с шумом сшибались.
В страхе замерли все. Лишь троянец, грохот заслышав,
Тотчас постиг, что дает бессмертная мать обещанье…
Молвил он: «Друг, не старайся понять, какие невзгоды
Знаменья эти сулят: лишь ко мне взывают с Олимпа!
Мать-богиня мне знак подает: если грянут сраженья,
С неба мне будет доспех, Вулканом кованный, послан,
Помощь нам будет дана.
Горе! Сколько смертей ожидает несчастных лаврентцев!
Как ты поплатишься, Турн! Как много, Тибр, повлечешь ты
Панцирей, шлемов, щитов и тел троянцев отважных!
Пусть нарушают союз! Пусть громче требуют битвы!»

Так промолвил Эней и с высокой поднялся скамейки.
Прежде всего пробудил он уснувший огонь Геркулесов
На алтаре и лара почтил, и малых пенатов,
Радости полный; и с ним Эвандр и юноши Трои
В жертву богам принесли овец по обряду отборных.
После того, к кораблям и спутникам вновь воротившись,
Самых отважных средь них отобрал Эней, чтобы в битвы
С ними вместе идти; а другим предстояло спуститься
Вниз по реке и проплыть, не тратя труда, по теченью,
Чтобы скорей об отце привезти Асканию вести.
Дали аркадцы коней отъезжавшим в Этрурию тевкрам,
Лучший скакун был вождю приведен: как чепрак, покрывала
Львиная шкура его и сверкала когтей позолотой.

Тотчас молва понеслась и наполнила маленький город
Слухом о том, что к царю тирренскому всадники едут.
Вдвое усердней мольбы возносят матери; ближе
Марса пугающий лик; обгоняют страхи опасность.
Долго держит Эвандр уходящего сына в объятьях,
Не оторвется никак, и ему говорит со слезами:
«Если бы сделал меня, воротив минувшие годы,
Вновь Юпитер таким, каким под Пренестой сразил я
Строй передний врагов и щиты их сжег, победитель;
Этой отправил рукой я владыку Эрула в Тартар,
Хоть при рожденье ему Ферония-мать даровала —
Страшно сказать — три души и три доспеха носил он;
Трижды его пришлось убивать — но этой рукою
Три души я исторг и сорвал с него столько ж доспехов.
Мне бы тогда не пришлось от твоих отрываться объятий,
Сын мой! Тогда б не посмел от меня так близко Мезенций
Столько людей истребить беспощадным железом и город
Стольких граждан лишить, на меня позор навлекая.
К вам, о боги, к тебе, о Юпитер, богов повелитель,
Я взываю теперь: над властителем сжальтесь аркадцев,
Просьбам внемлите отца! Если вашей воле угодно
Сына мне возвратить, если рок сохранит мне Палланта,
Если живу я, чтоб вновь увидать его, встретиться снова, —
Дайте мне жизнь! Я бремя ее понесу терпеливо.
Если же мне небывалый удар ты готовишь, Фортуна,
Дайте, о дайте сейчас оборваться жизни жестокой,
Есть надежда доколь и неведом исход опасений,
Сына доколе — ведь в нем лишь одном моя поздняя радость
Крепко в объятьях держу, доколе вестник несчастья
Ранить мой слух не успел». Так отец, стеная, прощался
С сыном; и тут же без чувств унесли его слуги в чертоги.

Всадники тою порой из ворот отворенных скакали,
Ехал Эней впереди, и с ним Ахат неразлучный,
Следом — Трои вожди, и меж них — Паллант, привлекавший
Взоры широким плащом и украшенным ярко доспехом.
Так же средь звездных огней увлажненный водой Океана
Блещет в ночи Люцифер, больше всех любимый Венерой,
Лик свой являя святой и с неба тьму прогоняя.
Матери, встав на стенах, провожают взором тревожным
Облако пыли и в нем горящие медью отряды.
Мчит напролом по кустам, сократить стараясь дорогу,
Конных воинов строй; далеко их разносятся клики,
Глухо копыта коней колотят по рыхлому полю.
Есть близ Церейской реки прохладная роща густая, —
Издавна чтима она как святыня; ее окружают
Склоны крутые холмов, темнохвойной елью поросших.
Рощу и празднество в ней, как гласит преданье, Сильвану,
Богу пашен и стад, в старину посвятили пеласги,
Первыми в давние дни владевшие краем Латинским.
Неподалеку Тархон и тирренцы в местах безопасных
Лагерь разбили; с холма крутого был всадникам виден
Стан многолюдный его и шатры на поле просторном.
Спешился здесь родитель Эней и отряд его юный,
Чтобы могли отдохнуть и усталые люди, и кони.

Тою порой в облаках эфирных летела Венера,
Дар Энею несла, и, в долине укрытой увидев
Сына от всех вдалеке за рекою теплой, богиня
Вышла навстречу ему и такое молвила слово:
«Вот он, обещанный дар, искусством создан Вулкана,
Можешь ты вызвать теперь из надменных лаврентцев любого
Без колебаний на бой, не страшась и отважного Турна».
Молвив так, обняла Киферея любимого сына
И положила пред ним под дубом доспех лучезарный.
Рад богини дарам и горд великою честью,
Смотрит и смотрит Эней, и очей не может насытить,
Вертит подолгу в руках и со всех сторон озирает
С грозной гривою шлем, и с клинком, как пламя, горящим
Меч, роковой для врагов, и прочный панцирь из меди
Алой, как свежая кровь иль как туча на небе закатном,
В час, когда солнца лучи раскалят ее блеском пурпурным.
Легкие он поножи берет из чистейшего сплава
Золота и серебра, и копье, и щит несказанный.
Бог огнемощный на нем италийцев и римлян деянья
Выковал сам, прорицаний не чужд и грядущее зная:
Был там Аскания род до самых далеких потомков,
Были и все чередой сраженья грядущих столетий.
Вот волчица лежит в зеленой Марса пещере
Щенная; возле сосцов у нее играют без страха
Мальчики — два близнеца — и сосут молоко у мохнатой
Матери; нежно она языком их лижет шершавым,
Голову к ним повернув, и телам их расти помогает.
Рядом виден и Рим и цирк, где похищены были
В пору Великих игр беззаконно сабинские девы,
Из-за которых войной на дружину Ромула тотчас
Старец Татий пошел, властитель Курий суровых.
Тут же оба царя, прекратив сраженье, стояли
С чашами пред алтарем и, союз народов скрепляя,
Вместе они приносили свинью Юпитеру в жертву;
Новый за ними дворец стоял под соломенной кровлей.
Выковал рядом Вулкан и квадриги, что врозь разбегаясь,
Меттия лживого рвут — чтоб держал ты слово, альбанец!
По лесу Тулл за собой влечет клочки его тела,
Капли кровавой росы окропляют колючий кустарник.
Здесь же Порсенна велит, чтоб Тарквиний изгнанный принят
В Риме был вновь, и город теснят осадой этруски,
Но за свободу идут на мечи врагов энеады.
Вот он — словно живой, словно дышит гневной угрозой —
Царь, услыхавший, что мост обрушен Коклесом дерзко,
Что, через Тибр переплыв, избежала Клелия плена.
Вот в середине щита, высокий заняв Капитолий,
Манлий у храма стоит, охранитель твердыни Тарпейской;
Вот и серебряный гусь меж колонн золотых пролетает,
Воинам громко кричит, что противник уже у порога, —
Галлы меж тем по кустам под защитой тьмы и безлунной
Ночи идут в тишине и уже занимают твердыню.
Золотом ярко горят и волосы их и одежды,
Блещут полоски плащей, и вкруг белых шей золотые
Вьются цепи у них; в руках у каждого по два
Дрота альпийских, и каждый щитом прикрывается длинным.
Рядом выковал бог островерхие фламинов шапки,
Салиев древних прыжки и щиты, упавшие с неба,
Также луперков нагих и повозок праздничный поезд,
Строгих везущий матрон. А поодаль виден был Тартар,
Дита глубокий провал и жестокие кары злодеев:
Здесь, Катилина, и ты, прикованный к шаткому камню,
В лица фурий глядишь, неотступным терзаемый страхом.
Рядом — праведных сонм и Катон, им дающий законы.
Весь опоясало щит из червонного золота море,
Волны седые на нем взметают пенные гребни,
Светлым блестя серебром, проплывают по кругу дельфины,
Влагу взрывая хвостом и соленый простор рассекая.
Медью средь моря суда сверкали: Актийскую битву
Выковал бог на щите; кипели Марсовы рати,
Всю Левкату заняв, и плескались валы золотые.
Цезарь Август ведет на врага италийское войско,
Римский народ, и отцов, и великих богов, и пенатов;
Вот он, ликуя, стоит на высокой корме, и двойное
Пламя объемлет чело, звездой осененное отчей.
Здесь и Агриппа — к нему благосклонны и ветры и боги —
Радостно рати ведет, и вокруг висков его гордо
Блещет ростральный венок — за морские сраженья награда.
Варварской мощью силен и оружьем пестрым Антоний,
Берега алой Зари и далеких племен победитель:
В битву привел он Египет, Восток и от края вселенной
Бактров; с ним приплыла — о нечестье! — жена-египтянка.
В бой устремились враги, и, носами трехзубыми взрыта,
Веслами вся взметена, покрылась пеной пучина.
Дальше от берега мчат корабли; ты сказал бы — поплыли
Горы навстречу горам иль Циклады сдвинулись с места —
Так толпятся мужи на кормах, громадных, как башни,
Копий летучий металл и на древках горящую паклю
Мечут, и кровью опять обагряются нивы Нептуна.
Войску знак подает царица египетским систром
И за спиной у себя не видит змей ядовитых.
Чудища-боги идут и псоглавый Анубис с оружьем
Против Нептуна на бой и Венеры, против Минервы.
В гуще сражения Марс, из железа кован, ярится,
Мрачные Диры парят над бойцами в эфире высоком,
В рваной одежде своей, ликуя, Распря блуждает,
Ходит следом за ней с бичом кровавым Беллона.
Сверху взирая на бой, Аполлон Актийский сгибает
Лук свой, и в страхе пред ним обращается в бегство Египет,
Следом инды бегут и арабы из Савского царства.
Вот и царица сама призывает попутные ветры,
Все паруса распустить и ослабить снасти готова.
Как побледнела она среди сечи в предчувствии смерти,
Как уносили ее дуновенья япигского ветра, —
Выковал все огнемощный кузнец. А напротив горюет
Нил: одежды свои на груди распахнул он широкой,
Кличет сынов побежденных к себе на лазурное лоно.
Здесь же, с триумфом тройным вступивший в стены столицы,
Цезарь исполнить спешит свой обет богам италийским,
Триста по Риму всему освящая храмов огромных.
Улицы вкруг ликованьем полны и плеском ладоней,
В каждом святилище хор матрон и жертвенник в каждом,
Пред алтарем тельцы на земле в изобилье простерты.
Сидя у входа во храм Аполлона лучистого. Цезарь
Разных племен разбирает дары и над гордою дверью
Вешает их; вереницей идут побежденные длинной, —
Столько же разных одежд и оружья, сколько наречий.
Здесь и номадов народ, и не знающих пояса афров
Мульцибер изобразил, гелонов, карийцев, лелегов
С луками; тут и Евфрат, укротивший бурные воды,
Рейн двурогий. Аракс, над собой мостов не терпящий,
Даги, морины идут, дальше всех живущие смертных.
Видит все это Эней, материнскому радуясь дару,
И, хоть не ведает сам на щите отчеканенных судеб,
Славу потомков своих и дела на плечо поднимает.

КНИГА ДЕВЯТАЯ

Эти покуда дела вдалеке от Лаврента вершатся,
Дочь Сатурна с небес посылает на землю Ириду
К дерзкому Турну, — в тот час он сидел в долине священной,
Там, где предка его Пилумна роща шумела.
Дочь Тавманта ему устами алыми молвит:
«Турн, по воле своей быстротечное время дарует
То, что тебе обещать не дерзнул бы никто из бессмертных.
Спутников, город и флот Эней покинул и отбыл
В царство, где старец Эвандр с Палатина аркадцами правит.
Больше того, он проник до твердынь далеких Корита,
Чтобы к оружью призвать земледельцев лидийских отряды.
Что же ты медлишь? Пора заложить коней в колесницу!
Время не трать! Врасплох напади на лагерь смятенный!»
Тут вознеслась к небесам на раскинутых крыльях богиня,
Скрылась среди облаков, по дуге промчавшись огромной.
Вестницу Турн узнал и, простерши к звездам ладони,
Молвил такие слова вослед убегавшей Ириде:
«Неба краса! Кто тебе повелел на облаке легком
К нам на землю слететь? Отчего лучи золотые
Льются дождем, и небесная твердь распахнулась, являя
Взору блужданье светил? Повинуюсь знаменьям, боги,
Кто бы из вас к оружью ни звал!» И, промолвив, спустился
Турн к реке и, воды зачерпнув с поверхности светлой,
Он к бессмертным воззвал, эфир наполнив мольбами.

Тотчас выходит в поля несметная рать италийцев,
Гордых обильем коней, и одежд узорных, и злата.
В первых рядах выступает Мессап, отряд замыкают
Тирра сыны, а Турн, предводитель войск, — посредине
Едет с оружьем и всех красой превосходит и ростом.
Так, полноводный от струй семи спокойных притоков,
Ганг молчаливый течет или Нил, когда тучная влага
Схлынет с полей и в привычное вновь воротится русло.
Видят троянцы, как пыль поднимается облаком темным,
Как внезапная тьма закрывает равнину от взора.
Первым Каик закричал с укреплений, к полям обращенных:
«Тевкры, взгляните, какой туман там стелется черный!
Быстро несите мечи, поднимайтесь на стены с оружьем!
Эй! Подступают враги!» И немедля с криком дарданцы
В лагере скрыться спешат и взбегают на стену, ибо
Им наказал, уезжая, Эней, многоопытный в битвах,
Чтобы они, если вдруг неожиданно что приключится,
В строй не смели вставать, не вверялись открытому полю,
Но защищали свой стан под прикрытьем стен укрепленных.
Гонит их стыд с врагом схватиться вплотную,
Но замыкают они, повинуясь приказу, ворота,
В башнях с оружьем засев, приближенья врагов ожидают.
Вдруг, вперед пролетев и медлительный строй обогнавши,
Двадцать отборных бойцов на конях за собой увлекая,
К лагерю Турн подскакал. Фракийский в яблоках белых
Мчит его конь, и золотом шлем горит красногривый.
«Кто со мною, друзья? На врага кто бросится первый?..
Вот вам!» И, вымолвив так, метнул он дротик с размаху —
Новой начало войны — и стремглав по равнине понесся.
Встретило пущенный дрот грознозвучным криком и шумом
Войско союзных племен. Непонятна им робость дарданцев:
Что же не выйдут они на равнину, не встретят с оружьем
Натиск врагов, но за валом сидят? Вдоль всех укреплений
Рыщет Турн и в стене неприступной ищет прохода;
Так, пытаясь попасть за ограду полной овчарни,
Рыщет за полночь волк, под дождливым упорствуя ветром,
Бродит вокруг и рычит, — но в укрытье надежном ягнята
Блеют и маток сосут; к недоступной рвется добыче
В ярости зверь, ощетинивши шерсть, и по крови томится
Жадная глотка его, иссушенная голодом долгим.
Ярости той же огнем загорается рутул при виде
Башен и стен, и до мозга костей проникает обида:
Как подступиться ему, как троянских бойцов из-за вала
Выбить? Как выманить их, чтоб в открытом поле сразиться?
Ринулся Турн к кораблям, что стояли с лагерем рядом,
Скрытые валом крутым и рекой огражденные быстрой,
Мчится он вскачь и огня у соратников радостных просит,
Жадно хватает рукой сосны горящие сучья.
Бросились воины вслед, увлеченные натиском Турна,
Из очагов расхищают огонь — и каждый несется
С факелом черным в руках; смоляные дымные ветви
Ярко пылают, до звезд взметая искры и пламя.

Муза! Кто из богов от такого избавил пожара
Тевкров? Кто уберег корабли от Вулкановой силы?
Молвите! Повесть о том стара, но слава нетленна.
В те времена, когда флот свой Эней на Иде Фригийской
Строил, готовясь отплыть в морские безвестные дали,
К сыну, — преданье гласит, — богов Берекинфская Матерь
С просьбой такою пришла и промолвила: «Сын мой! Исполни
Матери милой мольбу, о властитель, Олимп усмиривший!
Рощу сосновую я любила долгие годы:
Лес мой стоял на вершине горы; приносили мне жертвы
В сумраке между стволов тенистых кленов и сосен.
Внуку дарданскому я, когда флот пришлось ему строить,
С радостью их отдала, — а теперь тревожится сердце.
Страх мой рассей и к просьбе моей снизойди благосклонно:
Пусть мой лес ни тягостный путь, ни ветры, ни вихри
Не одолеют — затем, что моими взращен он горами».
Матери сын отвечал, вращающий звездное небо:
«Волю рока склонить ради них ты мнишь, о родная?
Есть ли закон, чтоб корабль, рукой построенный смертной,
Жребий бессмертный обрел и путем, опасностей полным,
Плыл безопасно Эней? Не дано богам это право!
Те лишь челны, что, все одолев, Авзонийских достигнут
Гаваней, те, что средь волн уцелеют и к пашням Лаврентским
Тевкров царя привезут, я от смертных избавлю обличий:
Станут они по воле моей божествами морскими,
Будут, подобно Дото, Галатее прекрасной подобно,
Грудью бессмертной простор пучины пенить безбрежной».
Молвив, поклялся Отец рекой стигийского брата,
Черным потоком смолы и обрывом над пропастью мрачной
И головою кивнул, сотрясая Олимпа громаду.

Ныне настал обещанный день, исполнился ныне
Паркой отпущенный срок, и, разгневана Турна нечестьем,
Мать от священных челнов отвратила огонь дерзновенный.
Вдруг ударяет в глаза неведомый свет, и с восхода
По небу туча летит; за ее завесой огромной
Хор идейский звучит, и с высот разносится грозный
Голос, дарданским бойцам и рати рутулов внятный:
«Страх за мои корабли отбросьте, тевкры! Не нужно
Их мечом защищать: подожжет пучину морскую
Турн скорей, чем священный мой лес. А вы уплывайте
Вольно, богини морей: так велит вам Великая Матерь!»
Тотчас же все корабли обрывают причальные путы,
Ростры в реку погрузив, ныряют, словно дельфины,
Вглубь уходят, и вот — о чудо! — девичьи лица

Выплыли вдруг из глубин и в открытом море исчезли.
Рутулов ужас сковал, и Мессап, охваченный страхом,
Робких сдержал скакунов, и поток внезапно замедлил
Влаги рокочущей бег, и Тибр от моря отхлынул.
Турн один среди всех не утратил спесивой отваги,
Вновь окликая друзей, он сердца им вновь ободряет:
«Тевкрам одним это чудо грозит: отнимает привычный
Путь к спасенью у них Юпитер сам, не дождавшись
Наших мечей и огней. Нет в морях троянцам дороги,
Нет надежды бежать: им теперь полвселенной закрыто!
Что же до суши, — она в руках у нас, италийцев, —
Столько нас вышло на бой. И богов роковые вещанья
Мне ничуть не страшны, хоть и хвалятся ими фригийцы:
Хватит с судьбы и с Венеры того, что троянцы достигли
Щедрых Авзонии нив. Я тоже призван судьбою,
Мне повелевшей мечом истребить преступное племя
За похищенье жены. Не одних лишь коснулась Атридов
Эта печаль, и дозволена месть не одним лишь Микенам.
Гибели с них довольно одной. Не довольно ль и прежних
Было грехов, чтобы стало навек для них ненавистно
Женщины имя само? Не на этот ли вал полагаясь,
Стали отважны они, не на этот ли ров, что отсрочит
Гибель едва ли на миг? Но они ль не видали, как стены
Трои — даром что их Нептун возвел — разрушались?
Кто же из вас, отборная рать, со мною решится
Эту преграду взломать и ворваться в трепещущий лагерь?
Мне не нужны ни тьмы кораблей, ни доспехи Вулкана,
Чтобы на тевкров идти, — пусть хоть все этруски вступают
С ними в союз; и нечего им бояться, что ночью,
Стражей твердыни убив, украдем трусливо Палладий
Или во чреве глухом коня мы прятаться будем:
Нет, я верю, и днем окружим мы их стены пожаром!
Я их заставлю признать, что они не с полками пеласгов
Дело имеют, что нас десять лет отражать не могла бы
Гектора мощь. Но лучшая дня половина минула,
Сделали дело свое мы на славу; отдайте же вечер
Отдыху вы и веселью, мужи, перед завтрашней битвой».
Но против каждых ворот не забыл Мессап караулы
Выставить на ночь и весь опоясать лагерь кострами.
Чтобы следить за врагом, высылают в дозор италийцы
Дважды семь человек, и за каждым — юношей сотня
Следует, в золоте все и в шлемах с гривой багряной;
Стражи расходятся врозь и, черед караульным назначив,
Пьют, разлегшись в траве, осушают медные чаши,
Тьму разогнав огнями костров, без сна коротают
Ночь за игрой.

Тевкры смотрят на них, с оружьем стоя на стенах;
Воины створы ворот проверяют, полны тревоги,
Копья несут и проводят мосты ко всем укрепленьям.
Пылкий Сергест и Мнесфей ободряют их и торопят.
Им двоим повелел родитель Эней, коль нежданно
Грянет беда, возглавить мужей и начальствовать в битвах.
Рать на валах залегла, разделив по жребью опасный
Труд, и долг в свой черед исполняет бдительно каждый.

Нис, неудержный в бою, у ворот стоял в карауле,
Сын Гиртака; его охотница Ида послала
В путь за Энеем — стрелка и метателя легкого дрота.
С Нисом был Эвриал; ни в рядах энеадов, ни прежде
Воин такой красоты не носил троянских доспехов.
Юность лишь первым пушком ему отметила щеки.
Общая их связала любовь и подвигов жажда.
Ныне они у ворот в одном карауле стояли.
Нис говорит: «То боги ли жар нам в душу вливают,
Или влеченье свое представляется каждому богом?
Битву с врагом завязать иль на дело иное решиться
Дух мой давно мне велит, не довольствуясь праздным покоем.
Видишь: поверив в успех, разлеглись италийцы беспечно,
Сну и вину предались, — лишь мигают костры, догорая;
Тихо стало кругом. Так послушай, что я задумал,
Мой Эвриал, и какое в душе решение зреет.
Требуют все — и народ и сенат — к Энею отправить
Вестников, чтоб о войне он узнал и вернулся скорее.
Если награду тебе посулят, о какой попрошу я, —
Мне же и славы одной довольно, — там, меж холмами,
Путь я сумею найти и пробраться к стенам Паллантея».
Жаждою славы тотчас загорелась душа Эвриала;
Так, в изумленье застыв, он ответил пылкому другу:
«Что же, меня допустить ты не хочешь к славному делу?
Должен тебя одного я отправить на подвиг опасный?
Нет, не таким мой родитель Офельт, привычный к сраженьям,
Вырастил сына средь бед, что терпела Троя родная,
И средь аргосских угроз! Разве так поступал я с тобою,
Следуя воле судеб, с благородным скитаясь Энеем?
Есть и во мне этот дух, презирающий жизнь и готовый
Светом дня заплатить за обоим желанную славу».
Нис отвечал: «Неужто я мог в тебе усомниться?
Нет — или пусть мне не даст к тебе вернуться с победой
Сам Юпитер иль тот из богов, кто на нас благосклонно
Смотрит. Если же бог или случай не даст мне удачи, —
Это бывает не раз средь опасностей, — нужно, чтоб друга
Ты пережил: тому, кто младше, жить подобает.
Будет тогда, кому унести мое тело из боя,
Выкуп ли дать за него, коль позволит Фортуна, и в землю
Прах опустить, иль хоть жертвы принесть над пустою гробницей.
И причинить не могу я такого тяжкого горя
Матери бедной твоей, — ведь из всех матерей наших с сыном
Только она уплыла, не осталась в Акесте великой».
Молвил в ответ Эвриал: «Отговорки напрасно ты множишь:
Твердо решенье мое, и тебе его с места не стронуть.
Так поспешим же!» И вот, остальных разбудив караульных,
Вместо себя на часах оставляет он их и уходит
В лагерь царя отыскать, и уводит друга с собою.

Твари все на земле успокоились в мирной дремоте,
Сбросив заботы с души и бремя трудов позабывши,
Только тевкров вожди и лучшие воины ночью
Долгий держали совет о первейших делах государства:
Что предпринять им теперь и кого к Энею отправить.
В лагере темном кружком стояли на площади средней
Все, не снимая щитов, опершись на длинные копья.
Вдруг подбегают к ним Нис с Эвриалом и выслушать просят:
Время не даром вожди, но на важное дело потратят!
Первым Юл разрешил подойти друзьям оробевшим,
Нису велел говорить. «Я прошу, энеады, без гнева
Выслушать тотчас же нас. Не судите о замыслах наших,
Глядя на наши года. За стенами рутулы смолкли,
Сломлены сном и вином. Заприметили место мы сами:
Там, где к развилке дорог, и там, где к морю выходят
Наши ворота, у них все костры погасли, и к небу
Черный тянется дым. Если, случаем пользуясь этим,
Нам дозволите вы в Паллантей пойти за Энеем,
В лагерь троянский войдет он с обильной добычею вскоре,
Всех врагов истребив. А уж мы не собьемся с дороги:
Часто охотились мы и в долине видели темной
Города край, и теченье реки хорошо нам знакомо».
Молвил на это Алет, поседелый и опытом зрелый:
«Отчие боги, всегда в вашей воле судьба Илиона!
Но до конца погубить вы тевкров род не хотите,
Если с такою душой, с таким бестрепетным сердцем
Юноши есть среди нас! — И друзей с такими словами
Обнял за плечи он, проливая обильные слезы. —
Чем — я не ведаю сам — наградить мы можем достойно
Подвиг такой? Ваших собственных дум величье и боги
Лучшую вам воздадут награду. А все остальное
Благочестивый Эней вам даст и юный Асканий, —
Он не забудет вовек великой вашей заслуги».
«Также и я, для кого лишь одно остается спасенье, —
Скорый возврат отца, — подхватил Асканий, — молю вас
Весты седой очагом, Ассарака ларом, святыней
Наших пенатов, — ко мне воротите родителя, дайте
Снова увидеть его! Вся судьба моя, все упованья —
В ваших руках. Лишь его обрету — и покинет нас горе,
Кубка серебряных два, самоцветами ярко горящих, —
Их как добычу отец захватил в побежденной Арисбе, —
Два треножника вам, два таланта золота дам я,
С ними старинный кратер, поднесенный тирийской Дидоной.
Если же нам над Италией власть подарит победа,
Если придется делить меж бойцов по жребью добычу, —
Видели вы, на каком скакуне, весь в золоте, мчался
Турн? И щит, и коня, и шлем с пурпурною гривой
Я на раздел не отдам — все в награду достанется Нису.
Даст и отец мой тебе из захваченных пленных двенадцать
Лучших рабынь-матерей и бойцов со всем их оружьем,
Землю тебе пожалует он из надела Латина.
Ты же меня, Эвриал, обогнал не намного годами,
Друга такого, как ты, я всей душой принимаю,
Чтобы со мной средь превратностей был ты всегда неразлучен.
Пусть без тебя никогда не стяжаю я подвигом славы!
В мирные дни и в бою докажу я делом и словом,
Как доверяю тебе». Эвриал в ответ ему молвил:
«День не наступит, когда уличен я буду в измене
Дерзкой отваге моей, — только б нам явила Фортуна
Милость свою, не вражду. Но превыше всякой награды
Я молю об одном: не покинь моей матери старой!
Род от Приама ее; из Троянской земли, из Акесты,
Вместе со мной уплывала она, нигде не осталась.
Ей об опасностях знать, ожидающих сына, не должно,
Я не простившись уйду, ибо — тьмой ночной и рукою
Правой твоею клянусь — не снести мне слез материнских.
Немощной ты помоги и покинутой дай утешенье!
Если с этой уйти мне позволишь надеждой, — смелее
Встречу превратности я». Всколыхнулись души дарданцев,
Пролили слезы мужи, и всех обильней — Асканий:
Образ сыновней любви об отце напомнил и сердце
Сжал тоскою ему; и ответил он так:
«Верь, исполню я все, что твоих достойно деяний.
Именем лишь для меня от родной моей матери будет
Впредь отличаться она: благодарность за сына такого
Ей воздастся. И знай: чем бы ваш ни кончился подвиг, —
Этой клянусь головой, как родитель ею клянется, —
Все, чем тебя наградить я сулил при счастливом исходе,
Матери будет твоей и вашему отдано роду».
Так он промолвил в слезах и снял свой меч золоченый, —
Выкован был этот меч Ликаоном, искусником кносским,
Он же и ножны к нему из слоновой вырезал кости.
Нису Мнесфей отдает мохнатую львиную шкуру,
Сняв ее с плеч, и верный Алет с ним меняется шлемом.
Быстро доспехи надев, друзья уходят — и всюду,
Вплоть до ворот, где стоит караульный отряд, пожеланья
Счастья сопутствуют им. И Асканий, с отвагою мужа
Бремя несущий забот, что лишь зрелому мужу под силу,
Просит отцу передать и то и это — но ветер
Тщетные речи его между туч летучих разносит.

Вышли друзья, в ночной темноте через рвы перебравшись,
Двинулись к стану врагов, и себе на погибель, и многим
Рутулам. Видят они: на траве лежат италийцы,
Скованы сном и вином; над рекою в ряд колесницы
Дышлами кверху стоят; меж колес и разбросанной сбруи
Люди вповалку лежат, и кувшины с вином, и оружье.
Нис говорит: «Пора нам дерзнуть! Сам случай зовет нас!
Здесь нам идти. Но чтоб нас враги врасплох не застигли,
В спину вонзив нам мечи, — сторожи, назад озираясь,
Я же расчищу твой путь, проложу тебе шире дорогу».
Шепотом вымолвив так, на Рамнета надменного тотчас
Нис нападает с мечом. На коврах лежал он, простершись,
Сон выдыхал из широкой груди в забытьи непробудном;
Царь и Турну-царю из гадателей самый любезный,
Все же не мог он свою отсрочить гибель гаданьем.
Рема прислужников трех, где попало лежавших меж копий,
Оруженосца его убивает Нис и вознице,
Что у ног лошадей примостился, голову свесив,
Шею ударом меча разрубает; потом господину
Голову сносит и труп на подстилке, пропитанной кровью,
Он оставляет лежать. Не щадит и Ламира и Лама
Нис и Серрана разит, красотой блиставшего юной;
Долго в ту ночь веселился Серран, но Лиэем обильным
Был побежден и уснул; а счастливей бы все обернулось,
Если б веселье и пир продолжались всю ночь до рассвета.
Словно несытый лев, что в овчарне мечется полной, —
Голод гонит его, и ревет, и хватает, и рвет он
Пастью кровавою скот беззащитный, затихший от страха, —
Так же сеял смерть Эвриал: увлеченный убийством,
Воинов он безымянных разил без числа и без счета;
К спящим подкравшись, убил он Абариса, Фада, Гербеза;
Рету — один он не спал и, видя все, что свершалось,
Спрятаться в страхе хотел, за огромным присевши кратером,
В грудь вонзил Эвриал, едва лишь враг приподнялся,
До рукояти клинок и вновь из раны смертельной
Алый выдернул меч. Умирающий Рет изрыгает
Кровь вперемешку с вином. Эвриал все дальше крадется,
К стану Мессапа уже подбирается он, где последний
Хворост в костре догорал и, стреножены, кони щипали
В сумраке ночи траву. Но окликнул Нис Эвриала,
Видя, что друг обуян сверх меры жаждой убийства:
«Остановись, Эвриал! Ведь враждебный рассвет уже близко!
Путь мы открыли себе! Не довольно ли мстить италийцам?»
Тут побросали они серебра литого доспехи,
Снятые с вражеских плеч, и ковры, и прекрасные чаши, —
Только взял Эвриал золотым блиставший набором
Пояс Рамнета себе; когда-то был этот пояс
Щедрым Цедиком в дар тибуртинскому Ремулу послан, —
Дружбы взаимной залог, — и завещан Ремулом внуку.
Им — ненадолго, увы! — Эвриал опоясался храбрый;
Впору пришелся ему и Мессапа шлем пышногривый.
Стан покидают друзья, поспешая к местам безопасным.

Той порою отряд из столицы ехал латинской,
Выслан был он вперед на равнине оставшимся войском
С вестью к Турну-царю. Прикрываясь большими щитами,
Триста конных бойцов во главе с Вольцентом скакали.
К стану царя приближались они и к стенам троянцев,
Но увидали вдали, как на левую тропку свернули
Двое друзей: ударил в глаза лучом отраженным
Шлем Эвриала во мгле и беспечного юношу выдал.
Встречей встревожен не зря, их Вольцент окликнул из строя:
«Стойте! Кто вы, мужи? Зачем спешите с оружьем?
Держите путь свой куда?» Но, в ответ не промолвив ни слова,
Юноши в лес устремились бегом, на тьму полагаясь.
Тотчас всадники врозь по знакомым рассыпались тропам,
Стали стеречь, перерезав пути беглецам окруженным.
Лес был велик и дремуч, и в дебрях падубов черных,
В гуще колючих кустов, в непролазных терновника чащах
Редко виднелся просвет и по просеке тропка бежала.
Мрак под густою листвой и добычи груз Эвриалу
Быстро идти не дают и страх с дороги сбивает.
Нис незаметно ушел вперед и, врагов миновавши,
Места достиг, где тогда загоны были Латина,
Ныне ж зовется оно по имени Альбы Альбаном.
В поисках друга лишь здесь он назад оглянулся — но тщетно!
«Где потерял я тебя, Эвриал несчастный? Какую
Выбрать из путаных троп, чтобы тем же путем мне пробраться
Вспять средь обманчивых чащ?» И вот, ни мгновенья не медля,
В лес он спешит по следам, в молчаливых дебрях блуждает.
Вдруг услыхал он топот копыт и врагов перекличку,
Краткое время спустя донеслись и громкие крики…
Вот наконец перед ним Эвриал: коварные тропы,
Смутный сумрак лесной и смятенье предали друга
Рутулам в руки, хоть он отбиваться напрасно пытался.
Что предпринять? С оружьем напасть и отбить Эвриала?
Хватит ли сил? Или в гущу врагов на мечи устремиться,
Чтобы от множества ран самому погибнуть со славой?
Тотчас же Нис размахнулся с плеча и с копьем занесенным,
Взоры к Луне обратив, произнес такую молитву:
«Ты, что взираешь на нас, помоги в беде, о Латоны
Дочь, владычица рощ, краса многозвездного неба!
Если Гиртак, мой отец, хоть однажды принес на алтарь твой
Дар за меня, если сам я хоть раз добычу лесную
В храме повесил твоем иль прибил над дверью священной, —
Дай мне врагов расстроить ряды, направь мои копья!»
Так он промолвил — и вот, всем телом откинувшись, бросил
С силой копье. Непроглядную тень на лету рассекая,
Быстро помчалось оно и Сульмону в спину вонзилось.
Древко сломалось, пробив навылет рутулу сердце,
Всадник скатился с седла, захлебнувшись горячей струею,
Долгие всхлипы ему холодевшую грудь сотрясали.
Стали враги озираться вокруг. Ободрен успехом,
Нис с размаху копье метнул от правого уха.
Рутулы в страхе дрожат. А копье впивается Тагу
В череп и, оба виска пронзив, в мозгу застревает,
В ярости рыщет Вольцент, но метателя копий не видит,
Не с кем сражаться ему и в погоню не за кем мчаться.
«Ты мне один за двоих заплатишь кровью горячей!» —
Пленнику крикнул Вольцент и, занесши меч обнаженный,
Кинулся в гневе к нему. Но тут от страха за друга
Разум утративший Нис закричал, не в силах таиться
Больше во мраке ночном и боль сносить молчаливо:
«Вот я, виновный во всем! На меня направьте оружье,
Рутулы! Я задумал обман! Без меня б недостало
Сил и отваги ему, — мне свидетели небо и звезды!
Вся вина его в том, что любил он несчастного друга».
Так он Вольценту кричал, но уже направленный с силой
Меч меж ребер впился в белоснежную грудь Эвриала.
Тело прекрасное кровь залила, и, поверженный смертью,
Весь он поник, и к плечу голова бессильно склонилась.
Так пурпурный цветок, проходящим срезанный плугом,
Никнет, мертвый, к земле, и на стеблях склоняют бессильных
Маки головки свои под напором ливней осенних.
В гущу врагов бросается Нис — но только к Вольценту
Рвется он сквозь толпу, одного лишь видит Вольцента.
Ниса плотней и плотней отовсюду враги обступают,
Колют, теснят, — но сдержать не могут натиск упорный,
Быстрый как молния меч их сечет, — и вот, умирая,
Нис вонзает клинок орущему рутулу в горло.
Только тогда он упал и приник израненным телом
К телу друга, и смерть осенила Ниса покоем.

Счастье вам, други! Коль есть в этой песне некая сила,
Слава о вас никогда не сотрется из памяти века,
Капитолийским доколь нерушимым утесом владеет
Род Энея и власть вручена родителю римлян.

Юных друзей победив и вновь отбив их добычу,
Рутулы с плачем несли бездыханное тело Вольцента
В лагерь, где горестный стон стоял с тех пор, как Рамнета
Труп бескровный нашли, и Серрана, и Нуму, и многих
Сгубленных тайно вождей. Вкруг убитых толпы теснятся,
Вкруг полумертвых от ран, вкруг дымящихся свежею кровью
Мест и полных ручьев, струящих алую пену.
Рутулы все узнают Мессапа шлем и наборный
Пояс Рамнета, назад дорогой ценою отбитый.

Вот и Аврора, восстав с шафранного ложа Тифона,
Зарево первых лучей пролила на земные просторы,
Солнце зажглось, от темных пелен весь мир избавляя.
В битву с утра снаряжен, вождей поднимает на битву
Турн, и каждый из них собирает строй меднобронный,
Гнев зажигает в сердцах о ночном побоище вестью.
Тут же, — страшно глядеть, — подняв на копья, выносят
Головы юных друзей, и толпой спешат италийцы
С громкими криками вслед.
Дать готовы отпор, энеады стойкие слева
Заняли вал, — ибо справа его ограждали потоки, —
Взоры на рвы устремив, на высоких башнях стояли,
Скорби полны: не узнать не могли несчастные тевкры
Вздетых на копья голов, истекавших черною кровью.

Тут понеслась на крылах, облетая трепещущий город,
Вестница горя — Молва, и несчастную мать Эвриала
Быстро настигла она. В тот же миг из рук охладелых
Выпал челнок у нее, опрокинулась с пряжей корзинка.
Вон выбегает она и, с пронзительным воплем терзая
Волосы, мчится к валам и в безумье врывается в первый
Воинов ряд, позабыв о мужах и о вражеских копьях,
Ей угрожавших, и плач полетел со стены в поднебесье:
«Ты ли это, мой сын? Ты, опора старости поздней,
Как в одиночестве мог ты меня покинуть, жестокий?
О, почему на верную смерть уходившего сына
Бедная мать не могла последним напутствовать словом?
В поле чужом добычею птиц и псов италийских
Ты — о горе! — лежишь, и тебя на костер погребальный
Мать не положит, и глаз не закроет, и ран не омоет,
И не укутает в плащ, что днем и ночью ткала я,
Тяготы старческих лет облегчая работой усердной.
Где мне тебя отыскать? Где собрать рассеченное тело?
В поле каком? Иль вернешь ты мне, сын, лишь голову эту?
Ради того ль за тобой по морям я скиталась и землям?
Копья в меня, в меня направьте, рутулы, стрелы,
Первой убейте меня, коль знакома душе вашей жалость!
Ты, о богов всемогущий отец, ненавистную небу
Голову мне порази и низринь меня молнией в Тартар,
Чтобы жестокую жизнь хоть так могла оборвать я!»
Стон прошел по рядам потрясенных жалобой тевкров,
Души сковала печаль, надломила силы пред боем.
Ту, что сеяла скорбь, подхватили Актор с Идеем
(Илионей дал им знак и рыдавший горько Асканий),
В дом отнесли на руках, уложили в дальнем покое.

Тут в отдаленье труба пропела громко и грозно,
Следом послышался крик и под небом гулко отдался.
Тотчас на приступ пошли, черепахой построившись, вольски,
Тщатся рвы завалить и за вал высокий прорваться,
Подступов ищут везде и по лестницам лезут на стены
Там, где реже ряды, где в строю троянцев нечастом
Бреши видны. Осыпают врагов потомки Дардана
Ливнем копий и стрел и шестами сшибают их с лестниц:
Приступ от стен отражать после долгой войны им не внове.
Скатывать стали они с откоса тяжкие глыбы,
Кровлю щитов пытаясь пробить, — но любые удары
Стойким бойцам нипочем, черепахой построенным плотно.
Все ж подались и они: нависавшая грозно громада
Грянулась вниз с высоты, руками сброшена тевкров,
Сомкнутых кровлю щитов прорвала и наземь повергла
Рутулов. Больше враги наступать не решались вслепую,
Только дарданцев со стен пытались прогнать, осыпая
Издали стрелами их.
Веткой этрусской сосны потрясает страшный Мезенций,
Рвется к валам с другой стороны и огнем угрожает.
Рядом Мессап, укротитель коней, Нептунова отрасль,
Сам укрепленья крушит и для приступа требует лестниц.

О Каллиопа, к тебе и к твоим я сестрам взываю:
Песнь помогите сложить о кровавых подвигах Турна,
Молвите, кто из мужей кого к Ахеронту отправил,
Свиток чудовищных битв разверните со мною, богини!

Ярусы ввысь вознося перед взором глядевших с равнины,
Башня стояла, заняв наилучшее место для боя;
Приступом взять и разрушить ее италийцы старались,
Все свои силы собрав, все отряды двинув, — но сверху
Сыпались густо на них из бойниц и камни и копья.
Первым Турн в ту башню метнул пылающий факел:
Тотчас стена занялась и огонь, раздуваемый ветром,
Доски настилов объял, затаился в тлеющих балках.
В трепете тевкры спешат от беды убежать — но напрасно!
Только лишь все подались назад и столпились у края,
С той стороны, где пожар не пылал, как от тяжести башня
С грохотом рухнула вдруг, и по небу гром прокатился.
Воинов полуживых засыпают руины громады,
Копья свои протыкают им грудь и пронзают обломки
Острых досок. Из всех спаслись только Лик с Геленором.
Юностью цвел Геленор; рабыней Ликимнией был он
Тайно рожден меонийцев царю и послан под Трою;
Права он не имел похваляться пышным оружьем,
Меч лишь носил без ножон и гладкий щит без чеканки.
Встав, Геленор огляделся вокруг: отряды латинян
Справа стоят и слева стоят, подступивши вплотную.
Словно как загнанный зверь в кольце охотников плотном,
Чуя верную смерть, в исступленье несется на копья,
Чтобы единым прыжком одолеть частокол из рогатин,
Юноша в гущу врагов устремился на верную гибель,
Бросился грудью туда, где щетинился пиками чаще
Рутулов строй. А Лик меж врагов, меж клинков занесенных
В бегство пустился к стенам, полагаясь на резвые ноги;
Руку уже протянул он к зубцам, к простертым навстречу
Тевкров рукам — но Турн, с беглецом состязаясь в проворстве,
Кинулся следом, крича: «Не от нас ли ты чаешь, безумный,
Целым уйти?» И вот на зубцах повисшего Лика
С силой такой он схватил, что кусок стены обвалился.
Белого лебедя так или зайца кривыми когтями
Мощный хватает орел, громовержца стрелы носящий,
Так из овчарни порой от протяжно блеющей ярки
Марсов уносит волк ягненка. Рутулы с громким
Криком бросаются в брешь: одни засыпают землею
Рвы, другие огонь на башни мечут и кровли.
Илионей Луцета сразил обломком утеса
В миг, когда с факелом тот в ворота лагеря рвался;
Эматиона Лигер убил, Азил — Коринея,
Дротиком первый, второй — стрелою, разящей нежданно.
Был Ортигий сражен Кенеем, Кеней-победитель —
Турном, и следом — Промол, Диоксипп, Сагарис и Клоний,
Итис и тот, кто стоял, словно башня огромная, — Идас.
Капис Приверна поверг: его сначала задел лишь
Дротик Темилла, но он, безумец, щит свой отбросив,
К ране руку поднес — и тут стрела подлетела,
К левому боку ладонь пригвоздила и глубже проникла,
Путь дыханья в груди рассекая смертельною раной.
Сын Арцента стоял, красотой и убором блистая;
Плащ его алый горел, иберийским окрашенный соком,
Золотом панцирь сиял; Арцент-родитель в сраженья
Сына послал, что в лесах материнских над током Симета
Вскормлен был — там, где Паликов алтарь стоит, примеренный.
Сам, отставив копье и пращой свистящею трижды
Круг над собой описав, свинцовый слиток в героя
Метко Мезенций послал: полетел свинец, расплавляясь —
И с размозженным виском на песке противник простерся.

В этот день во врага стрелу впервые направил
Юл, что привык устрашать лишь пугливых зверей на охоте:
Молвят, что храброй рукой поверг он наземь Нумана, —
Ремула прозвище тот носил и совсем лишь недавно
С младшею Турна сестрой сочетался браком счастливым.
Ремул, достойную речь с похвальбой недостойной мешая,
Гордый с царями родством, надутый новою спесью,
Шествовал всех впереди и громко кричал осажденным:
«В третий раз не стыдно ли вам, завоеванным дважды,
Вновь за валами сидеть и от смерти стеной заслоняться?
Вам ли, фригийцы, у нас отнимать невест наших с бою?
Кто из богов лишил вас ума и в Лаций направил?
Нет Атридов средь нас, лжеречивого нету Улисса!
Крепкий от корня народ, мы зимой морозной приносим
К рекам младенцев-сынов и водой закаляем студеной;
Отроки ухо и глаз изощряют в лесах на охоте,
Могут, играючи, лук напрягать и править конями.
Юность, упорна в трудах и довольна малым, привыкла
Землю мотыгой смирять и приступом брать укрепленья.
Панцирей мы не снимаем весь век и, словно стрекалом,
Древком копья погоняем быков, и старости хилой
Наших сил не сломить, не убавить твердости духа.
Мы седины свои прикрываем шлемом, и любо
Нам за добычей ходить и все новыми жить грабежами.
Вам по сердцу наряд, что шафраном и пурпуром блещет,
Праздная жизнь вам мила, хороводы и пляски любезны,
С лентами митры у вас, с рукавами туники ваши, —
Истинно вам говорю: фригиянки вы, не фригийцы!
Вас на высокий Диндим созывает Идейская Матерь
Звоном тимпанов своих и двухладным флейты напевом.
Право сражаться мужам уступите и сдайтесь сильнейшим!»

Наглой не снес похвальбы и речей обидных Асканий,
Лук он согнул, положил стрелу на конскую жилу,
Руки широко развел, лицом к врагу обратившись,
Тверже встал и пред выстрелом так громовержцу взмолился:
«Будь к дерзаньям моим благосклонен, о бог всемогущий!
Сам я в храме твоем принесу торжественно жертву:
Там на алтарь бычок с золочеными рожками ляжет,
Белый, который уже сравнялся с матерью ростом,
В гневе песок копытами рыл и бодаться пытался».
Отроку внял родитель богов — и в безоблачном небе
Слева гром прогремел; зазвенел и лук смертоносный,
С грозным свистом стрела сорвалась с тетивы напряженной,
Ремулу в череп впилась и виски ему жалом пронзила.
«Что ж, насмехайся теперь над отвагой нашей, надменный!
Рутулы, вот вам ответ завоеванных дважды фригийцев!» —
Юный воскликнул герой, и дружно вторили кличем
Тевкры ему, и радость до звезд сердца вознесла им.
Тою порой с эфирных высот Аполлон пышнокудрый
На авзонийскую рать и на город глядел осажденный;
С облака сам приветствовал бог победителя Юла:
«Так восходят до звезд, о сияющий доблестью новой
Отрок, потомок богов и предок! Род Ассарака
Явится, призван судьбой, и конец всем войнам положит.
Троя тесна для тебя!» И, промолвив, бог устремился
Наземь с высоких небес, рассекая воздушные струи;
Прямо к Асканию он подошел, изменивши обличье,
Образ Бута приняв (Дарданиду Анхизу он верно
Оруженосцем служил и привратником в старые годы,
Ныне же к сыну его Эней-родитель приставил).
Всем старику уподобился Феб — и походкой, и станом,
Голосом, и сединой, и бряцающим грозно доспехом;
Мальчика радостный пыл укротил он такими словами:
«Будет с тебя, мой Энид, и того, что повергнуть Нумана
Мог безнаказанно ты. С изволенья великого Феба
Первый свой подвиг свершив, ты зависти бога не вызвал,
Меткий стрелок. Но теперь покинь сражения, мальчик!»
Речь он внезапно прервал и скрылся от смертного взора,
Быстро исчезнув из глаз, растворившись в воздухе легком.
Феба и стрелы его узнают предводители тевкров,
Слышат, как зазвенел колчан взлетевшего бога.
Волю его и наказ исполняя, с вала уводят
Юла вожди, хоть и рвется он в бой, а сами немедля
В битву вернуться спешат, чтоб опасностям душу подвергнуть.

Крик раздается по всем укрепленьям и башням: троянцы
Дротики мечут со стен; с тетивы напряженной слетают
Стрелы, равнину вокруг устилая; звенят от ударов
Шлемы врагов и щиты; разгорается жаркая битва.
Так равнину секут, налетая с запада, ливни
В дни, когда в небе горят дожденосные Геды; так зимний
На море рушится град, когда Австр, Юпитером послан,
Тучи летучие рвет и взметает влажные вихри.

Пандар и Битий, сыны Альканора, жителя Иды, —
В роще Юпитера их вскормила нимфа Иера,
Ростом подобных горам или елям лесистой отчизны, —
Отперли створы ворот, что охране их вверены были,
И зазывают врагов, на отвагу свою полагаясь,
Сами же, встав за стеной, словно башни, справа и слева,
Ждут с мечом, и горят в высоте их гривастые шлемы.
Так на двух берегах, высоко над водою бегучей,
Там ли, где Пада поток иль где Атез отрадный струится,
Пышные кроны свои к небесам два дуба вздымают,
Из-за широкой реки головой друг другу кивая.
Рутулы вмиг ворвались, лишь увидели вход отворенный,
Вскоре, однако, Кверцент и Аквикол в пышных доспехах,
Пылкий душою Тмар и Гемон, Маворса любимец,
Или пустились бежать, за собой увлекая отряды,
Иль на пороге ворот полегли и с жизнью простились.
Пуще ярость и гнев сердца бойцов обуяли.
Вскоре у тех же ворот собрались троянцы, дерзая
Вылазку сделать и бой завязать наконец рукопашный.

Яростный Турн между тем по другую сторону поля
В битву мужей поднимал; но вестник донес, что погоней
Враг увлечен далеко и стоят открыты ворота.
Тотчас начатый бой покидает вождь и несется
В гневе к воротам врага, где стояли надменные братья.
Встретился первым ему Антифат — и первым упал он,
Сын Сарпедона-царя, фиванкой рожденный безвестной,
Дротиком Турна сражен: италийского ветка кизила,
Воздух разрезав пустой, вонзилась в горло, проникнув
Дальше в высокую грудь; из глубокой раны волною
Пенной хлынула кровь, и железо в теле согрелось.
После поверг он мечом Эриманта, Меропа, Афидна;
Битий, что шумно дышал и глядел пылающим взором,
Пал — но не дротом простерт, ибо дроту бы жизнь он не отдал:
Мощная пика в него, просвистев, ударила, словно
Молнии быстрой стрела; не сдержала железного жала
Кожа двойная щита и двойной чешуйчатый панцирь,
Весь из пластин золотых, — и огромное рухнуло тело,
И застонала земля, и щит ответил ей звоном.
Падает так иногда возле Бай, у Эвбейских прибрежий,
Глыба, когда, из камней изготовив заране громаду,
В море бросают ее, воздвигая мол, и в паденье
Гладь разбивает она и на дне глубоком ложится,
Воды вскипают вокруг, и песок клубится в них темный,
Гром, разносясь, сотрясает Прожит и жесткое ложе,
Где по веленью Отца придавлен Тифей Инаримой.

Марс, повелитель войны, латинян силы умножил,
Мужество их подстегнул, вонзив им в сердце стрекало,
Мрачный Ужас наслал и постыдное Бегство на тевкров.
Мчат отовсюду враги, настоящего боя дождавшись,
Бог-воитель душой овладел их.
Пандар, когда увидал простертого брата и понял,
С кем Фортуна теперь, как Случай битву направил,
Тотчас же створы ворот поворачивать стал, налегая
Мощным плечом изнутри, — и многим воинам Трои
Путь отрезал назад, за стеной их оставив на гибель.
Но, пропуская других, затворяя за ними ворота,
Пандар не видел, увы, средь толпы вбежавшего Турна, —
Сам италийцев царя он в лагере запер, безумный,
Словно среди беззащитных овец беспощадного тигра.
Новым огнем загорается взор, грознее оружье
Турна звенит, и на шлеме колышется красная грива,
Мечет молнии медь щита. Устрашенные тевкры
Тотчас могучий рост и лицо ненавистного Турна
Все узнают — и навстречу ему выбегает огромный
Пандар, горя отомстить убийце брата, и молвит:
«Здесь тебе не дворец, что хотел за дочкой Аматы
Взять в приданое ты, и не отчей Ардеи стены:
В лагерь врагов ты попал, и уж выхода нету отсюда!»
Рутул ему отвечал, улыбаясь и сердцем не дрогнув:
«Что ж, если мужество есть, начинай поединок; расскажешь
Сам ты Приаму о том, что и здесь нашли вы Ахилла».
Вымолвил он, — и копье с узловатым, покрытым корою
Древком Пандр метнул, изо всех своих сил замахнувшись.
Ветер копье подхватил, Сатурна дочь отвратила
Раной грозящий удар, и в ворота пика вонзилась.
«Видишь копье в руке у меня? От него не уйдешь ты,
Ибо тебе не чета тот, кто им наносит удары!»
Молвил Турн и, выпрямив стан, мечом замахнулся,
Пандара он поразил в середину лба и огромной
Раной рассек и виски, и пушком не покрытые щеки.
Грохот раздался, земля содрогнулась от тяжести страшной:
Пандар всем телом упал и простерся в песке, умирая,
Мозгом обрызган доспех, головы половина склонилась
Вправо к плечу, и влево к плечу склонилась другая.
Трепетный ужас погнал энеадов в постыдное бегство.
Если бы вспомнил в тот миг о воротах Турн-победитель,
Если б затворы взломал и впустил соратников в лагерь,
Был бы последним тот день и для битв, и для рода дарданцев.
Но, увлеченный слепой, безумной жаждой убийства,
Бросился он за врагом.
Первым Гига настиг и Фалерия рутул, и Гигу
Связки колена рассек. Из убитых выхватив копья,
В спину он бьет бегущих бойцов; умножает Юнона
Силу и храбрость его. Пал Фегей, к щиту пригвожденный,
Галис погиб, а за ним Ноэмон, Алькандр и Пританий
(Бились они на валах и противника с тыла не ждали).
Громко сзывая друзей, Линцей устремился на Турна,
Но, врага упредив и клинком замахнувшись проворным,
С вала разит его Турн, и, отрублена взмахом единым,
С плеч далеко голова отлетает вместе со шлемом.
Пал истребитель зверей Амик, который всех лучше
Жала копий умел смертоносным смазывать ядом;
Турн Эолида поверг и за ним любезного Музам
Спутника Муз, Крефея-певца, которому любо
Мерные песни слагать и бряцать на струнах кифары,
Любо коней воспевать, и битвы мужей, и оружье.

Тевкров вожди наконец, о резне кровавой услышав,
К месту битвы спешат — Мнесфей с отважным Сергестом;
Видят: бойцы врассыпную бегут и в лагере рутул.
Молвил Мнесфей: «Куда же еще, куда убегать вам?
Где у вас другие дома, где стены другие?
Как же один человек, от подмоги отрезанный валом,
Граждане, мог пролить безнаказанно в городе вашем
Столько крови и в Орк низринуть юношей лучших?
Трусы! Не стыдно ли вам и не жаль несчастной отчизны,
Древних наших богов и великого духом Энея?»
Речью такой зажжены и ободрены, встали и строем
Плотным сомкнулись бойцы, а Турн отступать понемногу
К берегу начал — туда, где река опоясала лагерь.
С громким криком его теснят сильней и сильнее
Тевкры, собравшись в отряд; так порою, выставив пики,
Ловчих толпа наступает на льва, а он, ощетинясь,
В страхе свирепо глядит и отходит назад, ибо в бегство
Гнев и отвага ему не велят пуститься, а прямо
Броситься против врагов хоть и жаждет он, но не может.
Так же, к дарданцам лицом, отступает шагом неспешным,
Будто бы нехотя, Турн, и в душе его ярость бушует.
Снова на вражеский строй нападает он дважды отважно —
Дважды по лагерю вновь разбегаются тевкры в испуге.
Но наконец собрались отовсюду поспешно троянцы,
Турну же силы придать Сатурна дочь не дерзнула,
Ибо Юпитер послал на крылах воздушных Ириду,
Чтобы она отнесла наказ суровый Юноне, —
Если тотчас же Турн не покинет троянского стана…
Сил не хватает ему щитом от стрел заслоняться,
Меч выпадает из рук; со всех сторон засыпают
Копьями тевкры его; у висков от частых ударов
Шлем протяжно звенит; уступает прочная бронза
Граду летящих камней; на гребне растерзана грива;
Гнется выпуклый щит. Умножают удары дарданцы,
Быстрый Мнесфей впереди. По телу Турна стекает
Пота поток смоляной; не хватает дыханья герою, —
Только усталую грудь вздымают хриплые вздохи.
Так достиг он реки и, как был, в доспехах, тяжелых
Ринулся с берега вниз — и поток в замутненные воды
Принял его и вынес наверх, и омытым от крови
Кроткие волны друзьям победителя Турна вернули.

КНИГА ДЕСЯТАЯ

Вновь распахнулся меж тем чертог всемогущий Олимпа;
Всех на совет родитель богов и людей повелитель
В звездный сзывает покой, из которого он озирает
Земли все с высоты, и дарданский стан, и латинян.
Боги сошлись в двухвратный покой — и начал Юпитер:
«О небожители, что изменило ваши решенья?
Вновь почему разделила вражда озлобленные души?
Я не желал, чтоб Италия шла войною на тевкров.
Что за раздор вопреки моему запрету? Какие
Страхи заставили вас иль за тех, иль за этих вступиться?
Сроки войны придут в свой черед — торопить их не смейте! —
Римским твердыням когда Карфаген необузданный будет
Гибелью страшной грозить и отверстые Альпы к ним двинет.
Все расхищайте тогда, во вражде не знайте преграды!
Ныне же мир и союз заключите в добром согласье».
Но на короткую речь Отца золотая Венера
Долгую речь произносит в ответ:
«О повелитель людей и природы предвечный властитель!
Кроме тебя, кого умолять мы о милости можем?
Видишь, как рутулы там ликуют, как перед строем,
Гордый удачей в бою, на прекрасной мчится упряжке
Турн? А троянцам уже не защита ни стены, ни башни:
Битва врывается в стан, одолев и валы, и ворота,
Кровью наполнены рвы. И Эней в неведенье бедствий
Медлит вдали. Ужель никогда ты не дашь из осады
Вызволить тевкров, отец? К стенам новорожденной Трои
Новые рвутся враги, подступает новое войско!
Вновь на дарданцев Тидид в этолийских сбирается Арпах.
Верно, на долю и мне опять достанутся раны,
Ибо придется мне вновь против смертного биться оружья.
Если они вопреки твоей божественной воле
В Лаций стремились, то пусть свой грех искупят троянцы,
Помощь утратив твою. Но ведь их вели прорицанья
Манов и вышних богов, — почему же все, что велел ты,
Кто-то мог отменить и воздвигнуть новые судьбы?
Стоит ли вновь говорить о сожженном близ Эрикса флоте,
О властелине ветров, и о бешеном вихре, который
Выпущен был из пещер, и о посланной с неба Ириде?
Ныне же, все испытав, что возможно в мире надземном,
Манов она призвала, и, внезапно вырвавшись к свету,
Словно вакханка, летит Аллекто по латинским селеньям.
Что мне держава теперь? Только в дни удач уповали
Мы на нее… Ты сам ниспошли, кому хочешь, победу.
Но если нет на земле страны, где приют энеадам
Даст супруга твоя, — заклинаю обломками Трои,
Дымом пожарищ ее, — дозволь, чтоб из битв невредимым
Вышел Асканий один, дозволь, чтоб хоть внук мне остался.
Пусть мой скитается сын по морям неведомым снова,
Пусть любыми плывет, что укажет Фортуна, путями, —
Мальчика только хочу я спасти средь боев беспощадных.
Есть у меня Амафунт, и высокий Пафос, и Кифера,
Есть идалийский чертог; пусть, ни войн, ни славы не зная,
Там проживет он весь век. Прикажи — пусть Авзонию тяжкой
Властью гнетет Карфаген: города тирийцев не встретят
Больше преград. Что пользы нам в том, что военной напасти
Тевкры избегли, что путь сквозь огонь проложили аргосский,
Что испытали в морях они опасностей столько,
Если новый Пергам ожидал их в крае латинян?
Разве не лучше бы им поселиться там, где стояла
Троя, где пепел ее? Симоент и Ксанф, о родитель,
Им, несчастным, верни и судьбу Илиона троянцам
Снова пытать разреши!» Но в ответ царица Юнона
С яростью ей говорит: «Для чего нарушить молчанье
Ты вынуждаешь меня и тайную боль обнаружить?
Кто из богов заставлял и кто из смертных Энея
Вновь войну затевать, враждовать с владыкой Латином?
Знаю, в Италию он по велению рока стремился,
Веря безумным речам Кассандры; но лагерь покинуть
Я ль побудила его и вверить жизнь свою ветру,
Войско оставив и стан под началом малого сына?
Мирный народ подстрекать, добиваться с тирренцем союза?
Кто из богов на него наслал беду? Уж не я ли
Властью жестокой моей? Но при чем тут Юнона с Иридой?
Значит, преступно лишь то, что с огнем к новорожденной Трое
Рать италийцев спешит и отчизну Турн охраняет,
Внук Пилумна и сын Венилии, славной богини?
Вправе троянцы зато чужие захватывать пашни,
Грабить, вторгаясь в страну латинян с факелом черным,
Вправе невест уводить, выбирая тестя любого,
Кротко о мире молить — и оружье вешать на мачтах?
Если могла ты спасти от рук ахейцев Энея,
Воздух пустой и туман под мечи вместо сына подставив,
Если в нимф ты могла корабли превратить — почему же
Права мне не дано помогать моим италийцам?
Медлит Эней в неведенье бед, — пусть медлит он дольше!
Есть у тебя и Пафос, и Кифера, и храм Идалийский, —
Город, чреватый войной, и сердца суровые что же
Ты искушаешь? Ужель это я обломки фригийской
Мощи низвергнуть хочу? Кто троянцев предал ахейской
Мести? Причиной какой и Европа и Азия были
К брани подвигнуты? Кто разрушил мир похищеньем?
Спарту приступом взять обольстителю я ль помогала,
Я ли оружье дала, вожделеньем взлелеяла войны?
Надобно было тогда за своих опасаться, теперь же
Тяжбу не в пору вести и бросать понапрасну упреки».

Так говорила она. Кто одной, кто другой сострадая,
Боги взроптали вокруг. Так порывы первые ветра
Ропщут, встречая в пути преграду рощи, и смутный
Шорох вершин возвещает пловцам приближение бури.
Тут всемогущий Отец, верховный мира владыка,
Начал, и, внемля ему, небожители смолкли в чертоге,
В страхе глубины земли и выси небесные смолкли,
Стихли Зефиры, и зыбь улеглась на море безбурном.
«Запечатлейте в душе то, что вам теперь возвещу я:
Если нельзя союзом связать авзонийцев и тевкров,
Если меж вами раздор бесконечен, — будут отныне,
Кто бы каких надежд ни питал, какая бы участь
Их ни ждала, равны для меня троянец и рутул, —
Судьбы повинны ли в том, что тевкры снова в осаде,
Иль в заблужденье ввела их ложь безумных пророчеств.
Воли и рутулам я не даю. Пусть каждый получит
Долю трудов и удач. Для всех одинаков Юпитер.
Пусть без помех вершится судьба!» И, кивнув головою,
Стикса струей смоляной и пучиной черной поклялся
Бог, и Олимп задрожал, потрясенный его мановеньем.
Этим и кончил он речь и с престола встал золотого,
И небожители все проводили его до порога.

Рутулы тою порой ко всем подступают воротам,
Стены огнем окружив и троянских бойцов истребляя.
Заперт их легион в кольце валов осажденных,
Нет им надежды бежать. На высоких башнях, по стенам
Редким строем стоят понапрасну несчастные тевкры.
Азии, Имбраса сын, престарелый Кастор и Тимбрид,
Два Ассарака, Тимет, Гикетаона сын, занимают
Место в первом ряду, и меж них — сыновья Сарпедона,
Клар и Темой, что к Энею пришли с Ликийских нагорий.
Вот огромный валун, горы немалый обломок,
Акмон лирнесец несет, напрягая могучие плечи,
Клитию ростом отцу под стать и брату Мнесфею.
Катят камни одни, другие копьями бьются,
Мечут огонь иль с тугой тетивы стрелу посылают.
Юл — воистину он попеченья Венеры достоин —
Блещет в троянском строю, головы не покрыв благородной, —
Так самоцвет в цепи золотой, обвивающей шею
Или чело, меж звеньев горит, так дивным искусством
В букс ли оправлена иль в теребинт орикийский, сверкает
Ярко слоновая кость; лишь из гибкого золота обруч
Кудри Юла прижал, ниспадавшие вольно на плечи.
Видели также тебя племена отважные, Исмар,
Как ты раны средь них ядовитыми стрелами сеял,
Исмар, рожденный в краю Меонийском, где тучные нивы
Мощные пашут мужи и Пактол золотой орошает.
Был средь бойцов и Мнесфей, лишь вчера вознесенный высоко
Славой за то, что прогнал он проникшего за стену Турна,
Был и Капис, что дал кампанскому городу имя.
Так меж собой племена в беспощадных битвах рубились.

Плыл между тем по волнам Эней среди ночи глубокой,
Ибо, когда от Эвандра пришел он в лагерь этрусский,
Там предстал пред царем и назвал ему имя и род свой,
Все рассказав: и с чем он пришел, и зачем, и какое
Войско Мезенций собрал, примкнув к свирепому Турну,
Также напомнил о том, сколь дела людские непрочны,
К речи прибавив мольбы, — Тархон, ни мгновенья не медля,
С ним союз заключил. От запретов рока свободен,
Всходит лидийский народ на суда, по веленью всевышних
Вверясь пришельцу-вождю. Дарданида корабль выплывает
Первым; стоят на носу фригийские львы, и над ними
Ида возносится вверх, любезная изгнанным тевкрам.
Тут и сидел родитель Эней, о войне размышляя
И о превратностях битв, а Паллант прильнул к нему слева,
Мужа расспрашивал он о ночных путеводных светилах
И обо всем, что вынес Эней в морях и на суше.

Настежь, богиня, теперь отворите врата Геликона,
Песнь о мужах, что в Этрусской земле ополчились, начните,
Молвите, кто снарядил корабли и пошел за Энеем.

Массик плывет впереди на «Тигре», окованном медью,
Тысячу юношей он ведет, покинувших стены
Козы и Клузия: все за плечами носят колчаны,
Легких полные стрел, и копье, и пук смертоносный.
Рядом — грозный Абант; доспехами пышными блещет
Вся его рать, и горит на корме Аполлон золоченый.
С ним Популония-мать шестьсот послала отважных,
Опытных в битвах мужей, и остров Ильва три сотни, —
Край, где халибский металл в нескудеющих недрах родится.
Третьим едет Азил, толкователь бессмертных и смертных;
Чрева отверстые жертв и светила подвластны Азилу,
Внятен пернатых язык и зарницы вещие молний.
Сомкнутым строем мужей копьеносный отряд его грозен,
Тысячу Пиза бойцов дала ему под начало
(Пизу в Этрусской земле основали пришельцы с Алфея).
Астир, наездник лихой, пестроцветным сверкая доспехом,
Ратников триста ведет, в стремленье к битвам единых;
Цере — отчизна одним, с берегов Миниона другие,
Третьи — из древних Пирг и туманной Грависки явились.

Можно ль тебя не назвать, о Кинир, лигурийцев отважный
Вождь, и тебя, Купавон, с малочисленной ратью прибывший,
Чье осенили чело лебединые белые перья,
В память о горькой любви и чудесном отца превращенье?
Ибо в тот час, когда Кикн, о любимом скорбя Фаэтоне,
Пел под сенью сестер, в тени тополей густолистых,
Боль души и любовь утишая силою Музы,
Мягкими перьями вдруг, как сединами старец, одевшись,
Дол он покинул и взмыл с протяжной песнею к звездам.
Сын его по морю плыл с отрядом сверстников храбрых,
Весла мчали вперед корабль, и кентавр исполинский
С носа на волны глядел, угрожая им камнем огромным,
И по воде борозда за длинным килем тянулась.

Также и Окн привел отряд из отчего края,
Тибра этрусского сын и Манто, провидицы вещей;
Стены тебе он, Мантуя, дал и матери имя.
Мантуя, предки твои от разных племен происходят:
Три здесь народа живут, по четыре общины в каждом;
Кровью этрусской сильна, их столицей Мантуя стала.
Рать в пятьсот человек этот край на Мезенция выслал,
Минций, Бенака сын, тростником увенчанный бледным,
По морю вел сосновый корабль, на врага устремленный.
Плыл и могучий Авлест, и взметенная сотнею весел
Водная гладь за кормой беломраморной пеной вскипала.
Судно влечет могучий Тритон, пугая просторы
Раковиною своей; голова человечья и плечи,
Как у пловца, поднялись над водой, а кончается тело
Рыбьим хвостом; рокочет волна у груди полузверя.
Лучшие эти вожди на помощь Трое спешили,
На тридцати кораблях бороздя соленое море.

День между тем угас в небесах, и ночная упряжка
Фебы благой полпути пролетела по высям Олимпа.
Но и во мраке Эней от забот не знает покоя,
Сам у кормила сидит и сам паруса направляет.
Вдруг посредине пути повстречался герою нежданно
Хор его спутниц былых — тех нимф, что нимфами стали
И божествами морей по веленью великой Кибелы.
Рядом плыли они, словно в дни, когда были челнами, —
Столько же их, сколько прежде судов на причале стояло, —
И, лишь завидев царя, окружили его хороводом.
Та, что была среди них всех речистей — Кимодокея, —
Судно догнав, за корму схватилась правой рукою,
Левою стала грести, поднимаясь из волн молчаливых,
И говорить начала: «Ты спишь, богами рожденный?
Встань ото сна и канаты ослабь, паруса распуская!
Сосны мы, те, что росли на вершине Иды священной,
После — твои корабли, а ныне — нимфы морские.
В час, когда рутул грозил нам коварно огнем и железом,
Мы, поневоле порвав причалов путы, пустились
В море отыскивать вас. Ибо сжалилась Матерь над нами,
Нам повелев богинями стать и жить средь пучины.
Знай же: Асканий теперь за стенами заперт и рвами,
Копий кольцом окружили его одержимые Марсом
Рутулы. Пусть отважный этруск и всадник аркадский
Встали уже на места — против них намерен направить
Турмы конные Турн и не дать им к стану пробиться.
Встань же с зарей, призови к оружью союзников новых,
Чтобы врагов упредить, и возьми свой щит, что окован
Золотом весь по краям, огнемощного бога созданье.
Завтрашний день — коль мои не сочтешь ты напрасными речи, —
Многих латинян узрит, в беспощадной поверженных битве».
Молвив, она отплыла, но сначала рукою умелой
С силой толкнула корму — и корабль полетел меж зыбями,
Скоростью споря с копьем иль стрелой, настигающей ветер.
Следом и все корабли убыстряют свой бег. В изумленье
Вести внимал Анхизид, но, ободренный знаменьем новым,
Взор устремил к небесам и вознес молитву Кибеле:
«Матерь благая богов, возлюбившая горы Диндима,
Башни, и стены, и львов, в колесницу парой впряженных!
Будь нам в битвах вождем, приблизь исполненье вещаний,
Вновь низойди благосклонной стопой к фригийцам, богиня!»
Так он сказал. Между тем заалела заря, воротилось
Утро, и темную ночь лучи его с неба прогнали.
Прежде всего приказал Эней друзьям, чтобы каждый
В битву готов был идти и послушен первому знаку.
Вот уж и тевкров своих, и лагерь отпрыск Анхиза
Видит с высокой кормы, и когда на солнце горящий
Поднял он щит на левой руке, — до небес долетели
Крики дарданцев со стен; разжигают их ярость надежды,
Стрелы их чаще летят. Так весной к потокам Стримона
В небе плывут журавли, окликая друг друга протяжно,
Между мятущихся туч уносимые Нотом попутным.
Крикам дивились и Турн, и вожди авзонийцев, покуда
К берегу мчавшийся флот не заметили все, оглянувшись,
Не увидали судов, подлетавших по глади все ближе.
Шлем горит на челе, пламенеет грива на гребне,
Выпуклый щит золотой посылает огненный отсвет, —
Так в прозрачной ночи среди звезд алеет зловеще
Пламя кровавых комет или Сириус всходит, сверкая,
Жажду с собой принося и поветрия людям недужным,
Жаром зловредным своим удручая широкое небо.

Турн один среди всех не утратил спесивой отваги:
Верит, что берег займет и прибывших не пустит на сушу.
«Срок желанный настал с врагом схватиться вплотную!
Марс, о мужи, — он в наших руках! Пусть каждый, сражаясь,
Помнит свой дом и жену, пусть великие подвиги предков
Каждый в душе воскресит. Так захватим берег, покуда
Строем не стали враги и неверны шаги их на суше.
С теми Фортуна, кто храбр!»
Молвит он так — и в душе размышляет, кого за собою
К морю вести и кому поручить осажденные стены.

Той порою Эней высаживал на берег войско,
Сходни спустив с кормы. Отливом затихшего моря
Пользуясь, многие вниз в неглубокую прыгают воду
Или по веслам скользят. А Тархон, приметивши место,
Где не бушует прибой, не рокочет волна, разбиваясь,
Но далеко на песок набегает вал безопасный,
Тотчас корабль направляет туда и соратников молит:
«Воины, славная рать, налегайте сильнее на весла,
Мчите, гоните челны! Пусть во вражью землю вонзятся
Острые ростры, пусть киль бороздой ее ранит глубокой!
Что мне с того, что корабль разобьется, с разлету ударясь, —
Только бы на берег нам скорей ступить!» И едва лишь
Речь окончил Тархон, как гребцы, на скамьях приподнявшись,
К пашням Латинским челны, покрытые пеной, погнали.
Врезались в берег суда, и в дно их кили зарылись,
Все невредимы — лишь твой, о Тархон, корабль быстроходный
Встал на мели, налетев на песок, нанесенный волнами.
Долго противился он, шатаясь, напору прибоя,
Но раскололся — и вот мужи в воде очутились;
Плавают вкруг и мешают идти им обломки и доски,
Зыбь сбивает их с ног и, отхлынув, относит от суши.

Времени Турн между тем не терял, но все свое войско
К морю повел за собой и построил, чтоб недруга встретить.
Трубный разносится звук, и — добрый знак! — нападает
Первым Эней на полки земледельцев — и первою жертвой
Воин латинский упал: бегом навстречу герою
Бросился мощный Терон, но, пробив его медные латы,
Туники ткань разорвав, тяжелой от золота, в ребра
Впился Энея клинок. И Лихас пал, посвященный
Фебу: он был извлечен из утробы матери мертвой,
Но лишь младенцем ему удалось избегнуть железа.
Пали Гиас и Киссей, валившие палицей толстой
Толпы врагов: ни сила рук, ни оружье Алкида
Их не спасли, ни родитель Меламп, Геркулеса помощник,
С ним неразлучный, доколь земля отягчала трудами
Бога. Бросает Эней в понапрасну вопившего Фара
Дрот — и в раскрытых устах застревает острое жало.
Пал бы и ты, о Кидон, за возлюбленным следуя новым,
Клитом, чьи щеки покрыл впервые пушок золотистый,
В прахе лежал бы и ты, от руки Дарданида погибнув,
Страстью, что к юношам лишь тебя влекла, не тревожим,
Если бы братья твои не примчались когортой сплоченной,
Форка сыны; как один, все семеро копья бросают,
Но отскочили они от щита и шлема Энея
Или, Венерой благой отклоненные, только задели
Тело ему. Тут верному царь промолвил Ахату:
«Копья подай! Из них ни одно не метнет понапрасну
В рутулов эта рука: ведь под Троей не раз оставались
Копья мои у аргивян в груди!» И, промолвив, схватил он
Пику и бросил ее, и она у Меона с разлета
Медь пробивает щита и сквозь панцирь в грудь проникает.
Брат Альканор подбегает к нему, чтоб Меона в паденье
Правой рукой поддержать, но копье, не утративши силы,
Дальше бег свой стремит и пронзает плечо Альканору,
И, омертвев, повисает рука, держась лишь на жилах.
Нумитор, вырвав копье из тела брата, в Энея
Метит, — но поразить не дано ему было героя:
Только Ахата в бедро могучего ранила пика.
Юной силою горд, подбегает воитель из Курий,
Клавз, и Дриопа разит он издали пикой негибкой;
Брошена сильной рукой, говорившему что-то Дриопу
В горло вонзилась она, и речь и жизнь обрывая;
Вниз лицом он упал и кровью густой захлебнулся.
Трое фракийских бойцов, Борея дальних потомков, —
Идас-отец их прислал из отчего Исмара в битвы, —
Клавза рукой сражены, погибли от ран. Подбегает
С войском аврунков Алез, и Мессап, Нептунова отрасль,
Мчит на прекрасных конях. И одни, и другие стремятся
Вспять врагов оттеснить. На пороге Авзонии битва
Грозно кипит. Так ветры порой, враждуя в эфире,
Борются между собой, равны отвагой и силой,
И не хотят уступить ни они, ни море, ни тучи:
Долго упорствуют все, и неясен исход их сраженья.
Так же троянская рать с латинской ратью схватилась,
Грудью в грудь, нога к ноге, противники бьются.

В поле с другой стороны, где поток весенний оставил
Множество шатких камней и с обрыва смытых деревьев,
Дрогнул аркадцев отряд, непривычных к пешему строю
(Местность неровная их заставила седла покинуть);
В бегство пустились они от латинян, в погоне упорных.
Это увидев, Паллант — что еще в нужде остается? —
Доблесть друзей стремится зажечь то мольбой, то упреком:
«Что же бежите вы все? Эвандра именем громким,
Славой деяний его и былых побед и надеждой
Сына сравняться с отцом и стяжать хвалу — заклинаю:
В бегстве спасенье себе не ищите! Мечами должны мы
Путь прорубить! Туда, где враги лавиной густою
Мчатся на нас, отчизна зовет и вас и Палланта.
Нас не боги теснят: противник преследует смертный
Смертных, — не меньше у нас и сердец, и рук, и оружья!
Стойте! Волна преграждает нам путь, кончается суша:
Некуда дальше бежать! Иль помчитесь вы по морю в Трою?»
Так он промолвил — и сам врубился в гущу латинян.
Первым злая судьба послала навстречу Палланту
Лага: тяжелый поднять хотел он камень, нагнувшись,
Но размахнулся Паллант и копье вонзил ему в спину
Там, где ребра хребет раздвигает, — и вытащил с силой
Жало копья из костей. Тут Гисбон, напрасно надеясь
Юношу первым сразить, нападает, забыв осторожность, —
Ум помрачил ему гнев и боль за убитого друга, —
Но принимает его на клинок Паллант и вонзает
В легкое меч. Анхемол, старинного рода потомок,
Рета дерзостный внук, осквернивший мачехи ложе,
Пал на латинских полях, и Сфений, и Тимбер с Ларидом, —
Давка сыны-близнецы, меж собой вы были похожи
Так, что мать и отец в заблужденье сладостном часто
Путали вас, — но отнял Паллант ваше сходство жестоко:
Голову, Тимбер, тебе мечом Эвандра отсек он,
Правая прочь от плеча отлетела рука у Ларида,
Пальцы щупают меч, в содроганье предсмертном сжимаясь.
Речью вождя зажжены, на его деянья аркадцы
Смотрят — и вновь на врага посылают их стыд и обида.
Сбросил Ретея Паллант с колесницы двуконной, в которой
Мимо летел он, — и тем отсрочилась Ила погибель:
Ибо в Ила Паллант нацелил издали пику,
Но под удар попал Ретей, от вас убегавший,
Братья отважные, Тир и Тевтрант; с колесницы упал он,
В землю латинскую бьют стопы в содроганьях предсмертных.
Словно как знойной порой, когда ветер подует желанный,
В разных местах поджигает пастух жнивье — и, достигнув
Вмиг середины стерни, воедино сливается пламя,
Строем широким летит по полям Вулканово войско,
Он же, ликуя, с холма на пожар победный взирает, —
Так воедино слилась и доблесть друзей, загоревшись:
Все к Палланту спешат. Но Алез, безудержный в битве,
Бросился прямо на них, под прикрытьем щита пригибаясь,
Вмиг он Ладона сразил, и Ферета, и вслед Демодока,
Руку Стримоний занес над затылком Алеза — но тотчас
Меч ее острый отсек. В лицо он ударил Фоанта
Камнем — и брызнул мозг вперемешку с осколками кости.
Рока страшась, укрывал средь лесов Алеза родитель,
Но лишь только смежил старик побледневшие веки,
Парки на сына тотчас наложили руку и в жертву
Копьям Эвандра его обрекли. Паллант, замахнувшись,
Тибру взмолился: «Отец, копью, которым я целюсь,
Дай удачу, открой дорогу в сердце Алеза!
Я же с доспехом врага копье на дуб твой повешу».
Внял мольбе Тиберин, и Алез, прикрыв Имаона,
Сам безоружную грудь под копье аркадца подставил.
Но италийцам не дал устрашиться гибелью мужа
Лавз, что в ратном труде нес один огромную долю:
Пал Абант, преграда врагам, средоточие битвы,
Тусков редеют ряды, погибают аркадцы и с ними
Вы, кто вотще избежал ахейских копий, — троянцы.
Рати вплотную сошлись, и вожди равны их, и силы.
Задние рвутся вперед, уплотняется строй, невозможно
Руку в толпе занести. Отсюда Паллант наступает,
Лавз оттуда теснит. Почти ровесники оба,
Оба прекрасны лицом — но обоим не дали судьбы
К отчим вернуться домам; повелитель великий Олимпа
Им не дозволил сойтись лицом к лицу в поединке:
Вскоре обоих ждала от врага сильнейшего гибель.

Турну меж тем благая сестра указала, что должно
Лавзу помочь, и герой в колеснице крылатой помчался
И, увидавши своих, закричал: «Покиньте сраженье!
Я нападу на Палланта один, обречен он в добычу
Мне одному! О, если бы нас и отец его видел!»
Молвит он так, и бойцы по приказу его отступают.
Смотрит Паллант, изумлен, как, надменным приказам послушны,
Рутулы вмиг отошли, и врага во весь рост исполинский
Мерит он взглядом угрюмым, и поле вокруг озирает,
И, выступая вперед, отвечает на речи тирана:
«Или доспех, что с тебя я сорву, прославит Палланта,
Или прекрасная смерть. Отец к обоим исходам
Равно готов. Угрозы оставь!» И, промолвив, средь поля
Встал Паллант — и в груди застыла кровь у аркадцев.
Спрыгнул и Турн с колесницы своей, чтобы пешим сражаться.
Сходятся ближе враги. Словно лев, что, завидев с утеса
В поле далеко быка, к смертельной готового схватке,
Мчится, — так Турн подлетел, подобный хищному зверю.
Видя, что враг подошел на бросок копья, и решившись
Первым напасть, — если храбрым помочь при силах неравных
Жребий может, — Паллант к небесам с мольбой обратился:
«Гостеприимством отца и столом, за которым однажды
Ты пришельцем сидел, Алкид, тебя заклинаю:
Подвиг свершить помоги! Пусть увидит Турн, умирая,
Как снимаю с него доспехи я, победитель!»

Слышит Палланта мольбу и глубоко в груди подавляет
Горестный стон Геркулес и слезы льет понапрасну.
Сына Юпитер меж тем утешает ласковой речью:
«Каждому свой положен предел. Безвозвратно и кратко
Время жизни людской. Но умножить деяньями славу —
В этом доблести долг. Под высокими стенами Трои
Многие дети богов погибли. Мною рожденный
Пал в их числе Сарпедон. Знай, судьба уже призывает
Турна, и близок конец ему отмеренной жизни».
Так он промолвил и взор отвратил от пашен латинских.

С силой Паллант между тем метнул копье — и немедля
Меч сверкающий свой из полых выхватил ножен.
Вровень с плечом, одетым в броню, ударила Турна
Пика, у края щита пробив дорогу с разлета,
Но лишь задела слегка могучее рутула тело.
Турн, потрясая копьем с наконечником острым железным,
Целился долго — и вот во врага послал его, молвив:
«Сам погляди, не острей ли у нас наточены копья!»
Так он сказал. В середину щита пришелся тяжелый
Турна удар, — и, пробив многослойную медь и железо,
Бычьи кожи прорвав, одевавшие щит, наконечник
Юноше в ребра впился, не задержанный панцирем прочным.
Вытащить хочет Паллант копье из раны — но тщетно:
Кровь из тела и жизнь одним путем утекают.
Раною вниз умирающий пал; загремели доспехи;
К вражьей земле он приник обагренными кровью губами.
Встал над поверженным Турн:
«Слово мое, — он сказал, — передайте Эвандру, аркадцы:
Сына ему возвращаю таким, каким заслужил он
Видеть его. Почетный курган, обряд погребальный —
Все в утешенье отцу я дарю. За союз с иноземцем
Платит недешево он!» И, промолвив, царь наступает
Левой ногою на труп, чтобы перевязь снять золотую:
Дев преступленье на ней, и фалангу мужей, умерщвленных
В первую брачную ночь, и залитые кровью чертоги
Клон Эвритид на литом отчеканил металле искусно.
Полон радости Турн и горд прекрасной добычей.
О человеческий дух! Судьбы он не знает грядущей,
Меры не может блюсти, хоть на миг вознесенный удачей!
Время настанет — и Турн согласится цену любую
Дать, лишь бы жив был Паллант, и добычу и день поединка
Сам проклянет. Аркадцы кладут, стеная и плача,
Юноши тело на щит, и друзья уносят героя.
Вновь ты вернешься домой, о родителя горе и гордость!
Тот же унес тебя день, который в битву отправил,
Но и короткий свой путь ты устлал телами убитых.

С вестью о страшной беде не Молва, но нарочный верный
Тотчас к Энею летит: на краю погибели тевкры,
Самое время прийти разбитой рати на помощь.
Встречных косит клинком и сквозь вражеский строй пролагает
Путь широкий Эней: к тебе стремится он, гордый
Кровью пролитой Турн. Все стоят у него пред глазами
Старец Эвандр, и Паллант, и столы, к которым явился
Он пришлецом, и пожатия рук… Рожденных в Сульмоне
Юных бойцов четвертых и вспоенных Уфентом столько ж
В плен живыми берет, чтобы в жертву манам принесть их,
Вражеской кровью залить костра погребального пламя.
После в Мага метнул он издали грозную пику,
Но пролетела над ним, увернувшимся с ловкостью, пика,
Сам же Маг, колена врага обнимая, взмолился:
«Тенью Анхиза тебя заклинаю, надеждами Юла:
Ради отца моего, ради сына жизнь подари мне!
В доме высоком моем серебра чеканного много,
Золота много лежит в издельях и слитках тяжелых,
Скрыто в земле. Решится не здесь победа троянцев,
Воина жизнь одного для исхода войны безразлична».
Так он сказал, и ему Эней на это ответил:
«Золото и серебро, которыми ты похвалялся,
Для сыновей сбереги: торговаться о выкупе поздно,
Выкупы Турн отменил, когда отнял он жизнь у Палланта.
Так же решают и Юл, и Анхиза родителя маны».
Вымолвив, голову он откинул Магу, схватившись
Левой рукою за шлем, и клинок погрузил ему в горло.
Феба и Тривии жрец Гемонид вдали показался,
Были виски у него обвиты священной повязкой,
Пышный доспех на солнце горел и одежда сверкала.
Бросился он от Энея бежать, но упал, и троянец
Сверху вонзил в него меч и укрыл его тьмой непроглядной,
Снял же доспехи Серест, чтоб царю посвятить их Градиву.
Снова бойцов собирают в ряды рожденный Вулканом
Цекул и храбрый Умброн, от Марсийских нагорий пришедший.
Яростно бьется Эней. Отсекает он левую руку
Анксуру, — и со щитом отлетела она под ударом.
Веря, что сила — в словах, говорил надменные речи
Анксур не раз и душой до небес возносился, быть может,
Сам он себе и седины сулил, и долгие годы.
Вышел навстречу Тарквит, сверкающим гордый оружьем
(Фавном, богом лесным, он рожден был и нимфой Дриопой),
Гневный героя напор сдержать он хотел, но с размаху
Пикой ударил Эней, и кольчугу и щит отягчая
Весом ее, и голову снес умолявшему тщетно,
Долгую речь оборвав, и упавшее теплое тело
Навзничь он повернул, и промолвил враждебное слово:
«Воин грозный, лежи отныне здесь! Не зароет
Прах твой добрая мать, не почтит родовою гробницей:
Хищные птицы тебя разнесут или волны в пучину
Смоют, и к ранам твоим присосутся голодные рыбы».
После погнался Эней за Антеем и Лукой, что бились
В первых рядах, и за Нумой лихим, и за рыжим Камертом
(Был угодьями он богаче всех авзонидов,
Царь молчаливых Амикл, благородным рожденный Вольцентом).
Словно встарь Эгеон, про которого молвят, что сотня
Рук была у него, и полсотни уст, изрыгавших
Пламя, и тел пятьдесят, что от молний Отца заслонялся
Он полусотней щитов, пятьдесят мечей обнажая, —
Так победитель Эней по всей равнине носился,
С теплым от крови клинком. Колесницу Нифея заметив,
Против четверки коней упряжных устремился он грудью.
Грозно крича, широко он шагал колеснице навстречу, —
Кони, завидев его, метнулись в испуге,
Сбросив Нифея и мча колесницу пустую к прибрежью.
Но вылетает еще скакунов белоснежная пара;
Лигер держит бразды и конями правит, а рядом
Брат его, быстрый Лукаг, вращает мечом обнаженным.
Юношей яростный пыл преисполнил гневом Энея,
Тотчас занес он копье и, огромный, встал перед ними.
Лигер сказал:
«Не Диомеда коней, не упряжку Ахилла ты видишь,
Здесь — не Пергама поля: и войну и жизнь ты окончишь
Нынче на этой земле!» Безрассудные Лигера речи
Слышны далеко вокруг, но в ответ не желает ни слова
Молвить троянский герой, — лишь в противника дротик бросает.
Весь наклонившись вперед, погоняет ударами пики
Резвую пару Лукаг и, левую выставив ногу,
К схватке готовится он — но Энеев дрот пробивает
Нижнее поле щита и в пах впивается левый,
Падает мертвым Лукаг, по равнине катится тело.
Благочестивый Эней проводил его словом недобрым:
«Нет, не медленный бег скакунов твою колесницу
Предал, Лукаг, и не призрак пустой на противников не дал
Ей налететь: ты сам соскочил и упряжку покинул!»
Молвив, схватил он коней под уздцы — с колесницы несчастный
Лигер упал и к нему протянул безоружные руки:
«Ради тебя, ради тех, кто тебя родил столь могучим,
Сжалься, троянский муж, не губи молящего душу!»
Долгие просьбы Эней прервал: «Не такие недавно
Речи ты вел! Так умри! Расставаться братьям не гоже!»
Молвив, рассек он Лигеру грудь и выпустил душу.
Так летел по полям предводитель дарданцев и всюду
Сеял смерть, словно яростный смерч иль поток в половодье,
А уж навстречу ему из лагеря мчался Асканий,
Тевкры летели, прорвав кольцо напрасной осады.

Той порою к себе призвал Юпитер Юнону:
«Что же ты скажешь, сестра и любезная сердцу супруга?
Вправду ль сбылось, что предвидела ты? Помогает Венера
Тевкрам и впрямь, и нету у них ни проворных в сраженье
Рук, ни ярости нет в душе, ни стойкости в бедрах?»
Кротко Юнона ему отвечала: «Супруг мой прекрасный!
Скорбную зря не тревожь! Мне страшны твои гневные речи.
Если бы прежней была и такой, какой подобает,
Сила твоей любви, — хоть в одном бы ты, всемогущий,
Мне не мог отказать: чтобы я невредимым из битвы
Вынесла Турна, спасла бы его для родителя Давна.
Но суждено ему умереть и невинною кровью
Тевкрам за все заплатить, хоть он и нашего рода,
Ибо прапрадед ему — Пилумн, хоть нередко дарами
Щедро он сам отягчал твоих святилищ пороги».
Кратко сказал ей в ответ повелитель высот Олимпийских:
«Если для юноши ты, обреченного гибели скорой,
Просишь отсрочки и ждешь на то моего дозволенья, —
Турна заставь убежать, у судьбы настигающей вырви.
В этом я волен тебе угодить. Но если таится
В просьбах твоих о большем мольба, если ты замышляешь
Битв исход изменить, знай, напрасны эти надежды».
Молвит Юнона в слезах: «О, когда бы ты согласился
В сердце на то, на что согласиться вслух не желаешь.
Турну оставил бы жизнь… Но ему лишь смерть остается,
Иль заблуждаюсь я… О, если б так, если б сердце томилось
Тщетной тревогой и ты — ты ведь можешь! — смягчил приговор свой!»
Так сказала она и с высоких небес устремилась,
Воздух вихрями взвив, облеченная облаком плотным,
Прямо к троянским войскам, к лаврентскому лагерю тевкров.
Здесь, из тумана соткав бессильный призрак летучий,
Образ Энея ему придает богиня, — о чудо! —
Всем снаряжает его: и щитом, и дарданским доспехом,
Поступь, божественный лик героя — все повторяет,
Голос влагает в уста — только звук пустой без значенья.
Тенью такой, говорят, человек после смерти витает,
Лживые сны таковы, что морочат спящие чувства.
Словно ликующий вождь, перед строем вьется троянским
Призрак и Турна зовет, и копьем, и голосом дразнит.
Только лишь рутул, напав, метнул свистящую пику, —
Призрак к нему повернулся спиной и в бегство пустился.
Тотчас поверил Турн, что воистину враг отступает,
Дух помраченный его загорелся напрасной надеждой.
«Что же бежишь ты, Эней, перед свадьбой покинув невесту?
Землю, к которой ты плыл, от меня ты сегодня получишь!»
Так, потрясая мечом, он кричал и, преследуя призрак,
Не замечал, что радость его развеяна ветром.
Вдруг, причален к скале, перед ним корабль оказался,
Спущены лестницы вниз, и на берег проложены сходни, —
Прибыл на нем из Клузийской земли владыка Осиний.
Тотчас на судно взлетел Энея трепетный призрак,
Чтобы укрытье найти, — но, препятствия все презирая,
Турн вдогонку за ним по высоким сходням взбегает.
Только на палубу он ступил, немедля Юнона
Оборвала причальный канат, и, влекомый отливом,
В море понесся корабль. Из укрытья ненужного призрак
Быстро взмыл в высоту и смешался с темным туманом.
Рутула ищет меж тем и на бой Эней вызывает,
Встречных врагов по дороге разит, предавая их смерти, —
Турна же ветер несет посреди широкого моря,
Смотрит он вспять и, руки подняв, в неведенье судеб
Небу такие слова вместо слов благодарности молвит:
«О всемогущий Отец, неужели такого позора
Счел ты достойным меня и такую кару послал мне?
Где я? Куда я несусь? Кем вернусь из нежданного бегства?
Вновь увижу ли я лаврентского лагеря стены?
С теми, кто вышел за мной на бой, — что станется с ними?
Всех — о нечестье! — друзей я покинул на страшную гибель.
Вижу: в смятенье они разбрелись, умирающих стоны
Слышу… Что делаю я? Где земля разверзнется бездной,
Чтобы меня поглотить? Хоть вы пожалейте, о ветры!
Турн по воле своей вас молит: на скалы, на камни
Мчите проклятый корабль и на мели свирепые бросьте,
Чтобы ни рутулы там, ни молва меня не настигла!»
Так он в тоске говорил и душою метался, колеблясь,
Броситься ль грудью на меч и, великий позор искупая,
Сердце пронзить беспощадным клинком в порыве безумном,
В море ли прыгнуть и плыть к излукам берега дальним,
Чтобы снова пойти под удары копий троянских.
Трижды пытался Турн совершить и то и другое, —
Сжалившись, трижды его удержала царица Юнона.
По морю быстро скользит между тем корабль, и относят
Турна прибой и прилив к столице Давна старинной.

В битву на смену ему, подстрекаем Юпитером, вышел
Грозный Мезенций, напав на ликующих тевкров нежданно.
Тут же тирренская рать, подбежав, его окружает;
Всем ненавистен один, в одного направлены копья.
Он же подобен скале, что в морском просторе далеко
Высится, ярости воли отовсюду открыта, и ветров
Натиск выносит двойной и удары моря и неба,
Но не дрогнет вовек. Сражены Мезенцием, пали
Гебр, Долихаона сын, и Латаг, и Пальм убегавший:
Тяжким обломком горы, огромным камнем ударил
Он Латага в лицо, а Пальму подсек под коленом
Жилы, и рухнул в песок непроворный беглец, а Мезенций
Лавзу добытый доспех подарил и шлем пышногривый.
Был и Эвант им убит, и Париса спутник и сверстник,
Сын Амика Мимант, рожденный жрицей Феано
В ту же самую ночь, когда в чреве носившая факел
Дочь Киссея на свет родила Париса; но в Трое
Пал Парис, а Мимант под Лаврентом лежит, позабытый.
Если согнанный с гор собак кусливою сворой
Вепрь, которого бор на склонах Везула диких
Долгие годы скрывал иль который средь топей Лаврентских
Пасся в густых камышах, а теперь попался в тенета,
Злобно ворчит и на месте стоит, ощетинив загривок, —
Издали ловчие все, подойти к нему ближе не смея,
Дроты бросают в него и кричат с безопасного места;
Так и бойцам, в ком по праву сильна на Мезенция злоба,
Меч обнажить и напасть на него не хватает отваги,
Все лишь поодаль шумят и мечут копья и стрелы,
Он же стоит до поры, вокруг озираясь без страха,
Только зубами скрипит, отряхая бессильные копья.
С тусками прибыл Акрон из пределов старинных Корита;
Родом грек, он бежал из отчизны, не справивши свадьбы.
Видит Мезенций: Акрон средь смятенного носится войска,
Пурпуром перья горят и плащ — подарок невесты.
Если несытый лев, что у хлева высокого рыскал,
Движимый голодом злым, заметит проворную серну
Или высокие вдруг рога оленя увидит,
Страшно разинет он пасть, ощетинит гриву, ликуя,
К теплой добыче прильнет и терзает ее, омывая
Кровью клыки.
Так же в гущу врагов Мезенций ринулся быстрый.
Рухнул несчастный Акрон; умирая, пятками бьет он
В черную землю, и кровь на обломки копий струится.
Бросился в бегство Ород; но почел недостойным Мезенций
В спину удар нанести и сразить его брошенной пикой:
Сам обогнав беглеца, он лицом к лицу с ним сошелся,
Чтоб не обманом его одолеть, но отвагой и мощью.
Павшего грудь он ногой придавил, на копье опираясь,
Молвил: «Повержен Ород, вершивший немалую долю
Ратных трудов!» И соратники клич подхватили победный.
Но умирающий вдруг: «Кто бы ни был ты, победитель, —
Молвил, — недолго тебе ликовать без отмщенья осталось!
Ждет тебя та же судьба, и на той же равнине падешь ты!»
С гневом в душе, но смеясь, отвечал Мезенций: «Умри же!
А обо мне родитель богов и людей повелитель
Пусть, что захочет, решит!» И копье он вырвал из раны.
Тотчас же тяжкий покой, железный сон опустился,
Очи Орода застлав навеки тьмой непроглядной.
Цедик Альката поверг, сразил Сакратор Гидаспа,
Орс, бесстрашный силач, и Парфений Районом убиты,
Клоний и с ним Эрихет, Ликаонов отпрыск, — Мессапом:
Спешившись, пешего он поразил Эрихета, а Клоний
Наземь упал, когда конь оступился. Агид-ликиец
В прахе Валером простерт, не чуждым доблести древней,
Фрония Салий убил и сам убит был Неалком,
Ловко владевшим копьем и стрелой, нежданно разящей.

Поровну скорбь и потери делил Маворс меж врагами,
То в свой черед побеждают одни, отступают другие,
То побежденный теснит — но никто не мыслит о бегстве.
С жалостью смотрят на них из чертогов Юпитера боги;
Тяжко невзгоды людей и гнев напрасный им видеть.
Дочь Сатурна глядит, глядит благая Венера,
Как меж враждующих толп Тизифона бледная рыщет.
Злобы неистовой полн, огромным копьем потрясая,
По полю битвы идет Мезенций. По морю так же
Шел великан Орион, когда сквозь Нереевы топи
Пеший он путь пролагал, лишь до плеч погруженный в пучину,
Или, с высокой горы принося многолетние вязы,
Шествовал сам по земле, голова же пряталась в тучах.
Ростом подобен ему и огромным доспехом Мезенций.
Мужа увидев среди многолюдного строя, собрался
Выйти навстречу Эней. А Мезенций, не ведая страха,
Храброго ждет врага, и стоит недвижимой громадой,
И, чтоб достигнуть копьем, расстоянье мерит глазами.
«Вы, о боги мои, копье и рука! Помогите
В этом бою! А ты, о мой сын, отцовской победы
Памятник будешь живой: доспех, с разбойника снятый,
Я тебе посвящу!» И, промолвив, издали бросил
Пику свистящую он, но, щитом отраженная прочным,
Прочь отлетела она и в живот вонзилась Антору;
Спутником был Геркулеса Антор, но, покинувши Аргос,
В бегстве к Эвандру примкнул и в Италии с ним поселился.
Пал он, несчастный, приняв за другого смертельную рану,
В небо глядел и родные края вспоминал, умирая.
Бросил копье и Эней. Три медных выпуклых круга
С бычьей кожей тройной и холстиной, щит одевавшей,
Пика пробила насквозь и, утратив силу удара,
В пах неглубоко впилась. Но, кровь тирренца увидев,
Выхватил меч, что висел у бедра, и, радости полный,
Начал Эней наступать, повергая противника в трепет.
Видит все это Лавз — и любовь к отцу исторгает
Стон из груди у него и из глаз — обильные слезы…
Здесь о кончине твоей, о твоих прекрасных деяньях —
Пусть лишь поверят века преданьям о подвигах древних, —
Не промолчу и тебя, незабвенный отрок, прославлю.
Шаг за шагом назад отступал, обессилев, Мезенций,
Пика торчала в щите и за ним тяжело волочилась.
Бросился Лавз к отцу из рядов и, встав меж врагами
В миг, когда руку с мечом занес Эней для удара,
Принял клинок на себя и сдержал напор смертоносный.
Ринулись с криком за ним друзья и, меж тем как Мезенций
Медленно вспять отступал, щитом сыновним прикрытый,
Издали копья метать принялись, врага отгоняя.
Щит выставляет Эней и сильней загорается гневом.
Так иногда средь летнего дня из тучи нависшей
Крупный посыплется град, — и бегут с полей земледельцы,
Пахарь торопится прочь и спешит прохожий укрыться
Иль под обрывом речным, иль в скале под сводом пещеры,
Чтобы грозу переждать, а когда воротится солнце,
Взяться опять за труды; и Эней, словно градом, засыпан
Копьями, ждет, чтоб ушла смертоносная туча, пролившись;
Лавзу меж тем он грозит, окликает Лавза: «Куда ты
Рвешься на верную смерть? Не по силам тебе, безрассудный,
То, на что ты дерзнул, ослепленный сыновней любовью!»
Не унимается Лавз. В душе предводителя тевкров
Выше вздымается гнев, и уже последние нити
Юноше Парки прядут. Могучим мечом ударяет
Лавза Эней и клинок вонзает в тело глубоко,
Легкий пробив ему щит, в нападенье заслон ненадежный,
Туники ткань разорвав, что золотом мать вышивала.
Тотчас крови струя пропитала одежду, и грустно
Тело покинула жизнь, отлетев по воздуху к манам.
Сын Анхиза, едва умиравшего очи увидел,
Очи его, и лицо, и уста, побелевшие странно,
Руку к нему протянул, застонал от жалости тяжко,
Мысль об отцовской любви потрясла его душу печалью.
«Чем за высокий твой дух и за подвиг, о мальчик несчастный,
Может тебя наградить Эней, благочестием славный?
Свой доспех ты любил, — сохрани же его. Возвращаю
Манам и праху отцов твой прах, коль об этом забота
Есть хоть кому-то. И пусть одно тебя утешает:
Пал ты, сраженный самим великим Энеем!» Промолвив,
Медливших Лавза друзей он позвал и юношу поднял, —
Пряди коротких волос у него уже слиплись от крови.

Тою порой родитель его над струями Тибра
Влагою кровь унимал; изголовьем бессильному телу
Ствол упавший служил. Висел на ветке поодаль
Медный шлем, и в траве покоились праздно доспехи.
Между отборных бойцов лежал Мезенций, склонившись
Телом недужным на ствол; по груди борода разметалась,
Часто о Лавзе друзей вопрошал, задыхаясь, и часто
Слал он гонцов, чтоб к отцу печальному сын возвратился.
Но уж несли на щите рыдавшие воины тело
Лавза; в широкой груди широкая рана зияла.
Издали стон уловила душа, прозорливая в бедах.
Пылью седины свои осыпав и к небу простерши
Руки, Мезенций прильнул к бездыханному сыну, стеная:
«К жизни любовь, о мой сын, неужели во мне так упорна,
Что допустил я тебя, рожденного мною, погибнуть,
Встав за меня под удар? Твоею раной спасен я,
Гибель твоя мне жизнь сберегла! Увы мне! Теперь лишь
Смерть подступила ко мне, лишь теперь я воистину ранен!
Я преступленьем, мой сын, уж давно запятнал твое имя,
Был с престола отцов я изгнан, всем ненавистный.
Если отчизне платить и согражданам должен я пеню, —
Казнью любой у меня самого пусть бы отняли душу.
Я же и ныне живу средь живых и свет не покинул…
Нет, я покину его!» И, промолвив, на ногу больную
Встал он, хоть силы ему и сковала широкая рана,
И, непреклонный, велел привести коня (в утешенье
Только скакун остался ему, на котором с победой
Он возвращался из битв). И коню он печальному молвил:
«Долго, мой Реб, — если есть для смертных долгие сроки, —
Мы зажились. Но теперь или вновь ты с победой вернешься,
Голову вражью неся и кровавый доспех и за сына
Вместе со мной отомстив, или, если пути не проложит
Сила, со мною падешь. Ведь чужих приказов, я знаю,
Ты не снесешь, мой храбрец, и не вытерпишь рабства у тевкров».
Так он сказал и верхом на коня уселся привычно,
В обе руки набрал побольше дротиков острых,
Шлем блестящий надел с мохнатой гривою конской,
Реба вскачь он пустил и помчался к троянскому строю.
В сердце, бушуя, слились и стыд, и скорбь, и безумье.

Трижды Мезенций воззвал к Энею голосом громким.
Мужа Эней тотчас же узнал и взмолился, ликуя;
«Дай, о родитель богов и Феб высокоидущий,
Силой помериться с ним».
Так он сказал и, наставив копье, устремился навстречу.
Молвит Мезенций: «Меня ль устрашить ты задумал, жестокий,
После того, как сына убил? Но меня погубить ты
Только этим и мог! Ни богов не боюсь я, ни смерти, —
Ибо за смертью пришел! Не трать же слов! Но сначала
Эти подарки прими!» И, промолвив, дротик метнул он,
Следом еще и еще и, скача по широкому кругу,
Дрот за дротом бросал, — но все в щите застревали.
Трижды он обскакал Энея справа налево,
Трижды троянский герой повернулся на месте, и трижды
Круг описал устрашающий лес на щите его медном.
Но надоело ему извлекать бессчетные копья,
Медлить и пешим вести с верховым неравную битву:
Все обдумав в душе, он вперед рванулся и пикой
Череп пронзил от виска до виска коню боевому.
Взвился конь на дыбы и сечет копытами воздух,
Наземь стряхнув седока, а потом на передние ноги
Рушится сам, придавив упавшего всадника грудью.
Словно огонь, до небес взметнулись воинов крики.
Выхватив меч из ножон, к врагу Эней подбегает,
«Где же теперь, — говорит, — души необузданной сила,
Где Мезенций-храбрец?» И ответил тирренец, впивая
Взором небесный свет и вновь ободрившись духом:
«Худший мой враг, для чего меня ты смертью пугаешь?
Вправе меня ты убить, я с тем и вышел на битву,
Лавз о том же с тобой договор заключил перед смертью.
Лишь об одном я молю: коль в тебе к врагам побежденным
Есть снисхожденье, дозволь, чтобы прах мой покрыли землею.
Знаю, как тускам моим ненавистен я стал. Укроти же
Ярость их, чтоб в могиле одной я покоился с сыном».
Так он сказал и горло под меч добровольно подставил,
Хлынула крови струя на доспех и душу умчала.

КНИГА ОДИННАДЦАТАЯ

Встала Аврора меж тем, Океана лоно покинув.
Благочестивый Эней, хоть его и торопит забота
Павших предать земле, хоть печаль мрачит ему душу,
Все же с рассветом спешит богам обеты исполнить.
Холм насыпав и дуб от ветвей очистив огромный,
Он воздвигает трофей в честь тебя, Владыка сражений,
И одевает его с Мезенция снятым оружьем:
В брызгах кровавой росы косматый шлем и обломки
Копий вешает он и тяжелый панцирь, пробитый
В дюжине мест; а слева к стволу он прочно приладил
Щит из меди и меч в ножнах из кости слоновой.
После к друзьям — ибо плотно его обступили, ликуя,
Тевкров и тусков вожди — обратился он с речью такою:
«Главный труд совершен! Пусть и то, что сделать осталось,
Вас не страшит: вот первины войны, вот тирана доспехи,
Вот во что превращен моей рукою Мезенций.
Ныне поход предстоит на царя, на стены латинян.
Души свои и мечи с надеждой к битвам готовьте,
Чтобы, как только дадут всевышние нам изволенье
Вновь знамена поднять и войска из лагеря двинуть,
Праздными мыслями страх к промедленью нас не принудил.
Прежде, однако, земле предадим соратников павших;
Ждут погребенья они: ведь для тех, кто ушел к Ахеронту,
Почести нету иной. Наградите последним подарком
Храбрые души друзей, своею кровью добывших
Родину новую нам. Пусть в печальный город Эвандра
Будет отправлен Паллант, храбрейшим равный отвагой,
В черный день унесенный навек беспощадною смертью».

Так он в слезах произнес и назад направился к дому,
Где положили в сенях бездыханное тело Палланта.
Старец Акет его охранял, который Эвандру
Оруженосцем служил, а потом с питомцем любимым
В бой паррасийцев царем не в добрый час был отправлен.
Слуги теснятся вокруг, толпою сходятся тевкры,
В горе троянки стоят, распустив по обычаю косы.
Чуть лишь родитель Эней вошел в высокие двери,
Горестный вопль поднимают они, ударяя руками
В грудь, и эхом чертог отвечает скорбным стенаньям.
Сам Эней, увидав Палланта лик побелевший
И на гладкой груди от копья авзонийского рану,
Слез не мог удержать и промолвил: «Отрок несчастный!
Может ли быть, что, ко мне благосклонной явившись, Фортуна
Все же тебя отняла, не желая, чтоб новое царство
Наше ты сам увидал и к отцу вернулся с победой?
Нет, не то обещал я Эвандру-отцу на прощанье
В час, когда он, посылая меня начальствовать мощным
Войском, нас обнимал и с тревогой твердил, что придется
Встретить нам храбрых мужей, с суровым народом сражаться.
Верно, он и сейчас надеждой тешится тщетной.
Небу обеты творит, алтари отягчает дарами.
Мы же Палланта — ведь он небесам ничего уж не должен! —
Грустно проводим к отцу, воздавая почесть пустую.
Горько будет ему погребенье сына увидеть!
Это ль победный возврат и триумф, которого ждал он?
В том ли я клялся ему? Но Палланта раны, о старец,
Не опозорят тебя, призывать тебе не придется
Смерть оттого, что спасся твой сын. О, какую опору
Ты потерял, Авзонийский край, и ты, мой Асканий!»

Юношу так оплакал герой, и поднять повелел он
На плечи прах и от всех отрядов тысячу выбрал
Лучших мужей, чтоб они проводили тело с почетом,
Чтоб разделили они и скорбь и слезы Эвандра,
Ибо возможно ль отцу отказать хоть в таком утешенье?
Тотчас из гибких ветвей дубов и дерев земляничных
Тевкры усердно плести погребальные стали носилки.
Ложе простое они затеняют густою листвою,
После кладут на него отважного юноши тело.
Сам он подобен цветку, что рукою девичьей сорван, —
Нежной фиалке лесной, гиацинту, склоненному томно:
Яркий цвет и красу до поры хранит он, но только
Мать-земля уж его не питает свежею силой
Два пурпурных плаща, золотою затканных нитью,
Вынес родитель Эней, — те плащи своими руками
Сделала, рада трудам, для него царица Дидона,
Тонким утком золотым распещрив тяжелые ткани.
Полный печали, надел он один из плащей на Палланта,
Плотно окутал вторым обреченные пламени кудри;
К этим последним дарам он прибавил долю добычи,
Взятой вчера лишь в бою, и послов нагрузил вереницу.
Копья он шлет и коней, у врага захваченных в битве,
Руки связав за спиной, отправляет пленных для жертвы
Манам, чтоб кровью залить костра погребального пламя,
Также велит он к шестам имена прибить и доспехи
Всех побежденных врагов, чтобы сами вожди понесли их.
Сзади влачится Акет, удрученный годами и горем,
В грудь ударяя себя и лицо ногтями терзая
Иль простираясь в пыли и к земле припадая всем телом.
Вот колесницы ведут, обагренные рутулов кровью,
Следом скакун боевой Этой шагает, невзнуздан,
Голову низко склонив и роняя крупные слезы.
Шлем и копье Палланта несут, ибо прочим оружьем
Турн завладел. Выступают вослед печальной фалангой,
С копьями вниз острием, аркадцы, туски и тевкры.
После того, как прошли они все вереницею долгой,
Встал на месте Эней и промолвил со стоном глубоким:
«Рок суровый войны меня к слезам и потерям
Новым зовет. Прости же навек, Паллант мой отважный,
Вечная память тебе!» И умолк Эней, и направил
Шаг он к высоким стенам, возвращаясь к соратникам в лагерь.

Ждали Энея меж тем послы из столицы латинской;
Ветви оливы держа, перевитые шерстью, молили,
Чтобы дозволил он взять тела, лежащие в поле,
Там, где меч их скосил, и курган насыпать над ними:
С теми, кто света лишен, с побежденными можно ль сражаться?
Пусть ради дружбы былой пощадит он названого тестя.
Добрый Эней не презрел посланцев законную просьбу,
Все разрешил им, о чем умоляли они, и промолвил:
«Злою судьбиной какой вы, латиняне, ввергнуты были
В эту войну? Почему вы союза с нами бежите?
Мира для мертвых, для тех, кто погублен жребием Марса,
Просите вы, — но мир и живым я дал бы охотно!
Я не пришел бы, когда б не назначил мне здесь поселиться
Рок, и войну я веду не с народом: царь ваш нарушил
Гостеприимства союз и доверился Турна оружью.
Выйти на смерть одному справедливее было бы Турну:
Если своею рукой войну окончить он хочет,
Хочет тевкров изгнать, — пусть сразится со мной, чтобы выжил
Тот, кому жизнь сохранит или бог, или сила десницы.
Но поспешите к себе, чтоб огню сограждан несчастных
Нынче предать». Промолвил Эней — и послы в изумленье
Замерли, только в глаза друг другу молча глядели.
Речью такой наконец ответил Дранк престарелый,
Турна юного враг, обвинитель его постоянный:
«О троянский герой, вознесен ты молвою, но выше
Мощью в бою вознесен! Чему нам прежде дивиться,
Что прославлять: справедливость твою или подвиг твой трудный?
В город родной отнесем твое с благодарностью слово,
Снова с Латином тебя, если путь укажет Фортуна,
Мы примирим. Пусть рутул других союзников ищет!
Стены с тобой возводить, возвещенные роком, и камни
Трои для вас на плечах подносить нам будет отрадно».
Так сказал он, и речь все одобрили криком согласным.
В дважды шесть дней установлен был срок и, хранимые миром,
Стали без страха бродить по нагорным лесам меж латинян
Тевкры. Ясень звенит от ударов двуострой секиры,
Воины валят стволы до звезд поднявшихся сосен,
Клинья вгоняют в дубы и в смолистые кедры усердно,
Бревна кленовые вниз на скрипучих свозят телегах.

Той порою Молва, великого вестница горя,
В дом Эвандра летит, наполняет город Эвандра,
Та молва, что досель возвещала победы Палланта.
Все к воротам спешат аркадцы; факел печальный
Каждый несет, как обычай велит; на дороге пылает
Ряд бесконечных огней и поля вырывает из мрака.
Скорбной фригийцы толпой приближались навстречу аркадцам;
Соединились ряды, и, едва вошли они в город,
Матери, их увидав, огласили улицы воплем.
Силой нельзя никакой удержать Эвандра: выходит
Он в середину, и лишь поставили наземь носилки,
Старец упал и к Палланту приник, стеная и плача;
Вырвался голос с трудом из горла, сжатого горем:
«Нет, не это, Паллант, обещал ты отцу, уезжая!
О, если б ты осторожнее был, когда вверился Марсу!
Знал я, как сильно влечет к неизведанной славе отважных,
Знал, как отрадно хвалу стяжать, сражаясь впервые!
Битвы приблизились к нам — и вот он, горестный опыт,
Вот награда твоя, вот обеты мои и молитвы, —
Им ни один не внял из богов! О супруга святая,
Счастье, что ты умерла, не дожив до этого горя.
Я же, судьбу победив долголетьем, живу, переживший
Сына отец. О, если бы сам я за войском союзным
Тевкров пошел, чтоб в меня вонзились рутулов копья,
Если б меня, не Палланта домой принесли бездыханным!
Тевкры, я вас не виню, не каюсь в том, что пожатьем
Рук мы скрепили союз: уготован был старости нашей
Этот удел, и если Паллант преждевременной смерти
Был обречен, то одно мне отрадно: пал он, сразивши
Тысячи вольсков и вам пролагая в Лаций дорогу.
С тем же твой прах схороню я почетом, с каким провожали
Благочестивый Эней тебя, Паллант, и фригийцы,
И тирренцев вожди, и все тирренское войско.
Вижу: доспехи несут врагов, тобою убитых.
Турн, тут стоял бы и ты — трофей, одетый оружьем,
Если б тебе был равен Паллант и годами и силой.
Но для чего не даю я троянцам вернуться в сраженье?
Тевкры, ступайте к царю и слова мои передайте:
Если постылую жизнь я влачу после смерти Палланта,
То лишь затем, что долг за мечом твоим остается.
Турна ты должен отцу и сыну. Платы лишь этой
Жду от тебя и судьбы. Не ищу я радостей в жизни, —
Сыну лишь в царство теней принести я хочу эту радость».

Встала Аврора меж тем, и несчастным смертным явила
Благостный свет, и с собой принесла труды и заботы.
У побережья Тархон и родитель Эней разложили
Утром костры и, блюдя старинный обычай, собрали
Воинов павших тела. Запылало черное пламя,
Дым непроглядной застлал пеленой высокое небо.
Трижды вокруг горящих костров бойцы обежали
В блещущих латах своих, и конные воины трижды
Вкруг погребальных огней проскакали с горестным воплем.
Слезы обильной струей орошают доспехи и землю.
Крики мужей и клики труб взлетают к светилам.
Воины мечут в огонь доспехи убитых латинян,
Пышные шлемы, мечи, с раскаленной осью колеса,
Конские сбруи; летят и дары знакомые в пламя:
Копья убитых друзей и щиты, несчастливые в битве.
В жертву Смерти быков приносят тут же без счета,
Кровью свиней и овец, что со всех похищены пастбищ,
Угли костров кропят. И глядят тирренцы и тевкры,
Как на кострах сгорают друзья по всему побережью,
И от обугленных тел отойти не смеют, доколе
Влажная ночь небосвод не украсила звездным убором.

Также в другой стороне у несчастных латинян не меньше
Ярких пылало костров. Зарывают многих убитых
Тут же на поле друзья; а других, собрав по равнине,
В ближние земли везут, в города возвращают родные.
Прочих же там, где лежали они беспорядочной грудой,
Всех италийцы сожгли без почета и счета, — повсюду
Пламенем частых костров озарилось просторное поле.
Третий рассвет прогнал с небосвода сумрак холодный.
Утром в глубокой золе авзониды собрали с печалью
Кости неведомо чьи и землей засыпали теплой.
Полнится скорбью меж тем Латина богатого город:
Стонут здесь горше всего, всего сильнее горюют.
Души любимых сестер, молодые несчастные жены,
Матери павших бойцов и отцов лишенные дети, —
Все проклинают войну и злосчастную Турнову свадьбу,
Требуют все, чтобы тяжбу мечом решил в поединке
Тот, кто на власть над страной и на высшую честь притязает.
Ропщущим сил придает свидетельство гневного Дранка:
Турна Эней вызывает на бой, одного только Турна.
Но и за Турна речей раздается немало повсюду:
Служит защитой ему царицы великое имя,
Прежних признанье заслуг и слава подвигов громких.

В эту пору, в разгар смятенных споров, вернулись
От Диомеда послы, и великого города греков;
Грустный ответ они привезли: понапрасну потратив
Столько трудов, ничего не добились они, и бессильны
Ценные были дары. У других пусть латиняне ищут
Помощи в этой войне или мира просят у тевкров.
Сил от горя совсем у царя Латина не стало.
Рок Энея привел и боги с ним, — убеждают
В том небожителей гнев и могилы свежие павших.
Тотчас Латин у себя великий совет собирает,
Первых из граждан призвав приказом в дом свой высокий.
Быстро сошелся совет, и толпой по улицам полным
Хлынул народ ко дворцу. Старше всех и годами и властью,
Царь Латин посредине сидит с челом омраченным.
В самом начале послам, пришедшим от стен этолийских,
С чем воротились они, рассказать он велит по порядку,
Что отвечал Диомед. И когда воцарилось молчанье,
Венул начал рассказ, повинуясь царскому слову.

«Граждане! Видели мы Диомеда и лагерь аргосцев;
Долгий измерили путь и тяготы все одолели,
Жали мы руку, что в прах Илионское царство повергла.
Город, названный им Аргирипой в честь города предков,
Он возводил на Япигской земле у подножья Гаргана.
После того, как ввели нас к царю и дали нам слово,
Мы дары поднесли и сказали, откуда и кто мы,
С кем воюем и что побудило нас в Арпы явиться.
Выслушав нас, Диомед в ответ нам сказал благосклонно:
«Вы, счастливый народ Сатурнова древнего царства,
Что за судьба не дает, авзонийцы, вам жить безмятежно,
Гонит вас затевать с врагом неведомым войны?
Всем, кто оружьем своим осквернил поля Илиона
(Я говорю не о тех, кто погиб, под стенами сражаясь,
Кто поглощен Симоента струей), несказанные казни
Рок за злодейство послал, по всему преследуя миру
Нас, кого и Приам пожалел бы. Знают об этом
Злая Минервы звезда, Кафарей и утесы Эвбеи.
В разные страны судьба занесла возвращавшихся греков:
Бродит Атрид Менелай за Столбами Протея в изгнанье,
Видел скиталец Улисс этнейских циклопов пещеры.
Сам властитель Микен, предводитель могучих ахейцев,
Пал на пороге родном от руки жены нечестивой:
Прелюбодей заманил победителя Азии в сети.
Локров ли я назову, заселивших берег Ливийский?
Идоменея ль очаг разоренный? Пирра ли царство?
Не дали боги и мне в Каледон возвратиться прекрасный,
Отчих пенатов алтарь и жену желанную видеть.
Даже и ныне меня виденья страшные мучат:
Спутников вижу моих, как они на крыльях взлетают,
В птиц — о, страшная казнь! — превратившись, как над рекою
Вьются и скалы вокруг оглашают жалобным криком.
Впрочем, иного и ждать с той поры не мог я, безумец,
Как дерзновенным копьем небожителей плоти коснулся,
Руку Венеры благой осквернил кровавою раной.
Нет, не вовлечь вам меня, не вовлечь в такие сраженья!
После того, как сожжен был Пергам, войны не веду я
С тевкрами: радости нет вспоминать и о прежних невзгодах.
Вижу, дары принесли вы мне из отчего края, —
Все дарданцев вождю отдайте! Острые копья
С ним я не раз преломил. Так поверьте опыту: грозен
Он, поднимает ли щит иль заносит летучую пику.
Если бы двое еще родилось на пашнях Идейских
Равных Энею мужей, то к стенам инахийским пошло бы
Племя Дардана войной, и оплакать судьбы перемену
Грекам пришлось бы. Коль мы под Троей медлили долго
И на десятый лишь год пришла к ахейцам победа,
То задержала ее Энея и Гектора сила:
Оба отвагой равны и оружьем — но благочестьем
Выше Эней. Пусть лучше рука сойдется с рукою,
Мир заключая, чем щит со щитом в поединке столкнется».
Слышал ты, славный наш царь, что ответил нам царь этолийцев,
Слышал сужденье его о войне великой и грозной».

Речь закончил посол, по устам авзонийцев тотчас же
Смутный ропот прошел; так в местах, где порог каменистый
Путь преграждает реки, стесненные быстрые струи
Ропщут, и рокоту волн отвечает обрывистый берег.
Только лишь смолкли уста и в сердцах утихло волненье,
Царь, к бессмертным воззвав, с престола высокого молвил:

«Как бы хотел я, чтоб мы о важнейшем деле решенье
Раньше успели принять! И совет полезнее было б
Нам собрать не тогда, когда враг стоит под стенами.
Против потомков богов мы ведем безысходную битву:
Непобедимы они и в сраженьях неутомимы,
Мы их не сломим вовек и сложить не заставим оружье.
Вы этолийцев призвать надеялись; замысел этот
Рухнул. Лишь на себя остается надежда, — но сами
Видите вы, как ничтожна она и в каком разрушенье
Все, что осталось у нас. Убедитесь воочию в этом!
Я не виню никого: все, что может высшая доблесть,
Сделано было, и сил не щадило в борьбе государство.
Ныне о том, к чему средь сомнений склоняется разум,
Вам я поведать хочу; так внемлите речи короткой.
Есть близ Этрусской реки у меня родовое владенье,
Что далеко на закат в пределы сиканцев простерлось.
Пашут рутулы там и аврунки лемехом острым
Склон каменистых холмов и пасут стада на стремнинах.
Весь этот край и хребет, одетый лесом сосновым,
Тевкрам уступим в залог грядущей дружбы и в царство
Наше их призовем, договор заключив справедливый.
Если уж так желают они — пусть город свой строят,
Если ж к пределам иным, к другим племенам пожелают
Тевкры отплыть и решат Авзонийскую землю покинуть,
Сколько они кораблей снарядить сумеют гребцами, —
Двадцать ли, больше ли, — все италийским оденем мы дубом.
Лес у берега есть. Пусть укажут нам вид и размеры
Всех кораблей, — мы дадим работников, медь и оснастку.
С тем, чтобы наши слова передать и добиться союза,
Пусть послами пойдут из числа знатнейших латинян
Сто человек, протянув оливы мирные ветви,
Золота в дар понесут и слоновой кости таланты,
Также и кресло и плащ — достоинства царского знаки.
Между собой совещайтесь теперь — и спасите отчизну!»

Тут поднимается Дранк, озлоблен, как всегда, ибо Турна
Слава язвила его стрекалом зависти тайной.
Был он богат и красно говорил, но пылок в сраженье
Не был; считался зато советчиком дельным и ловко
Сеял раздор. От матери Дранк унаследовал знатность,
Хоть и неведомым был рожден отцом. И сегодня
Так он сказал, громоздя обвиненья тяжкие в гневе:
«То, что советуешь ты, очевидно всем, и не нужны
Наши речи, о царь. Что сулит народу Фортуна, —
Спору нет, — понимает любой, да сказать не решится,
Если не даст говорить свободно и спесь не умерит
Тот, чье водительство нам, и кичливый нрав, и жестокость —
Все я скажу, хоть мне он мечом угрожает смертельным! —
Столько потерь принесли, по чьей вине закатилась
Многих знатных звезда и город в скорбь погрузился.
Он же, хоть небу грозит, лишь на бегство надеется в битвах.
К щедрым дарам, которые ты отправить дарданцам,
Царь наш добрый, хотел, однако прибавь порученье,
С тем чтобы волю твою насилье ничье не сломило:
Тевкрам вели передать, что дочь благородному зятю
Ты как отец отдаешь и навечно мир заключаешь.
Если же страх перед Турном сковал нам сердце и разум,
Будем его самого молить о милости слезно:
Пусть соизволит вернуть права царю и отчизне.
Ради чего бросаешь ты в бой на верную гибель
Стольких латинян, о Турн, наших бедствий исток и причина?
Нет спасенья в войне; у тебя мы требуем мира,
Мира залог уступи единственный и нерушимый!
Мнишь меня ты врагом, и без спора я в этом признаюсь, —
Первым, однако, к тебе прихожу с мольбой о пощаде:
Гордый свой дух усмири и уйди, побежденный. Довольно
Видели мы похорон и просторных полей разорили.
Если же слава влечет, и в груди великую силу
Чувствуешь ты, и невеста тебе и царство желанны,
Будь смелей и грудью ступай навстречу Энею.
Нет, для того, чтоб тебе царевна в жены досталась,
Мы, ничтожный народ, неоплаканный, непогребенный,
Гибнуть должны на полях. Но коль есть в тебе сила и в сердце
Предков отвага жива, то врагу, что тебя вызывает,
Сам в лицо погляди».

Эти упреки зажгли неистовой яростью Турна,
С тяжким стоном слова из груди у него излетели:
«Дранк, я знаю, всегда тороват ты на речи бываешь
В час, когда руки нужны для войны. Ты в собранье старейшин
Первым спешишь, но чертог наполнять словами не время,
Хоть разглагольствуешь ты, не зная меры, покуда
На стену враг не взошел и рвы не наполнились кровью.
Что же, речами бряцай, как привык ты, и в трусости Турна,
Дранк, обвиняй: ты ведь сам истребил огромные толпы
Тевкров своею рукой, и по всей равнине трофеи
Ты водрузил. Между тем испытать нам нетрудно, что может
Доблесть живая свершить; далеко искать не придется
Нам врагов: отовсюду они к стенам подступают.
Вместе навстречу пойдем! Почему же ты медлишь? Иль знаться
С Марсом лишь твой болтливый язык и резвые ноги
Будут всегда?
Я побежден? Неужели меня назовет побежденным
Тот, кто увидит, как Тибр берега наводнил, переполнен
Кровью троянских бойцов, как Эвандра дом погубил я,
Корень его истребив, как совлек с аркадцев доспехи?
Нет, разбитым меня не видали ни Битий, ни Пандар
В день, когда сотни мужей я отправил в Орк, победитель,
Запертый в стенах врага и от вас отрезанный валом.
«Нет спасенья в войне». Для вождя дарданцев, безумный,
И для себя береги прорицанья свои! Продолжай же,
Страхом смущая сердца, восхвалять побежденного дважды
Племени мощь и втаптывать в грязь оружье латинян.
Ныне дрожат, мол, вожди мирмидонцев пред силой фригийской,
Ныне испуган Тидид и Ахилл трепещет ларисский,
От Адриатики вспять текут и Авфида струи.
Дранк притворился хитро, что моей опасается мести,
Страхом своим клевету отягчая преступно. Не бойся!
Низкую душу твою я своей рукой не исторгну,
Пусть остается с тобой и в твоей груди обитает.
Ныне к твоим я, отец, перейду высоким сужденьям.
Если ты все потерял на оружье наши надежды,
Если покинуты мы, если враг, потеснив нас однажды,
Силы наши сломил и Фортуна не может вернуться, —
Будем мира просить, простирая праздные руки.
Но когда бы хоть след в нас остался доблести прежней!
Всех счастливей в трудах, всех выше духом отважным
Тот для меня, кто смерть предпочтет такому исходу
И, чтоб не видеть его, будет землю грызть, умирая.
Есть еще силы у нас, и немало воинов цело,
Есть в Италийской земле города, что помочь нам готовы,
Славу и тевкры в бою обильной кровью купили,
Много потерь и у них, одинаково буря косила
Обе рати. Так что ж мы бежим от порога с позором?
Что от страха дрожим до того, как трубы пропели?
Многое времени труд изменяет, многое может
День исправить один, и Фортуны нрав переменчив:
То посмеется она, то дела наши снова упрочит.
Помощи пусть из Арп не пришлет нам царь этолийцев, —
С нами будет Мессап, и счастливый Толумний, и с нами
Многих народов вожди. Не минует великая слава
Лация лучших бойцов и воителей с пашен Лаврентских.
С нами Камилла, чей род средь вольсков издавна чтится,
Конных бойцов она привела, блистающих медью.
Если же тевкры на бой одного меня вызывают,
Если один только Турн — помеха общему благу,
Если угодно вам, — что ж! Я не столь ненавистен Победе,
Чтоб не решиться на все во имя великой надежды.
Смело пойду на врага, пусть вторым он будет Ахиллом,
Пусть облечется в доспех, что рукою скован Вулкана;
Душу его посвящаю я вам и тестю Латину,
Ибо доблестью Турн никому не уступит из предков.
Только меня вызывает Эней. Но о том и молю я!
Лишь бы Дранк не погиб искупительной жертвой, коль боги
В гневе на нас, иль меня не лишил победы и славы!»

Так меж собой препирались враги о неясном и темном
Будущем; тою порой покидали свой лагерь троянцы.
Вдруг пронеслась по дворцу, приводя в смятение толпы,
Весть и в единый миг наполнила ужасом город:
Сомкнутым строем идут от берега тибрского тевкры,
Следом тирренская рать по всей растянулась равнине.
Тотчас народ взволновался душой, и сердца встрепенулись,
Ярость в груди поднялась, разбужена острым стрекалом,
Руки рванулись к мечам, молодежь призывает к оружью,
Скорбные плачут отцы и ропщут тихо. Вскипают
Шумные споры везде и взлетают крики до неба.
Гомон такой же стоит, когда птиц перелетная стая
В роще опустится; так на обильной рыбой Падузе
Хриплый крик лебедей раздается по заводям звонким.
«Граждане! — рутул кричит, улучив мгновенье, — ну что же!
Долгий держите совет и в бездействии мир восхваляйте, —
Враг между тем уже вторгся в страну!» С такими словами
Быстро он бросился прочь и дворец высокий покинул.
«Ты, Волуз, прикажи снаряжаться манипулам вольсков,
Ты же и рутулов рать поведешь. Вы конницу в поле,
Кор, Камилл и Мессап, разверните строем широким.
Вы — на башни скорей, стерегите подступы к стенам,
Вы же, куда прикажу, за мною следуйте в битву».
Тотчас на стены бойцы со всего сбежались Лаврента.
Новой бедой удручен, Латин покидает собранье;
Замысел свой отложить надолго приходится старцу.
Вновь он винит себя в том, что по доброй воле не принял
В город и зятем своим не назвал дарданца Энея.
Перед воротами рвы горожане копают и носят
Камни и колья. И вот, кровавый бой возвещая,
Хрипло пропела труба. На стенах матроны и дети
Пестрым строем стоят, опасностью призваны крайней.
К храму Минервы меж тем, к высокой твердыне Паллады
Едет в толпе матерей с дарами царица Амата,
Дева Лавиния с ней, причина бедствий великих,
В землю глядит, не смея поднять прекрасные очи.
Матери входят и храм наполняют ладанным дымом,
Скорбные их голоса от высоких несутся преддверий:
«Ты, что оружьем сильна, о Тритония, браней владыка!
Мощной рукой сокруши копье врага, чтобы пал он
Возле высоких ворот, чтобы сгинул разбойник фригийский!»
Сам неистовый Турн снарядился в битву поспешно:
Панцирь чешуйчатый свой, горящий красною медью,
Он надел, застегнул на ногах золотые поножи,
К поясу меч привязал и, виски не покрыв еще шлемом,
С крепости вниз он сбежал, золотым окруженный сияньем,
Радостью бурной кипя и в мечтах врагов сокрушая.
Так застоявшийся конь выбегает из стойла на волю,
Привязь порвав, и стремглав по открытому полю несется:
То к табунам кобылиц на просторные пастбища мчится,
То к знакомой реке, где привык он купаться и плавать,
Ржет, резвится, летит, высоко голову вскинув,
Грива на шее крутой развевается вольно по ветру.

Турну навстречу скакал предводимый девой Камиллой
Вольсков отряд; возле самых ворот царица на землю
Спрыгнула; следом за ней с лошадей соскользнула немедля
Вся дружина ее; и сказала Турну Камилла:
«Турн, если вера в себя не напрасно дается отважным,
То обещать я осмелюсь тебе, что на турмы Энея
Я одна нападу и тирренскую конницу встречу.
Первой дозволь испытать мне сегодня опасности боя,
Сам же город храни, у стены оставаясь с пехотой».
Рутул, взор устремив на деву грозную, молвил:
«Как благодарность могу, о краса Италии, дева,
Словом иль делом тебе я воздать? Ты готова душою
Все превозмочь; раздели же со мной труды боевые!
Мне принесла и молва, и лазутчики верные вести:
Выслал вперед коварный Эней по равнине отряды
Конницы легкой, а сам, по обрывам карабкаясь горным,
Через пустынный хребет пробирается тайно к Лавренту.
Хитрость замыслил и я: в извилистом узком ущелье
Вход и выход заняв, я в лесу поставлю засаду.
Конницу ты тирренскую встреть — против знамени знамя.
Будут с тобою Мессап, тибуртинский отряд и латинян
Турмы; ты же возьми на себя полководца заботы».
Речью такою же он ободряет на битву Мессапа,
С ним и других союзных вождей — и выходит в сраженье.
Есть крутой поворот в ущелье; словно нарочно
Создан он для засад; здесь теснины темные склоны
Лесом густым заросли, и ведет лишь ничтожная тропка
К узким проходам меж гор в глубине зловещей лощины.
Прямо над ней высоко на горе поляна простерлась,
Можно за скалами там затаиться в безвестном укрытье,
Чтобы внезапно напасть на врагов или справа, иль слева,
Либо, засев на хребте, тяжелые скатывать камни.
Юноша в эти места поспешил по дорогам знакомым
И, поляну заняв, укрылся в лесу вероломном.

Дочь Латоны меж тем призвала проворную Опис,
Нимфу, средь спутниц ее блиставшую в сонме священном,
В свой небесный чертог и с такою скорбною речью
К ней обратилась: «На бой снаряжается ныне Камилла,
Наш надевает доспех, бесполезный в сече жестокой.
Всех мне дороже она. Не сегодня явилась к Диане
Эта любовь и зажгла внезапной нежностью душу:
В дни, когда был озлобивший всех произволом надменным
Свергнут с престола Метаб, то, старинный Приверн покидая,
В бегство средь распрей и смут пускаясь, унес он в изгнанье
Дочь-малютку с собой и, Касмиллы-матери имя
Чуть изменив, назвал в честь нее младенца Камиллой,
Шел он, дитя прижимая к груди, в далекие горы,
В дебри лесов, а вокруг с оружьем рыскали вольски,
Смертью Метабу грозя. И вдруг преграждает дорогу
Пенный поток беглецу: с берегами высокими вровень
Воды струил Амазен, от дождей разлившись обильных.
Хочет Метаб реку переплыть, но, любовью к младенцу
Скованный, медлит, боясь за бесценную ношу. И долго
Он размышлял, покуда в душе не созрело решенье:
Воин могучий, носил он всегда огромную пику,
Древком ей прочным служил узловатый дубок обожженный;
Лубом дочь спеленав и корою пробковой мягкой,
Ловко ее привязал к середине пики родитель;
В мощной руке потрясая копье, небесам он взмолился:
«Дева, владычица рощ, Латоны дочь всеблагая,
В рабство тебе посвящаю дитя! Убегая от смерти,
Ныне впервые она твоего коснулась оружья.
Дочь, о богиня, прими, — ее неверному ветру
Я поручаю!» И вот Метаб, с плеча размахнувшись,
Бросил копье; рокотала волна, и над быстрым потоком
Пика летела, свистя, унося малютку Камиллу.
Сам же Метаб, теснимый толпой, подступавшей все ближе,
Кинулся в воду, и вот, торжествуя, берет он младенца —
Тривии дар — и копье из травы вырывает прибрежной.
Люди его не пускали в дома, города не пускали
В стены свои, но Метаб не сдавался, свирепый, как прежде:
Век проводил он в пустынных горах пастухом одиноким,
В дебрях колючих кустов, средь лесных дремучих урочищ
Вскармливал дочь молоком кобылицы, не знавшей упряжки, —
Сам выдаивал он сосцы над губами младенца.
Только лишь первый свой след на земле отпечатала дочка,
Дротик наточенный дал ей родитель в нежные руки,
Стрелы в колчане и лук за плечо повесил малютке.
Вместо длинных одежд, вместо сетки в кудрях золоченой
Шкура тигрицы у ней с головы по спине ниспадала.
Детской рукой метала она нетяжелые копья,
Гибкой пращи ремешок раскрутить над собою умела,
Был то стримонский журавль, то лебедь добычей Камиллы.
В землях тирренских она могла бы невесткой желанной
Многим стать матерям, но, одной предавшись Диане,
Знает Камилла любовь лишь к оружью и к девственной жизни,
Свято блюдя чистоту. Как хотела бы я, чтоб Камиллу
Войны так не влекли, чтоб она не тревожила тевкров!
Спутницей ныне моей она была бы любимой.
Но, коль скоро близка неизбежная горькая участь,
С неба, о нимфа, слети, поспеши в пределы латинян.
Где завязалась уже при зловещих знаменьях битва.
Лук мой возьми и мстящую вынь стрелу из колчана:
Раною кто осквернит Камиллы священное тело,
Будь он тирренец иль тевкр, пусть своей заплатит мне кровью,
Я же в туче ее унесу и под отчим курганом
Скрою, прежде чем враг доспехи снимет с несчастной».
Так сказала она, и, окутана облаком черным,
Нимфа скользнула с небес, рассекая воздух шумящий.

Тою порой подходили к стенам Лаврента троянцы;
Конное войско вели, поделенное ровно на турмы,
Следом этрусков вожди. Скакуны звонконогие в поле
Ржут и встают на дыбы и, с уздой упорной воюя,
Носятся взад и вперед. Железной порослью копья
Всюду взошли на лугах, и равнина сверкает оружьем.
Но и с другой стороны латинян войско проворных,
С братом Кор, и Мессап, и всадники девы Камиллы
Вышли в поля навстречу врагу. Занесенные копья
Воины держат в руках и колеблют легкие дроты,
Топот пехоты слышней, лошадиное ржанье все громче.
Вот на полет копья сошлись два войска и встали
Строй против строя — и вдруг на врага кидаются с криком,
Бешеных гонят коней; отовсюду сыплются копья
Густо, как снег, и сияние дня затмевается тенью.
Мчатся лихой Аконтей и Тиррен друг другу навстречу,
Выставив пики вперед, — и с гулким грохотом оба
Первыми падают в прах, и с разлета сшибаются кони,
Грудью ломая грудь. Аконтей, ударом отброшен,
Словно баллисты снаряд или быстрая молния в небе,
Прочь отлетел далеко, и развеял жизнь его ветер.
Тут же, смешавши ряды и щиты закинув за спину,
Вспять погнали коней и помчались к стенам италийцы.
Тевкры несутся вослед, предводимые храбрым Азилом.
Лишь возле самых ворот италийцы, опомнившись, встали,
Подняли крик и назад скакунов повернули послушных.
Тевкры теперь убегают от них, отпустивши поводья.
Так, прилив и отлив чередуя, пучина морская
То прихлынет к земле и утесы накроет волною
И на прибрежный песок пошлет вспененные струи,
То назад отбежит и, стоячие скалы сшибая,
Катит от берега их и сушу вновь обнажает.
Дважды до самых стен отгоняли рутулов туски,
Дважды, щиты за спиной, убегали, отброшены силой.
В третий раз наконец сошлись враги — и смешались
Между собою ряды, и схватился с воином воин.
Слышен везде умирающих стон, оружье и трупы
В лужах крови лежат, и на груду тел то и дело
Раненый валится конь; закипает бой беспощадный.
Прямо не смея напасть на Ремула, издали бросил
Пику в коня Орсилох, и под ухо вонзилось железо.
Раной взбешенный, взвился на дыбы скакун звонконогий,
Воздух копытами бьет, нестерпимой терзаемый болью,
Ремула сбросив с седла. И отвагой, и ростом, и силой
Всех превзошедший в бою, Иолай повержен Катиллом,
Им же Герминий убит; с головой непокрытой сражался
Он, распустив по плечам обнаженным светлые кудри,
Ранам тело открыв без боязни. Но пика пробила
Грудь от плеча до плеча, и согнулся он, болью пронзенный.
Черная кровь повсюду течет, и сеет железо
Смерть, и стремятся бойцы навстречу гибели славной.

Там, где сеча кипит, амазонка ликует Камилла:
Левая грудь открыта у ней, колчан за плечами,
То посылает она все чаще гибкие дроты,
То боевой свой топор рукой неслабеющей держит;
Лук золотой за спиной звенит — оружье Дианы.
Даже когда отступить заставляет Камиллу противник,
Стрелы она посылает назад, на бегу обернувшись.
Спутниц отборный отряд окружает Камиллу: Ларина,
Тулла несется за ней и Тарпея с медной секирой;
Лучших Италии дев избрала она — украшенье
Войска, и в мирные дни, и в бою надежных помощниц.
Так во фракийском краю по застывшим волнам Термодонта
Гонят со звоном коней амазонки в пестрых доспехах,
Мчат с Ипполитою в бой или вслед любимице Марса,
Пентесилее, летят за ее колесницей, и громкий
Женский разносится клич, и щиты луновидные блещут.
Первым кого и последним кого, суровая дева,
Пика настигла твоя? Сколько тел ты в прахе простерла?
Первым был Клития сын Эвней: летел на тебя он,
Но в обнаженную грудь впилось еловое древко,
Грянулся воин с коня и на рану упал, изрыгая
Крови потоки в песок и корчась в муках предсмертных.
Следом Пагас и Лир погибли: первый пытался
Повод поймать, когда раненый конь его сбросил, второй же
К другу спешил, чтоб его подхватить рукой безоружной.
Так друг на друга они и рухнули оба. А дева,
Сына Гиппота сразив, Амастра, мчится в погоню
За Демофонтом, Тереем, и Хромием, и Гарпаликом.
Сколько бросает она в противника дротиков метких,
Столько и гибнет мужей. Но вот на коне апулийском
Орнит, охотник лихой, в невиданных скачет доспехах:
Шкурой быка, воителя стад, широкие плечи
Орнит одел и покрыл огромную голову пастью
Волка, в которой клыки торчали из челюстей мощных;
Сельская пика в руках у него; меж всадников Орнит
Носится взад и вперед и ростом всех превосходит.
Дева его без труда средь врагов бегущих настигла,
Грудь пронзила ему и недоброе молвила слово:
«Мнил ты, тирренец, что здесь на лесного зверя облава?
День наступил, когда мы опровергнем женским оружьем
Ваши слова. Но к манам отцов и ты не без славы
Явишься, ибо сама тебя сразила Камилла».
Бута повергла она и за ним Орсилоха — из тевкров
Самых могучих мужей; убегавшему Буту вонзилось
В шею копье, где она меж кольчугой и шлемом открыта,
Где у всадников щит за спиною слева свисает;
Бегством притворным потом увлекла Орсилоха Камилла,
Влево пустила коня, чтоб скакать по меньшему кругу,
Мужа, что гнался за ней, догнала и, мольбам не внимая,
Дважды удар нанесла секирой тяжкой по шлему,
Медь и кость разрубив, так что мозг полился из раны.
Деве навстречу летел и внезапно замер в испуге
Авна воинственный сын, обитателя гор Апеннинских;
Был он, покуда судьба позволяла, хитрец не последний
Средь лигурийцев; и вот, увидав, что от встречи с царевной
Не уклониться никак, что бежать не удастся от битвы,
Стал он уловки в уме измышлять и Камилле лукаво
Молвил: «Пусть женщина ты — и для женщины много ли чести
В битве вверяться коню? Придержи скакуна и на землю
Смело ступи, чтоб со мной в поединке пешем сразиться.
Скоро узнаешь ты, кто будет ветреной славой обманут!»
Так он сказал; а она, уязвленная жгучей обидой,
Спутницам взять скакуна приказала и спешилась храбро,
Только с мечом и гладким щитом, чтоб сразиться на равных.
Он же, решив, что теперь одолел ее хитрым обманом,
Больше не медлил, но вмиг повернул коня и быстрее
Прочь полетел, торопя жеребца железною шпорой.
«Зря заносишься ты, лигурийский хвастливый спесивец!
Знай, тебя не спасут изворотливых предков уловки,
К лживому Авну живым не поможет вернуться коварство».
Молвила так и стремглав понеслась легконогая дева
И, обогнав скакуна, к беглецу лицом повернулась,
Повод схватила рукой — и кровавая кара свершилась.
Так, с утеса взлетев, священный хищник пернатый
Мчится легко на крылах, в облаках настигает голубку,
Жадно хватает ее и терзает когтями кривыми, —
Только капает кровь и кружатся в воздухе перья.

Не безразличным меж тем родитель бессмертных и смертных
Оком взирает на бой, восседая на высях Олимпа.
В битву вступить побуждает Отец тирренца Тархона,
Острым стрекалом язвит, разжигая в душе его ярость.
Там, где противника смял и смел напор италийцев,
Мчится Тархон на коне, окликая по имени тусков,
Рать ободряя на бой и словом дух поднимая:
«Видно, неведомы вам ни стыд, ни обида, ни ярость!
Что за страх обуял вам ленивые души, тирренцы?
Женщина ваши ряды, словно стадо, гонит, как хочет!
Право, зачем вам клинки, для чего безобидные копья?
Вы лишь в любви горячи и горазды на битвы ночные,
Или, когда возвестят кривые флейты начало
Вакховых плясок, когда на столах и яства и кубки,
Тут и усердье у вас, и доброй воли хватает,
Если на жертвенный пир призовет вас в рощу гадатель».
Так он сказал и пришпорил коня, обреченный на гибель,
В гущу врагов, словно вихрь, влетел и правой рукою
Венула сгреб на скаку и с коня сорвал его разом,
С силой притиснул к груди и помчался дальше с добычей.
Крик поднялся до небес, и немедля взгляды латинян
Все обратились к нему. А Тархон по равнине несется,
Муж и оружье в руках; от копья отломив наконечник,
Шарит по телу врага, ища неприкрытого места,
Чтобы удар нанести; но противится силою силе
Венул, руку его оттолкнуть пытаясь от горла.
Словно как бурый орел, пролетающий в небе высоком,
В лапах уносит змею, вонзая в спину ей когти;
Ранена, в корчах она извивает гибкое тело,
Дыбом встает чешуя, шипенье несется из пасти,
Тянется вверх голова, но смиряет строптивого гада
Птица клювом кривым и взметает воздух крылами.
Так, увлекая стремглав из рядов тибуртинских добычу,
Мчится, ликуя, Тархон. Увлеченные подвигом мужа,
Ринулись все меонийцы вперед. Обреченный судьбою,
Вертится хитрый Аррунт вокруг Камиллы проворной,
Ждет, не подарит ли вдруг удобный случай Фортуна.
В битве куда бы свой путь ни направила грозная дева,
Скачет повсюду за ней по пятам Аррунт молчаливый;
Стоит из гущи врагов ей назад умчаться с победой,
Юноша тотчас вослед скакуна направляет украдкой.
Можно ль отсюда напасть иль оттуда напасть, вероломный
Ищет Аррунт и рыщет вокруг с копьем наготове.
Некогда бывший жрецом Кибелы и ей посвященный,
Бился меж тевкров Хлорей, блиставший доспехом фригийским.
Мчит его взмыленный конь в чепраке из кожи, обшитой,
Словно перьями, сплошь чешуей позолоченной медной;
Сам Хлорей, облачен в багрец и пурпур заморский,
С рогом ликийским в руках, посыпает гортинские стрелы;
Лук золотой за плечами звенит, золотой защищает
Вещую голову шлем, и желтым золотом в узел
Собраны полы плаща из шуршащих шафранных полотнищ;
Вышита туника вся и покров, одевающий бедра.
Дева — затем ли, чтоб в храм доспех троянский повесить,
Или затем, чтоб самой красоваться в золоте пленном, —
Гонится только за ним, одного его выбрав добычей,
В гущу врагов вслепую летит, позабыв осторожность:
Женскую жадность разжег в ней убор драгоценный Хлорея.
Тотчас же, миг улучив, Аррунт, не замеченный девой,
Поднял копье и с такой мольбой обратился к всевышним:
«Бог, величайший из всех, Аполлон, хранитель Соракта!
Первого чтим мы тебя, для тебя сосновые бревна
Жар пожирает, а мы шагаем, сильные верой,
Через огонь и следы оставляем на тлеющих углях!
Дай, всемогущий отец, мне смыть с оружья этрусков
Этот позор! Мне не нужен доспех побежденной Камиллы,
Ни горделивый трофей, ни добыча: делами иными
Пусть я стяжаю хвалу, пусть вернусь и без славы в отчизну, —
Лишь бы своей мне рукой извести эту злую заразу!»
Феб услышал его, и душой половине молитвы
Внял он, но ветрам велел половину другую развеять:
Дал изволение бог, чтоб Аррунт внезапным ударом
Насмерть Камиллу сразил, но гористую родину снова
Не дал увидеть ему, и слова его буря умчала.
Пущена меткой рукой, просвистела в воздухе пика;
Вольски увидели вмиг угрозу и взоры к царевне
Все обратили тотчас; но Камилла не слышала свиста,
Не увидала копья, что летело, эфир рассекая,
В тело доколе оно под грудью нагой не вонзилось,
Девичьей крови доколь не испило из раны глубокой.
Спутницы кинулись к ней в смятенье и не дали наземь
Раненой деве упасть. Аррунт, всех боле испуган,
Бросился прочь; смешались в душе ликованье и ужас,
Больше в царевну метнуть ни стрелу он, ни дротик не смеет.
Словно как волк, покуда за ним не пустились в погоню
Люди с оружьем, бежит без дорог в недоступные горы,
После того как убьет пастуха иль теленка зарежет
И, под брюхо поджав дрожащий хвост, убегает
В чащу лесную скорей, ибо знает вину за собою, —
Так же скрылся из глаз оробевший Аррунт и, доволен
Тем, что успел убежать, в ряды бойцов замешался.
Дева из раны копье рукой цепенеющей вырвать
Тщится, но в ребрах застрял глубоко наконечник железный.
Никнет, слабея, она, охладелые веки смежает
Смерть, и с девических щек исчезает пурпурный румянец.
И, умирая, она обратилась к одной из ровесниц —
Акке, которой всегда доверяла всех больше, с которой
Все заботы делить привыкла, и так ей сказала:
«Силам приходит конец, сестра моя Акка. От раны
Я умираю, и мрак пеленой мне глаза застилает.
К Турну беги, передай мое последнее слово:
Пусть он меня заменит в бою и тевкров отбросит.
Акка, прощай!» И, сказав, обронила поводья Камилла,
Наземь без сил соскользнула с коня; застылое тело
Медленно холод сковал, из рук упало оружье,
Тяжко склонилась на грудь голова, осененная смертью,
И отлетела душа к теням, ропща и стеная.
Тотчас же ввысь до светил золотых громогласный взметнулся
Крик, и свирепее бой закипел после смерти Камиллы.
Рвутся вперед, сплотивши ряды, троянские рати,
С ними тирренцев вожди и отряд аркадский Эвандра.

Тривией посланный страж, восседала Опис в ту пору
В ближних горах и с вершин наблюдала битву без страха.
Только лишь яростный крик бойцов она услыхала
И увидала вдали Камиллы скорбную гибель,
Вырвался стон у нее из груди, и промолвила нимфа:
«Слишком тяжко тебя, слишком тяжко судьба покарала,
Дева, за то, что войной ты осмелилась тевкров тревожить!
Жизнь твою не спасло то, что ты, людей избегая,
Чтила Диану в лесах и наши стрелы носила…
Горе! Но в смертный твой час не покинет владычица наша
На поруганье тебя; молва о гибели девы
Все племена облетит, и не скажет никто, что осталась
Ты неотмщенной: ведь тот, кто грудь осквернил тебе раной,
Смертью искупит вину». У подножья горы возвышался
Древний курган земляной, осененный густыми ветвями
Дуба: покоился там Дерценн, владыка лаврентцев.
Быстро на этот курган поднялась прекрасная нимфа,
Стала с вершины холма искать глазами Аррунта
И, завидев его, ликовавшего сердцем спесивым,
Молвила: «В сторону ты для чего уходишь? Приблизься!
Здесь ты погибнешь, Аррунт, за убийство Камиллы награда
Ждет тебя здесь: ты умрешь, пораженный стрелою Дианы».
Молвила так и, меж стрел, в золоченом лежавших колчане,
Выбрав одну, свой лук напрягла фракийская нимфа;
Долго сгибала его, пока не коснулись друг друга
Рога концы и стрелы острие руки не коснулось
Левой, а правая в грудь, отводя тетиву, не уперлась.
В воздухе свист Аррунт услыхал — и в то же мгновенье
В тело ему глубоко наконечник железный вонзился.
Стонам предсмертным его друзья не вняли, оставив
Мужа в пыли умирать, позабытым в неведомом поле.
Опис меж тем вознеслась на крылах к высотам Олимпа.

Легкий Камиллы отряд, потеряв царицу, пустился
В бегство первым, и вслед полетел Атин, убегая,
Рутулы с ним, и без войска вожди, и бойцы в беспорядке —
Все, коней повернув, спешат за стенами укрыться.
Нет и мысли о том, чтобы тевкров напор смертоносный
Стрелами остановить или встретить стойко с оружьем:
Держат все за спиной с тетивою спущенной луки,
Только копыта коней потрясают рыхлое поле.
Ближе и ближе к стенам несется темная туча
Пыли, толпа матерей, ладонями в грудь ударяя,
С башен глядит и зубцов, и до неба вопли взлетают.
Первый отряд беглецов в отворенные рвется ворота, —
Но по пятам подлетают враги беспорядочным строем,
Смерть латинян и здесь настигает — на самом пороге
Крепких отеческих стен, и среди домов безопасных
Всадники гибнут от ран. А другие скорей запирают
Створы ворот и не смеют впустить соратников в город,
Путь молящим закрыв. Меж своих начинается сеча:
Рвутся с мечами одни, их мечом отражают другие.
Вот на глазах матерей и отцов, рыдающих горько,
Те, что остались вне стен, во рвы срываются с кручи
Или, узду отпустив и коней погоняя вслепую,
В крепкие балки ворот, как таран, колотят с разлета.
Матери, жены — и те в разгаре схватки смертельной
(Путь им к отчизне любовь и Камиллы пример указали)
Стали дубины со стен и в огне заостренные колья,
Словно копья, метать во врагов рукою дрожащей;
В битве за город родной погибнуть каждая жаждет.

Турна в лесу между тем настигли горькие вести;
Акка их принесла, царя в смятенье повергнув:
Нет уж Камиллы в живых: и войско вольсков разбито,
Враг наступает, и Марс ему сопутствует в битве,
Поле у тевкров в руках, и страх до стен докатился.
В ярости Турн (такова громовержца суровая воля)
Сходит, безумец, с холмов, покидает лесную засаду.
Только лишь он отступил и достиг открытой равнины,
Как родитель Эней, миновав без помехи ущелье,
Горный хребет одолел и отряды из лесу вывел.
Так с войсками они, поспешая оба к Лавренту,
Шли друг другу вослед, разделенные малым пространством,
В тот же миг, когда увидал Эней в отдаленье
Строй италийских бойцов на полях, дымящихся пылью, —
Турн по доспехам узнал владыку грозного тевкров,
Ржанье коней услыхал и мерный топот пехоты.
Тотчас сошлись бы они, чтобы в битве помериться силой,
Если бы Феб утомленных коней в пучину Гибера
Не погрузил, заалев, и мрак, окутавший небо,
Лагерем стать не заставил врагов под самым Лаврентом.

КНИГА ДВЕНАДЦАТАЯ

Видит Турн: изнемог, враждебным сломленный Марсом,
Дух латинян, и все ожидают, что он обещанье
Выполнит, все на него одного глядят с укоризной.
Пуще гордость и гнев разгорелись в душе непреклонной:
Словно как лев на ливийских полях, когда ловчим он ранен,
Грозно готовится в бой, и на шее под гривой мохнатой
Мышцы играют, и рык излетает из пасти кровавой,
И бестрепетно зверь ломает дротик вонзенный, —
Так же неистовый Турн накалялся безудержной злобой.
В бурном волненье к царю он с такой обращается речью:
«Дело уже не за Турном теперь, и у тевкров трусливых
Повода нет отменять иль оттягивать то, что решили.
С ним я сражусь. Готовьте обряд, договор заключайте!
Либо своею рукой беглеца азиатского в Тартар
Сам я пошлю, — пусть праздно сидят и смотрят лаврентцы,
Как опровергну мечом я упреки, что все мне бросают, —
Либо пусть он побежденной страной и невестой владеет».

Турну Латин отвечал с преисполненным кротости сердцем:
«Воин, великий душой! Насколько всех превосходишь
Дерзкой доблестью ты, настолько мне подобает
Все обдумать и все случайности взвесить с опаской.
Есть у тебя города, что ты сам покорил, и владенья
Давна-отца, и казны у Латина щедрого хватит.
Есть и в Латинской земле, и в Лавренте другие невесты,
Не из бесславных родов. Дозволь мне высказать прямо
То, о чем говорить нелегко, и запомни навеки:
Дочь отдавать никому из тех, кто сватался прежде,
Права я не имел: так и боги и люди вещали.
Но, побежден любовью к тебе и слезами Аматы,
Помня о нашем родстве, разорвал я священные узы:
Отнял у зятя жену, нечестивое поднял оружье.
Видишь ты сам, какие с тех пор гнетут меня беды,
Войны какие: ведь ты всех больше тягот выносишь.
Враг — ты забыл? — нас дважды разбил, надежда латинян —
Только на стены теперь. От нашей крови доныне
В Тибре вода горяча, от костей поля побелели.
Сколько же раз мне решенье менять? Какое безумье
Дух мой мутит? Если с ними союз после гибели Турна
Я готов заключить, почему, пока еще жив он,
Мне войну не прервать? Что скажут все италийцы,
Если на смерть — да не даст судьба словам моим сбыться!
Я обреку жениха, который дочь мою сватал?
Вспомни войны превратности все, над родителем сжалься
Старым, который теперь грустит о сыне в далекой
Ардее». Все ж не смирил Латин неистовство Турна, —
Больше его распалил, усугубив недуг врачеваньем.
Турн, едва только мог он слово вставить, ответил:
«Если тебя обо мне заботы мучат, оставь их,
Добрый отец, и дозволь выбирать между жизнью и славой.
Я ведь тоже метать умею копья, и крепко
Меч держать, и врагов железом до крови ранить.
Будет богиня-мать далеко от сына и женской
Тучей не скроет его, не подменит тенью бесплотной».

Тут зарыдала, страшась исхода битвы, царица,
Пылкого зятя обняв, обреченная смерти взмолилась:
«Турн, если сердцем ты чтишь Амату, если слезами
Тронуть могу я тебя, — ведь один ты покой и надежда
Старости жалкой моей, лишь тобою крепки Латина
Власть и честь, и в крушенье наш дом ты один подпираешь, —
Я молю об одном: не вступай в поединок с троянцем!
Та же участь, что ждет тебя в этой гибельной битве,
Ждет и меня: я покину с тобой этот мир ненавистный,
Чтобы, пленнице, мне не увидеть зятем Энея».
Матери слыша слова, залилась и Лавиния плачем,
Слезы лицо, запылавшее вмиг, орошают, и пламя
Рдеет на влажных щеках, разгораясь алым румянцем.
Словно слоновая кость, погруженная в пурпур кровавый,
Словно венчики роз, что средь бледных лилий алеют,
Так у царевны в лице с белизной боролся румянец.
Турн неотрывно глядит на нее и, гонимый любовью,
Рвется в сраженье сильней; и Амате ответил он кратко:
«Мать, слезами меня, — ведь сулят недоброе слезы, —
Не провожайте, молю, на суровую Марсову битву.
Турн ни отсрочить свою, ни приблизить не волен кончину.
Весть от меня, Идмон, передай повелителю тевкров,
Хоть и придется она ему не по сердцу: завтра,
Чуть лишь на небо взлетит в колеснице багряной Аврора,
Тевкров на рутулов пусть не ведет он, пусть отдыхает
Тевкров и рутулов меч: мы своею кровью положим
Битвам конец; пусть в бою женихи добывают невесту!»

Так он сказал, и, к себе удалившись поспешно, велел он
Тотчас коней привести и долго на них любовался;
Некогда их подарила сама Орифия Пилумну,
Спорили с ветром они быстротой, белизной — со снегами.
Вкруг обступив скакунов, по груди лихие возницы
Ласково хлопают их и чешут гривы густые.
На плечи Турн надевает меж тем чешуйчатый панцирь
(Золотом панцирь сверкал, и горел он светлою бронзой),
Меч берет он, и щит, и рогатый шлем красногривый
(Бог огнемощный сковал тот меч для родителя Давна,
В волны Стикса клинок погрузив, добела раскаленный);
После с силой схватил и потряс он могучею пикой,
Что прислоненной к столпу посреди чертога стояла
(Пику он эту добыл у аврунка Актора в битве).
Громко рутул вскричал: «Ты всегда безотказно внимала,
Пика, моим мольбам! Приближается срок! Помоги же
Турну, который тобой после Актора ныне владеет!
Дай полумужа сразить фригийца, и сорванный панцирь
Мощной рукой изломать, и в пыли ему выпачкать пряди
Влажных от мирры кудрей, завитых горячим железом».
Бешенство гонит его, от щек, пылающих жаром,
Искры летят, и в безумных глазах огонь полыхает.
Так бычок молодой, протяжным пугая мычаньем,
Пробует в гневе рога перед первою битвой, упершись
В крепкий древесный ствол, и бодать пытается ветер
Или, готовясь к борьбе, песок копытами роет.

В это же время Эней, не меньшим гневом исполнен,
Сердце для битвы крепил, облачившись в доспех материнский,
Радуясь, что договор конец положит сраженьям.
Сам утешал он друзей и тревогу печального Юла,
Им открывая судьбу, и мужей отрядил, чтоб Латину
Твердый ответ отнести, известить об условиях мира.

Только лишь новый день, восходя, осыпал лучами
Горы, и ввысь поднялась из пучины Солнца упряжка,
Головы гордо подняв, из ноздрей выдыхая сиянье, —
Стали тотчас же у стен великого города порознь
Тевкры и рутулов рать готовить поле для битвы,
Общим богам воздвигать алтари из зеленого дерна
И очаги. А другие огонь и воду приносят,
Бедра одев полотном и виски увенчавши вербеной.
Вот авзонидов войска выходят, строй копьеносный
В поле течет из ворот. Выступают навстречу троянцы,
Вслед тирренцев полки, непохожи на тевкров оружьем.
Каждый так снаряжен, словно Марсов бой беспощадный
Войско зовет. Меж бойцов в багреце и в золоте гордом
Скачут, красуясь, вожди: Мнесфей, Ассарака потомок,
Храбрый тирренец Азил; впереди ополченья латинян
Едет Мессап, укротитель коней, Нептунова отрасль.
Подали знак — и ряды по своим сторонам расступились,
Копья воткнулись в песок, и щиты к ним бойцы прислонили.
Гонит на кровли домов, на высокие башни тревога
Весь безоружный народ, матерей и немощных старцев,
И у ворот городских толпой теснятся лаврентцы.

В это мгновенье с холма, что зовется ныне Альбанским, —
Встарь же ни имени он не имел, ни почета, ни славы, —
Дочь Сатурна поля оглядела с вершины, и оба
Войска враждебных на ней, и город владыки Латина.
Турна сестре сказала она, богиня — богине,
Властной над влагой озер и о звонких пекущейся реках,
Ибо возвысил ее священной почестью этой,
Девство похитив у ней, повелитель высокий эфира:
«Нимфа, потоков краса, моему любезная сердцу,
Ведаешь ты, что тебя среди жен латинских, деливших
Ложе, постылое мне, с Юпитером великодушным,
Я отличила одну, наградив небесным уделом.
Знай же, что горе тебе грозит, и меня не кори им:
Прежде казалось мне, что не враждебны Фортуна и Парки
Лация делу — тогда я хранила твой город и Турна,
Ныне же храбрый вступил с судьбой в неравную битву.
Паркой назначенный срок и десница врага уже близки.
Я не в силах смотреть ни на их договор, ни на битву.
Если отважишься ты ради брата хоть что-нибудь сделать, —
Действуй, пора! Быть может, придет к злополучным удача!»
Этим богини словам отвечала слезами Ютурна,
Дважды и трижды рукой в благородную грудь ударяя.
«Плакать не время, спеши, — говорит царица Юнона, —
Брата, коль способ найдешь, попытайся вырвать у смерти,
Вновь их сражаться заставь и разрушь союз заключенный.
Я отвечаю за все». И покинула нимфу Юнона,
Дух колебаньем смутив и ранив сердце печалью.

Тою порой показались цари: в колеснице четверкой
Едет могучий Латин, и венец на челе его блещет
Яркий, о дважды шести лучах золоченых, — отличье
Внуков Солнца; и Турн белоснежной парою правит,
Две в руке у него с широкими жалами пики.
Вот и родитель Эней, зачинатель племени римлян,
Звездным сверкая щитом, небесным доспехом сверкая,
С ним Асканий — второй залог величия Рима, —
Лагерь покинув, идут; облаченный в белое платье
Жрец поросенка ведет и овцу, не знавшую стрижки,
В жертву богам, к алтарям, где пылает жаркое пламя.
Взоры очей обратив восходящему солнцу навстречу,
Головы жертв посыпают цари соленой мукою,
Метят их острым клинком и творят на алтарь возлиянье.
Благочестивый Эней с мечом обнаженным взмолился:
«Солнце в свидетели я призываю и Лация землю,
Ради которой труды и невзгоды я тяжкие вынес!
Ты, всемогущий Отец, с твоей сестрой и супругой,
К нам благосклонной теперь по молитвам моим! Ты, родитель
Марс, прославленный бог, в чьей власти битвы и войны!
Будьте свидетели мне и вы, Родники и Потоки,
Вы, божества, сколько есть вас в морях и высоком эфире!
Если жребий отдаст авзонийскому Турну победу,
В город Эвандра тогда пусть уйдут побежденные тевкры,
Эти поля покинет мой сын, и впредь энеады
Ваших не будут держав мечом мятежным тревожить.
Если же судьбы пошлют победу нашему Марсу, —
В это я верю, и пусть не обманут всевышние ветры, —
Тевкрам я подчинять италийцев не стану и царской
Власти искать для себя: пусть не будет никто побежденным,
Пусть неразрывный союз равноправные свяжет народы.
Я лишь богов и святыни вам дам. Пусть торжественной властью
Тесть мой владеет, Латин, на войне и в мире, — для нас же
Тевкры град возведут, и Лавиния даст ему имя».
Так Эней говорил, и Латин вослед ему молвил,
К небу взор устремив, простирая руки к светилам:
«Теми же я клянусь Землей, Светилами, Морем,
Януса ликом двойным и чад Латоны четою,
Силой подземных богов и святилищем крепкого Дита!
Мне да внемлет Отец, освящающий молнией узы!
Вы, божества и огни алтарей, которых касаюсь,
Мне свидетели: мир и союз нерушим для латинян,
Что б ни случилось, вовек. Никакая сила отныне
Волю не сломит мою, — пусть бы даже в потопе смешались
Волны и суша и свод небес обрушился в Тартар, —
Так же, как этот жезл (был жезл в руке его правой)
Тени не даст никогда, не оденется легкой листвою,
После того как, в лесу со ствола материнского срезан,
Соков лишен, потерял под ножом он и кудри и ветви,
Некогда сук, но теперь рукой искусной оправлен
В медный убор и вручен отцам народа латинян».
Так говорили цари, договор скрепляя взаимно,
Перед очами вождей, а потом над огнем по обряду
Жертвы заклали они освященные, заживо вырвав
Сердце и печень у них и алтарь отягчивши дарами.

Но уж неравным теперь поединок царей представлялся
Рутулам; в душах у них несогласные борются чувства
Тем горячей, чем ближе они превосходство Энея
Видят. И пуще сердца взволновал лицом изможденным,
Взором потупленным Турн, когда он к алтарю, побледневший,
Шел и с мольбою к нему припал, не промолвив ни слова.
Слышит Ютурна: в толпе раздается ропот все громче,
Шаткие души людей обращаются к помыслам новым;
В гущу стоящих бойцов, приняв обличье Камерта
(С прадедов был могуч его род, и отец возвеличил
Доблестью имя его, и он сам был воин отважный).
В гущу бойцов замешалась она и стала умело
Сеять ропот меж них, подстрекая такими речами:
«Видеть не стыдно ли вам, как за нас всех подставляет
Жизнь один под удар? Иль числом не равны мы и силой
Нашим врагам? Вот вся она здесь, аркадцев и тевкров
Рать роковая, и вот ненавистные Турну этруски:
Всем не хватит врагов, коль один на один мы сойдемся!
Турн к небожителям, чьим алтарям он себя посвящает,
Будет молвой вознесен, и не смолкнет в устах его имя.
Мы же, отчий наш край потеряв, надменным владыкам
Станем рабами, коль здесь сидеть останемся праздно».
Воинов рвенье она разожгла такими речами,
Громче и громче пополз по ратям рутулов ропот.
Даже латиняне все и лаврентцы, которые прежде
Лишь о спасенье страны, о покое и мире мечтали,
Рвутся к оружью опять и молятся, чтоб не успели
Клятвой скрепить договор, и об участи Турна жалеют.
Нимфе все мало, и вот, затеяв новую хитрость,
Знаменье в небе она явила (ничто италийцам
Ум не могло сильней помутить, чем обманное чудо):
В алом эфире летел орел Юпитера бурый,
Птиц прибрежных вспугнув, за крылатым гнался он строем;
Вдруг упал с высоты и прекрасного лебедя поднял
Злобный разбойник из волн, кривыми впившись когтями.
Духом воспрянув, глядят италийцы на дивное дело:
С криком всей стаей назад повернули бегущие птицы,
Свет крылами застлав и сбившись плотною тучей,
В небе погнали врага, — и, натиском их побежденный,
Выпустил хищник из лап, ослабевших от тяжести груза,
В воду добычу и сам в облака умчался трусливо.
Рутулов радостный клич предвестье лживое встретил.
Тянутся руки к мечам. И первым гадатель Толумний
Молвит: «Ниспослано то, о чем просил я в молитвах!
Вижу богов, богов узнаю! Берите оружье,
Я поведу, несчастные, вас, которых войною
Злобный пришлец запугал, словно птиц бессильных, явившись
Берег ваш разорять. Но на всех парусах убежит он
В море трусливо. А вы ряды дружнее сомкните:
В битве царя защитим и отнять его не позволим!»
Вымолвив, он из рядов выбегает и в тевкров бросает
Пику; прямо летит, рассекая воздух со свистом,
Ветка кизила. И вмиг раздаются крики повсюду,
Вмиг запылали сердца, и ряды смотревших смешались.
Пика меж тем, — у нее на пути живою преградой
Девять прекрасных сынов аркадца Гилиппа стояло,
Братьев, рожденных одной тирренкой-матерью старцу, —
В тело впилась одному, туда, где живот его стянут
Кожаным поясом был, скрепленным пряжкою сбоку;
Юношу дивной красы, блиставшего пышным доспехом,
Пика пронзила насквозь и в песок опрокинула желтый.
Братья, отважный отряд, пораженные скорбью внезапной,
Тотчас хватают мечи и железо летучее копий,
Рвутся вслепую вперед; навстречу им выбегает
Строй лаврентских бойцов; и уже агиллинцы и тевкры
Мчатся лавиной густой и аркадцы в пестрых доспехах.
Страсть одна у врагов: решить оружием тяжбу.
Все алтари сметены. Взвихренной черною тучей
По небу копья летят, и железный рушится ливень.
Чаши несут и жаровни назад. Латин убегает,
Прочь уносит богов, изгоняемых попранной клятвой.
Впрячь в колесницы коней спешат одни, а другие
Прыгают в седла, летят на врага с мечом обнаженным.
Вот на Авлеста-царя Мессап коня направляет
В жажде разрушить союз, и тирренца в царском уборе
Гонит он и теснит, — пока, попятившись в страхе,
Вдруг на алтарь, что сзади стоял, не наткнулся несчастный.
Навзничь он пал и на жертвенник лег головой и плечами;
Быстрый примчался Мессап, о пощаде молившего мужа
Толстым, тяжелым копьем он с коня ударил и молвил:
«Этот готов! Принес я богам наилучшую жертву!»
С теплого тела доспех италийцы, собравшись, сорвали.
Вот Кориней, на бегу с алтаря головню подхвативший,
Бросил Эбузу ее, для удара занесшему руку,
Прямо в лицо; борода занялась у Эбуза густая,
Смрад паленых волос полетел; Кориней же немедля
Левой рукою схватил врага трепетавшего кудри,
Наземь бросил его, придавил, упершись коленом
В грудь, твердый клинок вонзил меж ребер. За Альсом,
Храбрым хранителем стад, среди первых летевшим сквозь копья,
Мчался, меч занося, Подалирий; но Альс, обернувшись,
Острой секирой взмахнул и череп до подбородка
Надвое тевкру рассек, оросив доспех его кровью.
Тотчас же тяжкий покой, железный сон, опустившись,
Воину очи застлал навеки тьмой непроглядной.

Благочестивый Эней, не покрыв даже голову шлемом,
Громко к тевкрам взывал, протянув безоружную руку:
«Стойте! Куда вы? Зачем разгорелась распря нежданно?
Гнев сдержите, друзья! Заключен союз, и условья
Приняты: мне одному надлежит сражаться по праву!
В бой без страха меня пустите: узы скреплю я
Твердой рукой. Мне Турн обречен обрядом священным».
Но между тем как Эней увещал речами троянцев,
Вдруг со свистом к нему прилетела пернатая стрелка;
Ныне неведомо, чей послал ее лук, и какие
Ветры ее принесли, и кто осчастливил удачей
Рутулов — случай иль бог: погибла подвига слава,
Не похвалялся никто Энея пролитой кровью.
Турн, едва увидал, как Эней уходит из строя,
Как всполошились вожди, загорелся пылкой надеждой:
Требует вновь он коней и доспех и, вскочив в колесницу,
В руки поводья берет, преисполнен гордости новой.
Много могучих мужей, пролетая, он гибели предал,
То полумертвыми их валил, то давил колесницей,
То убегавших разил, из убитых выхватив копья.
Так окровавленный Марс над потоком Гебра студеным,
Звоном щита возбуждая вокруг беспощадные битвы,
Бешеных гонит коней, и быстрей Зефира и Нота
По полю мчатся они; под копытами быстрыми стонет
Фракии дальней земля; а следом спутники бога —
Мрачного Ужаса лик, и Гнев, и Козни несутся.
Марсу подобный, коней, от пота дымящихся, гонит
Турн окрыленный, глумясь над врагами, что жалкою смертью
Гибнут вокруг; летят от копыт горячие брызги
Алой кровавой росы, и песок стал от крови зыбучим:
Издали Турн Сфенела сразил, а Фамира и Фола —
В ближнем бою; издалека настиг он двоих Имбрасидов —
Главка и Лада — копьем; в краю Ликийском взрастил их
Имбрас и сам на войну снарядил, чтоб могли они равно
Биться и в пешем строю, и верхом, ветра обгоняя.
В поле с другой стороны на врагов устремился отважно
Славный воитель Эвмед, Долона древнего отпрыск;
Имя он деда носил, а мощью и храбростью равен
Был отцу, что лазутчиком шел к данайскому стану,
Дерзко в награду себе испросив упряжку Пелида;
Но заплатил за дерзость ему другою наградой
Сын Тидея, и он о конях уж не думал Ахилла.
Турн, чуть завидел вдали на равнине открытой Эвмеда,
Легким дротом в него метнул, прорезавшим воздух,
Резвых коней задержал, с колесницы спрыгнул проворно,
Кинулся прямо к врагу, лежавшему замертво в прахе,
Шею ногой придавил и, меч из рук его вырвав,
В горло клинок вонзил глубоко и над трупом промолвил:
«Землю хотел захватить ты в краю Гесперийском? Отмерь же
Собственным телом ее! Такую награду уносят
Все, кто на нас нападет; города здесь так воздвигают!»
Пику метнув, отправил он вслед за Эвмедом Асбута,
После — Хлорея, Дарета, Сибариса и Терсилоха,
С ними — Тимета, что был норовистой лошадью сброшен.
Если, шумно дыша, на эгейский простор налетает
Вдруг эдонийский Борей, — убегают к берегу волны.
И под напором его разбегаются по небу тучи.
Так же, где бы себе ни прокладывал рутул дорогу, —
Вспять отряды бегут. Порыв увлекает героя,
Грива на шлеме его развевается по ветру бурно.
Горько Фегею глядеть, как неистовый Турн побеждает.
Путь преградив упряжке врага, покрытые пеной
Он поводья схватил, на бегу повернул колесницу,
Сам же, конями влеком, повис на дышле, подставив
Бок удару копья, — прорвав двойную кольчугу,
Тело задел наконечник легко и крови отведал.
Тотчас к врагу повернулся Фегей, щитом прикрываясь,
Начал с мечом наступать, друзей призывая на помощь,
Но колесница вперед рванулась и с ног его сбила,
Бросила наземь его под колеса, и Турн подбежавший
Шею ему мечом разрубил меж кольчугой и шлемом,
Голову снес и оставил в песке безглавое тело.

Тою порой, как Турн губил врагов, побеждая,
Верный Ахат и Мнесфей и с ними юный Асканий
В лагерь к шатрам привели залитого кровью Энея:
Шел он, за шагом шаг, опираясь на длинную пику,
В гневе обломок стрелы из раны вырвать пытался,
Требовал, чтобы друзья помогли ему способом скорым:
Рану широким мечом иссекли и скрытое в теле
Вынули жало стрелы и вернуться в бой разрешили.
Япиг, Иасия сын, подошел, Аполлона избранник;
Бог ему в давние дни, воспылав любовью великой,
Радостно все искусства свои предлагал и уменья:
Или пророчества дар, иль кифару, иль быстрые стрелы.
Япиг, желая продлить отца одряхлевшего годы,
Силу трав предпочел узнать, врачеванья приемы
Все изучить, чтоб в тиши заниматься скромным искусством.
Горько ропща, стоял Дарданид, на копье опираясь,
Рядом — троянцев толпа и плачущий отрок Асканий.
Только Эней недоступен слезам. А старец хлопочет,
Полы плаща подобрав по обычаю всех пеанидов:
То умелой рукой, то могучими травами Феба
Тщетно старается он помочь, и железо из раны
Пальцами хочет достать и цепкими вырвать щипцами.
Нет удачи ему, и на помощь отец врачеванья
Феб не приходит; меж тем на полях все больше и больше
Ужас растет, все ближе беда: застилается небо
Пылью, и всадников строй подступает, и стрелы на лагерь
Сыплются частым дождем, и в эфир высокий взлетают
Скорбные вопли бойцов, сражаемых Марсом суровым.
Горько Венере глядеть на мученья безвинные сына.
Тотчас она сорвала ясенец на Иде Диктейской —
Стебель с пурпурным цветком, от спелых листьев кудрявый;
Знают эту траву быстроногие горные козы,
Ищут ее, убежав со стрелой пернатою в теле.
Облаком темным лицо окутав, приносит Венера
Травку и тайно ее погружает в блестящую чашу;
Влаге, налитой в нее, придав целебную силу,
Сок амвросии льет и душистый состав всецелящий.
Рану влагой омыл ни о чем не ведавший Япиг —
Боль немедля ушла и покинула тело Энея,
Кровь перестала течь, осушилась глубокая рана,
Тотчас, покорно руке, без усилья вышло из тела
Жало стрелы, и к царю вернулись прежние силы.
«Что ж вы стоите? Скорей вождю несите оружье! —
Япиг вскричал и сердца наполнил мужеством новым. —
Нет, не силе людской, не стараньям искусства обязан
Ты избавленьем, Эней, не моей исцелен ты рукою:
Бог великий тебя для великих дел возвращает».
Быстро поножи надел герой, стосковавшись по битве.
Пикой тяжелой взмахнул; промедленье ему ненавистно.
Панцирь уже на плечах, и щит удобно прилажен.
Юла привлек родитель к груди, одетой в доспехи,
И хоть мешал ему шлем, коснулся сына губами,
Молвив: «Учись у меня трудам и доблести, сын мой.
Быть счастливым учись у других. Тебя защищу я
В битве своею рукой, поведу к великим наградам.
Ты же о нас не забудь и, когда созреешь годами,
Пусть побуждает тебя подражать высоким примерам
Мысль, что Эней — твой отец и что брат твоей матери — Гектор».

Молвив такие слова, он из лагеря вышел, огромный,
Мощною пикой в руке потрясая; за ним устремились
Быстро Анфей и Мнесфей, и густой толпой за ворота
Воины хлынули все. В непроглядном облаке пыли
Скрылись от взоров поля, задрожала земля под ногами.
Видит Турн, что враги из лагеря снова выходят,
Видят противника вновь авзонийцы — и трепет холодный
Их пронизал до мозга костей. Всех раньше Ютурна
Тевкров услышала клич и в бегство бросилась в страхе.
Мчится Эней и чернеющий строй ведет по равнине;
Так, если вихрь налетит, — к земле стремительно мчится
По морю столб водяной, и сердца земледельцев сжимает
Вещий страх, ибо смерч немало свалит деревьев,
Много посевов сметет, на пути своем все разрушая;
Грохот меж тем доносят до них предвестники-ветры.
Смерчу подобна, идет предводимая мужем ретейским
Рать на врага; сплотившись тесней, построились в клинья
Тевкры. И вот уж мечом Тимбрея повержен Осирид,
Вот уж Ахатом убит Эпулон, Арцетий — Мнесфеем,
Уфент Гиасом сражен; погиб и гадатель Толумний,
Тот, что первым копье во врагов безоружных направил.
К небу вздымается крик; в свой черед под натиском тевкров
Рутулы мчатся назад, убегая по пыльному полю.
Но не желает Эней истреблять ни бегущих постыдно,
Ни в рукопашную с ним дерзающих биться на равных;
Тех, кто бросает копье, не преследует он, — одного лишь
Турна ищет во мгле, лишь его на бой вызывает.
Ужас душу потряс Ютурне, деве отважной.
Сильным ударом она Метиска, Турна возницу,
Сбросила прочь с передка, и лежать в пыли он остался,
Нимфа же в руки сама взяла волнистые вожжи,
Голосом, ростом, лицом и оружьем подобна Метиску.
Ласточка вьется порой по дому богатого мужа,
В атрий высокий впорхнув, и на черных крыльях кружится,
И, для крикливых птенцов собирая скудную пищу,
То по просторным сеням, то над самой водою мелькает;
Ласточке этой под стать, летит меж врагами Ютурна,
Быстрых коней торопя, колесницу по полю гонит,
Дальше спешит без дорог, чтоб и там и здесь показался
Радостный Турн, но нигде не успел завязать поединок.
Встречи с Турном ища, и Эней кружит по равнине,
По следу мчится за ним, через головы ратей разбитых
Громко кличет врага, — но едва лишь, поймав его взглядом,
Пустит троянец быстрей скакунов крылоногих вдогонку,
Тотчас, коней повернув, ускользает в сторону нимфа.
Как же ему поступить? Понапрасну прибоем бушуют
Мысли и душу влечет то одно, то другое решенье.
Вдруг Мессап, что держал два дрота с жалом железным
Гибких в левой руке, замахнулся одним и направил
Метким броском в Энея его, налетевши нежданно.
Встал на месте Эней и, согнув колени, укрылся
Весь за огромным щитом, — и дрот лишь маковку шлема
Снес у него и с гребня сорвал мохнатую гриву.
Пуще коварство врага распалило ярость героя.
Видит он: вновь и вновь колесницу кони уносят, —
И, громовержца призвав на алтарь взглянуть, оскверненный
Попранной клятвою, сам устремился в толпу италийцев,
Страшную сечу меж них учинил, разя без разбора,
Гнева узду отпустив, благосклонным сопутствуем Марсом.

В песне кто из богов мне о грозной поведает сече,
Гибели горькой вождей, которых по полю гнали
В свой черед то троянский герой, то рутул отважный?
Ты ли, Юпитер, хотел племена, которым навеки
Мир уготовил ты сам, испытать великой войною?
Только лишь, в битву вступив, Эней напал на Сукрона,
Встали на месте бойцы, задержался натиск троянцев;
Сбоку ударил герой, и недолго противился рутул:
В ребра вонзился клинок и принес мгновенную гибель.
Турн Амика в тот миг, когда конь его сбросил, на пику
Принял в пешем бою, и следом брата Диора
Острым железом сразил; отсеченными их головами
Он колесницу свою украсил и дальше умчался.
Предал смерти Эней Танаиса, Цетега и Тала,
Против троих сражаясь один, и за ними Онита
(Был он, несчастный, рожден Перидией отцу Эхиону).
Турн ликийцев двоих, пришедших с Фебовых пашен
Братьев родных, распростер, и аркадца Менота — напрасно
Тот ненавидел войну и на Лерне, рыбой обильной,
Жил ремеслом рыбака в дому убогом, не зная
Тягот богатства, с отцом, засевавшим наемную ниву.
Словно огонь в сухостойном лесу, с двух сторон запаленном,
С ревом несется вперед по кустам низкорослого лавра,
Словно потоки в горах, водопадами с круч низвергаясь,
Пеной покрыты, стремят на равнину ревущие воды,
Все на своем сметая пути, — так оба героя
Турн и Эней, несутся сквозь бой. Теперь до предела
Ярость наполнила грудь, и привыкшие только к победам
Рвутся сердца; разят лишь теперь они с полною силой.
Камень, обломок скалы, метнул троянец в Муррана;
Прадедов, дедов своих именами Мурран похвалялся,
Ибо весь его род царил на землях латинских,
Но с колесницы низверг его Эней, и под нею
Между колес повлеклось на вожжах его тело, и кони
Долго топтали его, позабыв о хозяине в бегстве.
С криком неистовым Гилл напал на Турна, но рутул
Пикой встретил врага и в висок золоченый ударил:
Шлем пробило копье и в мозгу пронзенном застряло.
Мощь руки, о Крефей, между греков храбрейший, от Турна
Не охранила тебя, и тебя, Купенк, от Энея
Боги твои не спасли: под удар налетевшего тевкра
Грудь ты подставил, и щит не сберег злосчастного медный.
Пашни Лаврента в тот день и тебя, Эол, увидали,
Как ты навзничь упал и простерся, руки раскинув,
Ты, кого не могли погубить ни фаланги аргивян,
Ни великий Ахилл, разрушитель Приамова царства.
Здесь ожидал тебя смерти предел: был дом твой под Идой,
Был в Лирнессе твой дом, а могила — в полях под Лаврентом.
Друг ко другу лицом повернулись враги: италийцы,
Тевкры все, и средь них Мнесфей с отважным Серестом,
Храбрый Азил и могучий Мессап, коней укротитель,
Тусков полки и конный отряд аркадца Эвандра, —
Каждый являет в бою высочайшую сил своих меру,
Отдыха воинам нет, не медлит упорная битва.

Новый прекрасная мать тут внушила замысел сыну:
Чтобы к стенам он пошел, повернул против города войско,
Чтобы скорее сломил пораженьем внезапным латинян.
Сам он, когда меж рядов по следу Турна носился,
Все озирая кругом, увидал, что покоится в мире
Город, вине вопреки, и великой войною не тронут.
Сердце Энею зажгло виденье большего боя.
Кликнув Сергеста к себе и Мнесфея с отважным Серестом,
Встал герой средь вождей на холме, и сбежались немедля
Тевкров отряды к нему и вокруг столпились, оружья
Не выпуская из рук. И сказал им Эней с возвышенья:
«Тотчас исполните все, что скажу я. С нами Юпитер!
Бой хоть по-новому мы поведем, но с прежней отвагой!
Город, причину войны, столицу Латина сегодня, —
Если не примут узды, не признают нашей победы, —
Я сокрушу и с землей подожженные кровли сровняю.
Должен ли ждать я, пока соизволит Турн побежденный
В битву вступить и один на один сойдется со мною?
Здесь и начало, друзья, и конец войны нечестивой!
Факелы дайте: огнем мы принудим латинян к союзу».
Так он сказал, и тотчас же все, соревнуясь отвагой,
Строятся в клин и к стенам спешат лавиною плотной.
Лестницы вдруг появились в руках и горящие ветки.
Мчатся к воротам одни, убивают стражу у входов,
Копий и стрел пеленой застилают небо другие;
Руку из первых рядов Эней к стенам простирает,
Громко Латина корит в том, что дважды вражду разжигал он,
Дважды союз разрывал, и клянется, богов призывая,
В том, что и ныне его против воли заставили биться.
В городе тотчас раздор между граждан испуганных вспыхнул:
Требуют те отворить перед войском дарданским ворота
И за собою влекут на стены старца Латина;
Эти оружье несут, к обороне готовясь упрямо.
Так порою пастух, нашедший в скважистом камне
Диких пчел, выкуривать их принимается дымом;
В страхе за царство свое, облетают пчелы вслепую
Стан восковой и гнев свой сильней разжигают жужжаньем,
Едкий запах меж тем по проходам течет, и гуденье
Слышится в полой скале, и дым подымается к небу.

Новое горе тогда истомленных постигло латинян,
До основанья Лаврент потрясло оно скорбью нежданной:
С кровли едва увидав, как враги стремятся на приступ,
Мечут огонь на крыши домов и влезают на стены,
И не противятся им, не дерутся рутулы Турна, —
Тотчас царица сочла, что погиб в сраженье несчастный
Юноша. Разум ее помутился от боли внезапной:
Громко причиной всех бед и началом себя именует
В скорбном безумье она и ведет бессвязные речи;
После, решив умереть и покров разорвав свой пурпурный,
Вяжет к балке сама безобразную смертную петлю.
Скоро об этой беде узнали латинские жены.
Пышные кудри свои растерзала Лавиния первой,
Щеки себе расцарапала в кровь, — и, наполнив чертоги
Воплями, женщины все предались неистовой скорби.
Горькая весть из дворца по всему разлетелась Лавренту.
Падают духом бойцы; Латин разрывает одежды;
Смертью жены потрясен и крушеньем города скорым,
Пылью нечистой себе осыпает седины несчастный.

Тою порой воинственный Турн по краю равнины
Редких гнал беглецов, — но уже не с прежним усердьем,
И ликовал уж не так, когда кони врага настигали.
Вдруг до него донеслись непонятного полные страха
Вопли по ветру; и вот напряженным ловит он слухом,
Как зловещий растет в смятенном городе ропот.
«Горе мне! Вновь отчего оглашаются стены стенаньем?
Чьи это вопли сюда из далекого города слышны?»
Молвив, коней задержал, натянув поводья, безумец.
Тотчас богиня-сестра, что, приняв обличье Метиска,
Место возницы заняв, колесницей правила брата,
Молвит ему вперекор: «Истребляй троянских пришельцев
Здесь, где дорогу тебе открывает впервые победа.
Чтобы дома защищать, бойцы другие найдутся.
Пусть италийцев Эней в упорной преследует битве, —
Мы беспощадной рукой предавать будем смерти троянцев:
Ты ни убитых числом не уступишь дарданцу, ни славой».
Турн отвечал:
«О сестра, тебя я узнал, как только искусно
Ты договор заключить помешала и ринулась в битву;
Тщетно ты хочешь меня обмануть, о богиня. Но кто же
С неба тебя из богов послал на труды и на муки?
Брата ль несчастного ты прозреваешь жестокую гибель?
Что же мне делать теперь? Где сулит спасенье Фортуна?
Звал нас на помощь Мурран, на моих глазах умирая;
Не оставалось друзей у меня дороже Муррана, —
Но и могучий Мурран погиб под ударом могучим.
Уфент несчастный пал, не желая позор наш увидеть,
Ныне и телом его и оружьем владеют троянцы.
Я ли стерплю, чтобы враг (лишь этого нам не хватало!)
Жег дома? Я ли Дранка навет не смогу опровергнуть?
Эти неужто поля бегущим Турна увидят?
Так ли гибель страшна? Вы ко мне благосклонны пребудьте,
Маны, коль скоро богов небесных мне воля враждебна!
К вам с непорочной душой я сойду, не запятнанный гнусной
Этой виной и дедов моих достойный великих».

Так говорил он. Но вот сквозь толпу врагов пролетает
Пеной покрытый скакун, и, стрелою в голову ранен,
Сакет несется на нем, окликая по имени Турна:
«Сжалься над нами, Турн! На тебя лишь осталась надежда!
Молнией меч Энея разит, угрожает пришелец
В прах низвергнуть и сжечь пожаром твердыню латинян.
Факелы вражьи летят на кровли. Все италийцы
Взор обращают к тебе. Латин решиться не может,
С кем договор заключить, кого назвать ему зятем.
Та, что преданней всех тебя любила, — Амата
Жизни лишила себя и мир покинула в страхе.
Только Мессап и отважный Атин защищают ворота,
Дать пытаясь отпор отовсюду рвущимся тевкрам.
Вкруг железной стерней клинки врагов вырастают.
Ты же на поле пустом колесницу гонишь напрасно».
Замер Турн, поражен событий новым обличьем,
Молча вокруг озирается он. Воедино сливаясь,
В сердце бушуют сильней и стыд, и скорбь, и безумье,
Вера в доблесть свою и любовь, распаленная местью.
Только лишь сумрак исчез и вернулась к разуму ясность,
Взоры горящие Турн обратил к стенам и воротам
И с колесницы своей обозрел в тревоге твердыню.
Там уже огненный вихрь, пожирая доски настилов,
К небу взметнулся, клубясь над пожаром охваченной башней:
Сам он построил ее из надежно сколоченных бревен,
Снизу колеса подвел и мосты перекинул высоко.
«Рок побеждает, сестра! Теперь нельзя уже медлить!
Бог нас зовет и злая судьба — так пойдем же за ними.
Твердо решил я вступить в поединок с Энеем и горечь
Смерти узнать. Но в позоре меня не увидишь ты больше!
Только позволь мне, молю, отдаться ярости вольно!»
Так он сказал — и скорей с колесницы спрыгнул на землю,
Ринулся в гущу врагов, покидая печальную нимфу,
И, разрывая ряды, сквозь мечи и копья помчался.
Так тяжелый утес, оторвавшись от горной вершины,
Рушится с круч, иль подмытый дождем, или сваленный ветром,
Или древностью лет неприметно подточенный снизу;
Прыгая, катится он по кремнистым стремнинам в долину,
Злобною силой гоним, и в пути за собой увлекает
Скот, и леса, и людей, — и так же, ряды разметая,
Рутул несется к стенам, туда где от пролитой крови
Влажной стала земля, где свищут в воздухе копья.
Знаки рукой подает он друзьям и громко взывает:
«Рутулы, стойте! И вы удержите, латиняне, копья!
Что ни готовит судьба — все мое! Договор оскверненный
Мне за всех искупать, мне решать эту тяжбу оружьем».
Все расступились бойцы, посредине очистив пространство.

Сам родитель Эней, лишь услышал противника имя,
Стены покинул тотчас, городскую покинул твердыню;
Все, что могло задержать, он спешит иль прервать, иль окончить,
Радости полный, встает, звеня доспехами грозно;
Словно Афон, огромен герой, словно Эрикс иль даже
Словно отец Апеннин, возносящий седую от снега
Голову в небо, где вихрь мохнатые падубы треплет.
Вот уже рутулы взор обратили к Энею, и следом
Все троянцы и все италийцы — те, что на стенах
Сверху стояли, и те, кто снизу бил в них тараном,
С плеч поснимали щиты. Сам Латин дивится, увидев
Вместе могучих мужей, рожденных в разных пределах
Мира земного и здесь для последней сошедшихся битвы.
Оба врага между тем, едва опустела равнина,
Издали копья метнув, друг на друга бегом устремились:
Звонко столкнулись щиты, и Марсов бой разгорелся.
Тяжко стонет земля, ударяет чаще и чаще
В битве клинок о клинок; все смешалось — и доблесть и случай.
Так иль на Силе крутой, иль на склонах высоких Табурна
Два свирепых быка начинают сраженье, с разбега
Лбом ударяясь о лоб; трепеща, пастухи отступают;
В страхе немом, не мыча, ожидают покорно коровы,
Кто стада поведет, кто станет рощи владыкой;
С силой оба врага рога друг в друга вонзают,
Кровь широкой струей заливает подгрудки и плечи,
Громким отзвуком рев отдается по рощам окрестным.
Так же медью щитов сшибались оба героя,
Давна сын и Эней, наполняя грохотом небо.
Сам Юпитер меж тем, уравняв между чашами стрелку,
Взял весы и на них возложил противников судьбы:
Кто из двоих обречен, чья склонится к гибели чаша.
Турн устремился вперед, возомнив, что не встретит отпора,
Меч над Энеем занес и, во весь свой рост распрямившись,
Сверху обрушил удар. По рядам напряженно глядевших
Воинов крик пробежал. Но сломался меч вероломный,
Сделав напрасным удар и Турна предав. Кроме бегства,
Нет спасенья ему, — и пустился он, Эвра быстрее,
Лишь в безоружной руке рукоять чужую заметил:
В час, когда бой начался и Турн вскочил в колесницу,
Меч наследственный свой, как преданье гласит, позабыл он
И захватил второпях клинок возницы Метиска.
Честно служил этот меч, пока разбегались в испуге
Тевкры, но только лишь он скрестился с железом Вулкана,
Тотчас же смертная сталь, словно хрупкий лед, раскололась, —
Только на желтом песке заблестели тускло осколки.
Турн, обезумев, бежит, стремится к дальнему краю
Поля, несется то здесь, то там вслепую по кругу,
Тевкров густые ряды отовсюду его обступают,
Здесь — широкая топь, там — стена преграждает дорогу.
Столь же проворно Эней, хоть в колене, стрелою пронзенном,
Боль мешает подчас и шаги замедлять заставляет,
Гонится, гневный, бежит по пятам за трепещущим Турном.
Так за оленем, когда он рекой от леса отрезан,
Или обложен кольцом пугающих перьев пурпурных,
Мчится охотничий пес, настигая с лаем добычу;
Зверя страшит и обрыв, и коварный заслон; все по тем же
Он пробегает путям, но, не зная устали, умбрский
Гонится пес и, готовясь вот-вот вцепиться клыками,
Щелкает пастью — но зря: только воздух пустой он хватает.
Шум вокруг поднялся; берега и озеро вторят
Крикам толпы, и небесный свод оглашается воплем.
Турн кричит на бегу, окликая всех поименно
Рутулов, просит друзей, чтобы меч ему дали привычный.
Смертью Эней любому грозит, кто только посмеет
Выйти вперед из рядов, и врагов он пугает дрожащих
Тем, что разрушит Лаврент, и летит, невзирая на рану.
Пятый замкнули они уже круг, пять раз пробежали
Путь свой туда и назад: ведь не ради ничтожной награды
Так состязались они, но о жизни спорили Турна.
Дикая в поле росла посвященная Фавну олива;
Прежде чтили ее мореходы и, спасшись от бури,
Богу Лаврента дары меж горьких вешали листьев
Иль по обету сюда одежды свои приносили.
Но без вниманья к тому, что священным дерево было,
Тевкры срубили его, расчищая равнину для битвы.
Ныне же в нем Энея копье торчало, и цепко
Корень жало держал, что в него с разлета вонзилось.
С силой налег Дарданид, из дерева вырвать пытаясь
Пику, чтоб ею настичь того, за кем он напрасно
Гнался доселе. Но Турн, обезумев от страха, промолвил:
«Сжалься, о Фавн, я молю, и ты, Земля всеблагая,
Крепче держите копье, если чтил я ваши святыни,
Те, что ныне войной осквернило пришлое племя!»
Так он сказал, не напрасно воззвав к божественной силе:
Долго мешкал Эней и боролся с цепким обрубком,
Но из древесных тисков даже он могучей рукою
Пику вырвать не мог. А пока он старался и бился,
Давна бессмертная дочь, в обличье возницы Метиска,
Вышла вперед и меч подала бегущему брату.
В тот же миг, негодуя на то, что дозволено дерзкой
Нимфе вмешаться, копье вырывает из корня Венера.
Вновь оружьем враги и собою вновь овладели:
Турн — уповая на меч, и Эней — копьем своим грозен,
Встали, дыша тяжело, лицом к лицу для сраженья.

Молвил меж тем всемогущего царь Олимпа Юноне,
Сверху из туч золотых на битвы смертных взиравшей:
«Где же конец, о жена? Что еще тебе остается?
Знаешь ведь ты, и не споришь сама, что знаешь: на небе
Будет Эней Индигент, судьбой до звезд вознесенный.
Что замышляешь ты вновь, на что надеешься, прячась
В тучах? Пристало ль тебе стрелою смертною ранить
Бога и отнятый меч — без тебя что могла бы Ютурна? —
Турну опять возвращать, побежденных силы умножив?
Так не упорствуй, прошу, и к моим склонись увещаньям,
Чтоб не точила тебя безмолвная боль, пусть польются
Горькие пени твои из сладостных уст предо мною.
Мы до предела дошли. По морям ты могла и по суше
Тевкров бросать, могла ты разжечь несказанные войны,
Скорбными воплями дом вместо брачных песен наполнить.
Дальше идти запрещаю тебе!» Так начал Юпитер.
Взоры потупив, ему Сатурна дочь отвечала:
«Верь, о Юпитер, твоя мне, великий, ведома воля:
Лишь повинуясь тебе, я покинула землю и Турна,
А не то бы меня ты не видел меж туч одинокой,
Все готовой снести, — нет, одета огнем, между ратей
Встала бы я и на гибельный бой увлекла бы троянцев.
Да, признаюсь, это я убедила Ютурну на помощь
Брату прийти и на многое ей дерзнуть разрешила
Ради него, — но ни лук, ни копье ей брать не велела.
В этом тебе я клянусь беспощадного Стикса истоком,
Ибо пред ним лишь полны небожители страхом священным.
Что ж, я теперь отступлю, ненавистные битвы покину.
Но заклинаю: хоть то, что не связано рока веленьем,
Сделай для Лация ты, для величья Сатурнова рода.
Пусть примирятся враги, пусть на счастье празднуют свадьбу,
Но, с пришлецами союз на любых заключая условьях,
Древнего имени пусть не меняет племя латинян;
Тевкрами ты не вели иль троянцами им называться,
Речь ли родную менять, в чужеземное ль платье рядится.
Лаций да будет всегда, и веками пусть царствует Альба,
Римский да будет народ италийской доблестью мощен.
Трои нет. Так дозволь, чтобы с ней даже имя исчезло».
Молвил с улыбкой в ответ людей и мира создатель:
«Вправду Сатурну ты дочь и сестра Юпитеру, если
Сердце твое бушует таким неистовым гневом!
Но позабудь и былую вражду, и напрасную ярость:
Просьбу исполню твою. Побежденный, сдаюсь добровольно.
Пусть и нравы отцов, и язык сохранят авзониды
С именем прежним своим. Пусть останутся в Лации тевкры,
Но растворятся средь них. Учрежу я обрядов священных
Чин, единый для всех, и свяжу народы наречьем.
Род в Авзонийской земле возникнет от смешанной крови,
Всех благочестьем своим превзойдет бессмертных и смертных
Этот народ и тебя почитать всех усерднее будет».
Тут, не переча ему, укротила дух свой Юнона,
С неба сошла за супругом вослед и покинула тучи.

Это свершив, на другое Отец помышленья направил:
Хочет из битвы изгнать он пособницу брата — Ютурну.
Есть две гнусных сестры, близнецы по прозванию Диры,
Мрачная Ночь родила вместе с третьей сестрою, Мегерой,
Дочерью Тартара, их, и таких же извивами гадов
Дир оплела, и дала им крыла, что ветер взметают.
Подле престола Отца, у порога сурового бога
Ждут приказов они, насылают на смертных недужных
Страх, если царь богов иль болезнью, иль гибелью хочет
Их покарать, иль войной устрашает город виновный.
С неба одной из сестер на проворных крыльях спуститься
Бог повелел и предстать пред Ютурной знаменьем грозным.
Взмыла она и к земле понеслась в стремительном вихре;
Так стрела в облаках, с тетивы сорвавшись со свистом,
Мчится: ее напитал ядовитым соком парфянин,
Или кидон, чтобы раны врагов исцеленья не знали;
Глазу незрима, стрела рассекает скользящие тени, —
Так же на землю с небес проносилось Ночи отродье.
Издали строй увидав илионский и Турна отряды,
Сжалась тотчас же она, обернулась малою птицей,
Что на могильных холмах иль на кровлях домов опустелых
Часто сидит по ночам и поет зловещую песню.
Облик той птицы приняв, перед Турном кружиться и виться
С шумом стала она и о щит колотиться крылами.
Страх цепенящий сковал ослабелое рутула тело,
Волосы вздыбил испуг, и голос в горле пресекся.
Шумной Диры полет и крыла издалека узнала
Турна сестра, и волосы рвать принялась она в горе,
Щеки следами ногтей осквернять и грудь — кулаками.
«Чем теперь тебе, Турн, сестра поможет родная?
Что мне, упорной, еще остается? Каким ухищреньем
Жизнь тебе я продлю? Как противиться чуду такому?
Я оставляю борьбу. Не множьте, гнусные птицы,
Ужас мой: узнаю я погибельный шум и удары
Ваших крыл. Твой надменный приказ, о великий Юпитер,
Внятен Ютурне! Ты так за девство мое заплатил мне?
Вечную жизнь для чего ты мне дал? Почему у несчастной
Отнят смерти удел? Ведь конец положить этой муке
Я бы могла и к теням спуститься спутницей брата.
Нет, я бессмертна! Но что мне будет по-прежнему мило,
Брат, без тебя? Какая земля распахнет столь глубоко
Недра свои, чтобы я, богиня, к манам низверглась?»
Молвила так и, чело голубым покровом окутав,
С горестным стоном в реке богиня скрылась глубокой.

Турна троянец теснит, потрясая могучею пикой
С древком, огромным, как ствол, и молвит с сердцем суровым:
«Что же ты медлишь опять? Каких уверток ты ищешь?
Время не резвостью ног, но оружьем нам потягаться!
Можешь любое принять обличье, можешь на помощь
Все призвать, чем сильна иль отвага твоя, или хитрость,
Птицей ли к звездам взлететь иль укрыться в пещерах подземных».
Турн отвечал, покачав головой: «Твоих не боюсь я
Громких угроз: лишь богов я боюсь и вражды громовержца».
Речь он прервал, огляделся вокруг и камень увидел,
Камень старинный, большой, посредине положенный поля
Знаком межи и судьей, если тяжба о пашнях случится;
На плечи только с трудом его взвалили б двенадцать
Самых могучих мужей из рожденных ныне землею.
Камень дрожащей рукой схватил герой и с разбега
Бросил в Энея его, во весь свой рост распрямившись.
Но ни вперед выходя, ни спасаясь бегством, ни камень
Тяжкий подняв и метнув, — себя не помнил несчастный,
Кровь леденела в груди, подгибались ноги в коленях.
Камень его потому, в пустоте напрасно вращаясь,
Все расстоянье не мог пролететь и ударить Энея.
Словно ночью во сне, когда смежает нам веки
Томный покой, и мерещится нам, что стремимся мы жадно
Дальше бежать, но вотще; ослабев от первых усилий,
Никнем мы, цепенеет язык, и уж нам непокорны
Голос и слово, и сил привычных лишается тело.
Так же и Турн, куда бы свой путь ни направил отважно,
Нет ни в чем успеха ему от богини зловещей.
Чувства мятутся в душе у него; на друзей и на город
Смотрит он, медлит, дрожит, занесенной пики пугаясь,
Ни к отступленью пути, ни для боя сил не находит,
Нет колесницы нигде, и сестры-возницы не видно.
Враг роковое копье перед медлящим Турном заносит,
Целится, чтобы верней его направить, — и мечет,
Тело вперед устремив. Осадным пущен оружьем,
Камень грохочет не так, не таким рассыпается громом
Молнии грозный удар. Подобна черному вихрю,
Пика летит и гибель несет и, щит семислойный,
Круглый снизу пробив, разорвав у края кольчугу,
Мышцы бедра пронзает насквозь. Подсеченный ударом,
Турн колени согнул и поник на землю, огромный.
Вскрикнули рутулы все — и на голос ответили гулом
Горы, и рощи вокруг вернули отзвук протяжный.
Взор смиренный подняв, простирая руку с мольбою,
Молвил Турн: «Не прошу ни о чем: заслужил я расплаты.
Пользуйся счастьем своим. Но если родителя горе
Может тронуть тебя, то молю я — ведь старцем таким же
Был и отец твой Анхиз — пожалей несчастного Давна,
Сына старцу верни или тело сына, коль хочешь.
Ты победил. Побежденный, к тебе на глазах авзонийцев
Руки простер я. Бери Лавинию в жены — и дальше
Ненависть не простирай». Эней, врага озирая,
Встал неподвижно над ним, опустил занесенную руку…
Медлит герой, и склоняют его к милосердью все больше
Турна слова — но вдруг на плече засверкала широком
Перевязь. Вмиг он узнал украшенья ее золотые:
Раной смертельной сразил Палланта юного, рутул
Снял прекрасный убор и носил на плече его гордо.
Видит добычу врага, о потере горестной память,
Гневный Эней — и кричит, загораясь яростью грозной:
«Ты ли, одетый в доспех, с убитого сорванный друга,
Ныне уйдешь от меня? Паллант моею рукою
Этот наносит удар, Паллант за злодейство взимает
Кровью пеню с тебя!» И, промолвив, меч погрузил он
С яростью в сердце врага, и объятое холодом смертным
Тело покинула жизнь и к теням отлетела со стоном.

Перевод С. Ошерова

—————

—————

—————

Конец стихотворения – все стихи в оригинале.

Стихотворная библиотека. Становитесь участником и публикуйте свои собственные стихи прямо здесь

Стихотворное чудовище – многоязычный сайт о поэзии. Здесь вы можете читать стихи в оригинале на других языках, начиная с английского, а также публиковать свои стихи на доступных языках.

© Poetry Monster, 2021. Стихи на английском.

Найти стихотворение, читать стихотворение полностью, стихи, стих, классика и современная поэзия по-русски и на русском языке на сайте Poetry.Monster.

Read poetry in Russian, find Russian poetry, poems and verses by Russian poets on the Poetry.Monster website.

Блог редактора Poetry Monster о политике, экономике, русском языке

Внешние ссылки

Yandex – лучший поисковик на русском языке

Qwant – лучий поисковик во Франции, замечателен для поиска на французском языке, также на других романских и германских языках

Duckduckgo

Министерство культуры Российской Федерации

Вернуться на главную