Владислав Ходасевич – Свадьба Эльки
Песнь первая.
Мордехай из Подовки
Под вечер реб Мордехай, зерном торговавший в Подовке,
Сел на крылечке у хаты, обмазанной свежею глиной,
Скромно стоявшей в венках темно-красного перца. На солнце
Перец сушился теперь. Служил он зимним запасом,
Как золотистые тыквы, подобные с виду кувшинам.
Шли по домам пастухи; чабаны овец погоняли
В шуме, в смятении, в гаме и в тучах поднявшейся пыли.
Мыком мычали коровы, телятам своим отвечая:
Тех отделили от маток хозяева, чтоб не ходили
Тоже на свежую пашу; и разноголосо и звонко
Блеяли овцы, ягнята; хозяева шумно скликали
Пестрый свой скот во дворы; с неистовым лаем собаки
Глупую гнали овцу, за быком непослушным бежали,
Ту загоняя к корыту, другого — в теплое стойло.
Так и звенело в ушах, и пылью глаза наполнялись.
Сел Мордехай на ступени, потея и мучась от зноя,
Как и от той суеты, что в доме его воцарилась
С самого первого дня, как просватал он скромницу Эльку —
И зачастили к нему: то портной, то чумазый сапожник;
С этого самого дня в дому его силу забрали
Всякие там белошвейки, портнихи, модистки, кухарки, —
Всякая шушера, словом, (так зло Мордехай выражался).
Дочиста отняли мебель: и стол, и скамейки, и стулья.
Нечего и говорить о кровати, где можно бы сладко
После обеда вздремнуть; вся мебель пошли для раскладки
Кофточек, кофт, одеял, рубашек, материй и юбок,
Белых и пестрых накидок, и дорого стоящих платьев,
Капоров с разной отделкой, из кружев, из лент разноцветных,
Также ночных и денных чепцов (поскромней, понарядней),
Фартуков, простынь, чулок и сорочек с прошивками. Взглянешь —
Там размахнулся рукав, там — другой; подолы да оборки
Заняли хату его, а сам Мордехай превратился
Просто в какой-то придаток к нарядам и тряпкам. Пропало
Все уваженье к нему — никто на него и не смотрит.
Кроме всей этой возни, — потому он лишился покоя,
Что обретался в гостях у него человек нестерпимый:
Меир, подрядчик, еврей, назойливый, нудный и скучный,
Всем надоевший давно бесконечным своим разговором.
Меир бубнил… Мордехай сидел неподвижно и слушал.
Так уж ему на роду, должно быть, написано было:
Сесть на крылечке и слушать подрядчика нудные речи.
Меир все мелет и мелет, бубнит. Мордехай притворился,
Будто внимает ему, стараяь поддакивать часто.
В скучные эти минуты чему Мордехай был подобен?
Крепости был он подобен, врагом осажденной. Траншеи,
Насыпи враг понаделал, дозорные выстроил башни,
Бьет из баллист, катапульт и тучами стрелы пускает…
Так-то сидел Мордехай, а подрядчик тяжелые камни
Бухал в него: «Закладная… протори… убытки… взысканье…
Аукцион… прокурор… исполнительный лист… казначейство…
Жалоба… копия… суд… защита… решение… вексель…
Пеня… повестка… расписка… доверенность… постановленье…
Суд… аппеляция… пеня… указ… секретарь… ипотека…»
Съежился весь Мордехай, а Меир палит не смолкая.
И невозможно сказать, до чего бы дошло это дело,
Если бы вдруг не пришло избавленье нежданное. Думал,
Думал уже Мордехай, что с Меиром сделать: подняться ль
Да и послать его к черту с отцом и с матерью вместе, —
Или спросить, — прочитал ли молитву вечернюю Меир?
Вдруго подошла его дочка, по имени Элька, невеста;
С теткою Фрейдой пришла — и речь прервалась посредине.
— «Ты это, Элька, откуда? И время ль теперь для гулянья?
Мать — насилу жива, от шмыганья ноги опухли,
Отдыху нет от хлопот о свадьбе твоей да нарядах»…
— «Брось», — ответила тетка (а Меир молчал: подавился
Каменм, который собрался метнуть): — «мы с кладбища вернулись.
Звали на свадьбу мы тетю покойную, Этлю, с сестренкой
Переле. Как же иначе? Господь посылает нам свадьбу.
Плохо ли это? Таков, брат, обычай. Пусть знают. Наверно,
Радости Эльки они будут рады. И верно, на небе
Будут заступницы наши. Спасением и утешеньем»…
Знал Мордехай, что язык у Фрейды привешен отлично:
Сразу начнет с пустяков — и припустится: сыплет и сыплет;
Ввысь вознесется, потом насчет «Древес» и «Каменьев»,
Взор устремит во скончанье веков, — и крупным горохом
Кончит… Попал Мордехай из огня да в полымя. Только
Предупредил он несчастье, сказавши: «Голубушка, Фрейда,
Все это верно. Прекрасно, что вы не забыли усопших.
Надобно их пригласить. Да славится давший нам память!
После же ужина мы посмотрим списки другие:
Списки живых, приглашенных на Элькину свадьбу. Пожалуй,
Что-нибудь спутали мы, позабыли кого-нибудь. Как бы
Гнева не вышло, досады какой! их вовек не избудешь…
Ну, помолимся, Меир…» А после ужина вместе
Сели все трое рядком: Мордехай, и Элька, и тетя
Фрейда. (Жена Мордехая, хозяйка славная Хьена,
Все по хозяйству металась, ужасно спешила, и кругом
Шла у нее голова). На террасе сидели. Очками
Нос оседлал Мордехай и список держал приглашенных.
Имя за именем он с расстановкой читал и заметки
Вписывал сбоку. Читал он, — они же молчали и шили.
«Ну-с, Агайманы. Тут двое: Халецкий и старый Лисовский.
С давних времен мы друзья. Наверно приедут на свадьбу…
Каменка. Выходцы там из Добруджи живут, староверы —
Все огородники. Вот уж где хлеба-то много в амбарах!
Речка там — Конка, что в Днепр впадает. И в Каменке двое:
Циркин (горячка такая, что страх!) и Литинский (забавник,
Первый остряк — и родня мне). Наверно приедут на свадьбу…
Вот я боюсь за Токмак! Там грязища, народ же — разбойник.
Вдруг да письмо не дошло Кагарницкому Шмуэль-Давиду?
Старый, давнишний приятель; наверно приедет на свадьбу…
Так: Лопатиха Большая. Богатое место. Винецкий
Может оставить амбар: ведь в хедере вместе учились!
Верный, истинный друг: наверно приедет на свадьбу.
Вот и Большая Михайловка. Много в ней доброй пшеницы,
Много и всякого люда. Так слушайте спискок, вникайте.
Реб Мойсей Коренблит, с пятью сыновьями, конечно;
Вольф Пятигорский, мучник, и Лейба Пятовский, как порох
Вспыльчивый; Гордин, наш маскил и сын его Яня; Литровник
Яков; Серебреник Еся — хороший купец и процентщик.
Все ведь приятели наши: наверно приедут на свадьбу!
Скельки; сельцо небольшое, но славится медом и воском;
Трое там: Бринь, да Хмельницкий, да милая тетушка Ертель.
Вот уж друзья — так друзья: наверно приедут на свадьбу!
Верхний Рогачик; ну, там — одни гончары да горшени;
В списке: Хотинский Рефуэл да Бер Лебединский с Ципарским.
Тоже друзья и родня: наверно приедут на свадьбу.
Ну-с, а теперь Янчикрак. Тут — Вольф Хациревич. У этот —
Брата родного милее: наверно приедет на свадьбу.
Дальше — село Белозерка, что «Малым Египтом» зовется.
Здесь — Богуславские (двое) да жулик один, Лиховецер.
Все дорогие друзья: наверно приедут на свадьбу.
Вот Серогозы, Подгаец. Село Маньчикуры: Литровник
Залман, веселый бедняк, И Венгеров — великий законник.
Это все люди свои: наверно приедут на свадьбу.
Дальше идут хутора у Алешек (какие арбузы!)
Значатся: Рейнов-заика; Ямпольский — ужасный мечтатель.
Оба — родня и друзья: наверно приедут на свадьбу.
Дальше — Каховка, село, известное ярмаркой славной:
Оленов, старый невежда, — и Карп, вольнодумец изрядный.
Тоже приятели наши: наверно приедут на свадьбу.»
Так он сидел, разъяснял, отмечал и вычеркивал. Молча
К ним благовонная ночь глядела в открытые окна.
И собралися малютки — хасиды зиждителя мира:
Бабочки, мошки, жуки, комары, шелкопряды, поденки
В плясках и танцах вились над свечею в подсвечнике медном.
Песнь вторая.
Пятница, суббота и конец субботы
В пятницу, в день шестой, заскрипели ворота, калитки,
В тучах поднявшейся пыли явились повозки да брички,
Все — к мордехаевой хате, а в бричках престранные вещи:
Будто и нет никого, лишь груды материй да платьев.
В гурдах же прятались гостьи от солнца и пыли дорожной.
Только что грохот колес или топот коней донесется,
Или собаки залают — спешат уж и Фрейда, и Элька
С матерью (с ними — служанки) навстречу подъехавшей бричке.
Зорик, облезший пес, навострит отвислые уши,
Мчится навстречу повозке, несется, из сил выбиваясь,
Словно вся жизнь от того зависит, и с яростью дикой
Брешет на крепких мужицких коней, рычит, завывает,
Скачет на задних лапах, пугливых девиц устрашая…
С гостью снимается пыльник, пальто, и башлык, и накидка.
После — вуаль и косынка — и видно теперь, кто приехал.
Тут начинаются крики, объятия, визг, поцелуи.
Стихнет — и снова начнется: возня, пискотня, щебетанье,
Охи, и вздохи, и слезы от радости… Вдруг затихает:
В хату впорхнули девицы — и к зеркалу прямо. Двенадцать
Девушек съехалось нынче потешиться счастием Эльки.
Все из ближайших селений к субботе явились «цум фершпиль».
Элька заранее всем приготовила им помещенья
В разных ближайших домах — у родных, у друзей, у соседей.
Девушек съехалось только двенадцать, из ближних селений,
Возле Подовки лежащих; другие с отцами своими
И с матерями попозже приехали, прямо на свадьбу.
В день седьмой, в субботу, с утра, поденщица гоя
Отколупала у печки всю глину, открыла заслонку
И осторожно достала поставленный с вечера кофий.
(Так уж у Хьены велось: по субботам, для праздника, — кофий).
Сели за кофий к столу лишь свои, домашние. С ними —
Только чернявая Геня, любимая Эльки подруга.
Наскоро выпили кофий, слегка закусили. Мужчины
Тотчас пошли к бет-медреш, а девушки стол убирали:
Грязную сняли посуду и тщательно крошки стряхнули
Прочь со скатерти белой, украшенной белой каймою.
После отправились в сад, окружавший дом Мордехая.
Садик был невелик, три дорожки, и то не широких,
Но Мордехая он тешил: у прочих еврейских построек
Вовсе садов не бывает, дворы — точно лысое темя.
В садике фруктов не много, для дома — и то не хватает.
Все ж Мордехаю приятно покушать собственных фруктов.
Принято было гостей водить по средней дорожке,
Прочие две огородом служили. Там справа и слева
Между деревьями грядки тянулись. На грядках — петрушка,
Лук и укроп ароматный, фасоль на высоких тычинах,
В сотне одежек своих — капуста, горох шаловливый,
Редька, морковка-каротель и хрен, вызывающий слезы.
Там же — подсолнечник, гордо глядящий на солнце, и тыквы.
Что до деревьев, то чаще — ветвистые яблони, груши,
Но попадаются также багровые вишни; крыжовник
Тычет колючки свои, за одежду хватая прохожих;
Есть одинокая слива и белые две шелковицы.
Если ж по средней дорожке пройти до конца, то упрешься
В тесный большой полукруг постриженных желтых акаций.
Элька — невеста вела подругу милую Геню
Прямо в любимый свой угол, под старой развесистой ивой.
Густо в нем разрослись лопухов широкие листья,
В синих цветочках цикорий, крапива… Укромно и тихо.
Там и присели подруги. А Геня ласкается к Эльке:
«Ну, расскажи мне, Элька: красив твой жених?» — «Вот увидишь!» —
Элька ответила ей, и розы на щечках зардели.
«Что он тебе подарил?» — «Разумеется, серьги с браслеткой». —
«Ну, а ты?» — «Я — часы. И сшила для тефилин сумку:
Бархат лилового цвета; на нем золотыми шелками,
Щит Давида; кругом — жениха и отца его имя
Бледно-зеленым шелком; подкладка внутри голубая;
Шнур на завязки пошел розоватый с большими кистями».
«Письма писал он тебе?» — «Ну, конечно, и сколько же писем!» —
«Ты отвечала?» — «Ну да. Учитель двоюродных братьев
Письма мои сочинял, а я сама их писала». —
«Элька, ну, покажи мне, что пишет жених! Интересно!» —
«Геня, зачем? Твой жених напишет тебе — прочитаешь». —
Геня ластится просит: «Ну, дай мне прочесть…» Побежала
Элька домой и вернулась, неся драгоценные письма.
Геня ее обняла, а та нараспев ей читает:
«Бог да воззрит на тебя и мир свой тебе да дарует.
Моей дорогой невесте:
«Вот получил я письмо, о радость моя, — и прозрели
«Очи мои, и разверзлись зарею пред солнцем той вести,
«Что прочитал я в письме. Бесконечная радость взыграла
«В сердце моем и в утробе, узнавши, что ты здорова.
«Да увеличит Господь достоянье твое многократно,
«Дни он твои да продлит в приятности; если же будет
«Благо тебе — то и мне, и веселье твое — мне веселье.
«Словно широкотекущий поток, напояющий злаки,
«Так же взыграл и во мне поток благотворного счастья
«Из-за письма твоего; напояют сердечные гряды
«Шумные токи веселья; и радости дух мой исполнен,
«Ибо я вижу, что ты мои упредила желанья
«Прежде, чем высказал я, — ты просишь писать постоянно.
«Сердца дух моего, раскинувши крылья, несется
«Тысячекратно воздать за твои дорогие подарки.
«Спросишь, пожалуй, откуда такая любось, что подобна
«Ионафановой или Давидовой? Нет, дорогая!
«Ионафанова или Давидова просто ничтожны
«Перед моею. Моя — не из тленного сделана сердца,
«Непреходяща она, и ее пребывание вечно.
«Все отрады земные поток времен уничтожит,
«Все они моли и тли достоянье. Вовеки пребудет
«Только моя любовь. Не коснется рука разрушенья
«Только моей любви, потому что она не взрастает
«Злаком земных полей, — но злаком верного сердца.
«Листья на ней не увянут, а стебель пребудет вовеки.
«Как опаленную землю смягчает промчавшийся ливень,
«Так на разумную душу разумные речи ложатся —
«И растопляют ее, как слиток в пылающем горне,
«Крепость ее изменяют, и сущность меняют, и даже
«Ненависть самую злую в безмерность любви обращают…
«Вот каковы, дорогая, поэзии сила и свойства.
«(Впрочем, из них я еще отнюдь не все перечислил).
«Вот почему и решил я: поэзии мудрые речи
«Каплями пусть упадают на душу моей нареченной.
«О, дорогая! Я верю: цветы красноречия смогут
«Сердце затронуть твое. И я знаю наверно, что путь твой
«Благочестив, что напрасно ты времени тратить не станешь,
«Руки сложа не сидишь… Посему, если только случится
«Встретить тебе человека, идущего к нашему граду, —
«Не откажись известить о своем драгоценном здоровьи,
«Ибо все сердце мое о тебе в непрестанной тревоге,
«Письма же слаще вина и меня, и родителей тешат. —
«Так говорит твой жених, ожидающий писем. — Иуда».
Вместе с этим письмом пришла еще и записка,
Только родителям я читать ее не давала:
«Кроме того, дорогая, люблю я тебя в самом деле.
«Вот и пришло мне на ум, почему бы евреям не дважды
«Праздновать праздники все, чтобы дважды бывал и шевуот, —
«Так, чтобы снова я был на празднике в милой Подовке,
«Снова бы видел тебя… Ведь душа истомилась. Вчера же
«Видел тебя я во сне. Говорят, это к счастью. — Иуда.
«Боже тебя сохрани показывать эту записку
«Матери или отцу».
Прослушавши, Геня спросила:
«Любишь ли ты жениха?» — «Про любовь ничего я не знаю…
Слышу, как молится он, и душа у меня замирает.
Входит он — сердце дрожит, а взглянуть на него не решаюсь.
Все говорят, что хорош он: учен, чернобров, да и ласков.
Сердце рвется к нему — а любовь… про любовь я не знаю.
Ты не знаешь ли, Геня?» — И розы на щечках зардели. —
«Впрочем, пора и домой: уж скоро вернутся с молитвы…
А про любовь я не знаю…» Действительно, все возвратились
Из бет-медреша и ели: мужчины, а больше девицы.
Все же десятка два собралось за столом Мордехая.
После обеда взремнули, — а там началось и веселье.
С месяц уже Мордехай размышлял, и один, и с женою,
И совещался с друзьями: где лучше отпраздновать свадьбу?
Дома устроить? Так тесно, что места наверно не хватит
Всем приглашенным гостям. А можно сыграть и в амбаре,
Там, где ссыпают зерно; стоит он готовый, широко
Двери свои распахнув для принятия хлеба, и пахнет
Рожью, и с лета хранит он тепло в полумраке. Конечно,
Можно долой из него на время снять переборки,
Стены коврами украсить, навешать цветных занавесок,
Гладкий дощатый пол по случаю танцев обильно
Тальком посыпать… Другие в подобных же случаях строят
Новый большой балаган, покрытый широким брезентом
С медными кольцами. Есть за таким балаганом немало
Важных заслуг. Не мало тогда Мордехай поразмыслил,
Взвесил, — и вот, наконец, балаган построить решился.
Вскоре пришли мужики, притащили кирки да лопаты;
Все обсудив хорошенько, глубокие, узкие ямы
Вырыли. В ямы двенадцать столбов, обструганных гладко,
Вставили: им предстояло служить опорой для досок,
Двум же еще столбам — косяками дверными. Все ямы
Плотно засыпали щебнем, а сверху землею, и крепко
Ручками тех же лопат старательно утрамбовали.
Доску к доске пригоняя, вязали бечевками прочно:
В ход не пуская гвоздей, одною бечевкой крепили.
Сверху стропила сходились — и вот, за медные кольца,
Гладко по ним растянули брезент надо всем балаганом.
Был он высок и просторен, а Элька с подругами тотчас
Стены закрыли коврами. Красивые бра со свечами
Были прибиты к столбам; четыре яркие лампы
Свесились там с потолка, — и все балаган одобряли.
Все же не в том балагане девицы устроили танцы,
А в Мордехаевом доме, по многим и важным причинам.
Залу очистили им, — и схватила подруга подругу,
И припустились плялась; танцовали весь день неустанно,
Вплоть до вечерней зари. А под вечер им подали ужин.
Все угощали девиц: и медом, и всяким печеньем,
Вплоть до коржиков мелких, посыпанных сахарной пудрой.
После же ужина пуще, сильней разыгралось веселье.
Ловко сихтрил Мордехай: не сказавши девицам, позвал он
Сиху-жестянщика. Симха — хромой, да проворный. К тому же
Неугомонный скрипач: и вот, он играл им на скрипке.
И веселились девицы: схватила подруга подругу,
Все заплясали с восторгом, гуторили, пели, болтали.
А на дворе собрались — и в открытые двери смотрели
То на плясавших девиц, то на коржики в сахарной пудре.
И во второй уже раз петухи отдаленно запели,
Сон и покой возвещая: петух петуху по соседству
Передавал эту весть; обошла она все переулки,
Улицы все, все село, — а все еще Симхина скрипка
Яростным визгом визжала, — а девушки все танцовали.
Песнь третья.
Воскресенье
Ночь напролет проплясавши, проснулись девицы поздненько
Подали им и обед с опозданьем: семья Мордехая
Очень была занята, «ученых» гостей принимая.
Был, как обычай велит, обед устроен для низших
Членов местного клира: для служащих при синагоге,
Для переписчика Торы и прочих. Обедали также
Местный «еврей из погоста», кладбищенский сторож… А с ними
Некий проезжий торговец еврейскими книгами. В водки
Начали; после же водки покушали жирного супу;
После — жаркое; компотом закончили: груши и сливы.
Три, как водится блюда. Деньгами же каждому выдал
Рубль серебром Мордехай, а жена его всем на прощанье
Разных сластей надавала — для деток, оставшихся дома.
Стало девицам в тот день еще веселее — явилась
Из Мелитополя к ним капелла, пять музыкантов:
Первая скрипка, вторая, да бас, да кларнет, а к тому же
Был барабанщик еще, который привез и «тарелки».
Главный был Мазик, Рефуэл. Насмешники так говорили:
Дылда, паршивый, дурак, да косой, да безрукий — а вместе
Для сокращенья все это зовется капеллой. — Она-то
Из Мелитополя прямо сегодня явилась в Подовку,
Чтобы искусством своим веселить гостей Мордехая.
Весело Мазик вошел, поздоровался очень развязно,
Кстати, поклон передал от сватов из города: «Будут!»
Ловко ввернул в разговор, что они не обедали нынче.
Хьена намек поняла и капеллу за стол усадила.
Подали водки, закуски, компания в миг нагрузилась,
После чего разбрелись, помолившись. В тени, на крылечке
Скрипка, бас и кларнет легонько с часочек соснули.
Мазик пошел навестить старинных подовских знакомых,
А барабанщик один по дому слонялся, по саду,
Вышел на двор, наконец, — и по двору тоже слонялся.
Солнце изрядно пекло. Был праздничный день, воскресенье,
Тихо и мирно кругом. Как вдруг послышались крики,
Шум поднялся у сарая. Оттуда, — как видно, с размаху —
Вылетел наш барабанщик, за левую щеку рукою
Крепко держась. А щека огнем разгоралась и пухла.
За барабанщиком баба — и вся-то в соломе! за нею —
Рыжий соседский сын — и тоже в соломе. Мгновенье —
Вот уж и нет его там, исчез под шумок незаметно…
У Мордехая в прислугах жила плодовитая девка,
Крепкая, голос мужской, здоровенные икры. Она-то
За барабанщиком вслед из сарая и прыгнула шумно,
По двору криком крича: барабанщик тогда заметался —
Только бы скрыться ему… И никак понять невозможно:
Тот удирает, другой, — а раздетая баба бранится.
Много смеялись потом, но толком никто и поныне
Не разобрал ничего. Уж видно, такой незадачный
Выдался день. Не прошло, однако, и часу — а парень
Снова слоняется всюду. (Щека — что у доброй хозяйки
Пышно взошедшее тесто). Гуляет он по двору, глазки
Так и шныряют кругом. Как вдруг, почему — неизвестно,
Зорик, обшмыганный пес, на него неистово взъелся:
Так и старается в ляжку вцепиться. Дурак испугался.
Смотрит — кругом ни души. От великого страха
Сами согнулись колени — и сел на корточки дурень
И завопил, что есть мочи, — а Зорик рычит не смолкая.
Этот все скачет и лает, — а тот от ужаса воет.
Что поднялось во дворе! Народ отовсюду сбежался,
Пса отогнали кнутом и парню вернули свободу.
Скучно тянулся весь день для девиц. Но лишь только стемнело,
Мигом слетелись они в Мордехаеву залу и к Эльке.
Тут-то веселье пошло! Чуть первая взвизгнула скрипка,
Мрачно откликнулся бас, и нахально кларнет отозвался,
И замурлыкала нежно вторая игривая скрипка.
Но помирились потом — и вышла веселая полька,
Полная неги и страсти. — Схватила подруга подругу,
Пара за парой пошла, и целую ночь танцевали.
То угощались, болтая, то снова и снова плясали.
А на столе красовались и сласти, и мед, и печенье,
Вплоть до коржиков мелких, посыпанных сахарной пудрой.
А на дворе собрались и в открытые двери смотрели
Парубки, бабы, дивчата… Теснились под окнами густо,
Шумно толкаясь в дверях и любуясь еврейскою свадьбой.
Музыки томные звуки, ласкаясь и нежась, носились
В теплой ночной тишине над мирно уснувшим селеньем.
Насторожились сады, зачарованы смутною тайной,
Медленно месяц катился высокой своею дорогой,
Нежно струя серебро на маленький прудик, на хаты.
То побелит он амбар, то светлым венцом увенчает
Стройных верхи тополей, погруженных в ночную молитву…
Звуки неслись по селу, за село, в шелестящие травы —
И далеко-далеко замирали над сонною степью.
И разудалый напев становился нежнее и мягче,
Грусть зазвучала в весельи — грустнее, грустнее, грустнее,
Точно и не было вовсе на свете другого напева,
Более праздничных звуков, чем вечно унылая песня.
Песть четвертая.
Понедельник
Мальчик, лет десяти, вестовой, — во дворе Мордехая.
Волосы всклочены густо; рубаха расстегнута; ноги
Голыми пятками бьют по бокам проворной кобылки.
«Едут!» — кричит вестовой: — «На семи подводах!» Тотчас же
В десять мужицких подвод, припасенных заранее, люди
Быстро садятся, толкаясь, подводы битком наполняя.
Громко кричит Мордехай: «Музыканты, сюда! Музыканты!
Сваты! Где сваты? Скорее! А выпивка есть? А закуска?
Девушки! Ну же! Проворней!.. Извощики! Трогай!..» — И разом
Десять мужицких подвод за ворота несутся со свистом,
Гомоном, топотом, гиком и щелканьем. Вот уж,
Быстро одна за другой понеслись, обгоняя, помчались.
Спереди — псы со дворов, позади — непроглядная туча
Пыли. Подводы несутся — встречать жениха дорогого.
В двух, примерно, верстах от Подовки, вдали от дороги,
Грустно средь ровного поля маячит курган одинокий,
Чахлой травою поросший. И траву его покрывает
Легкая серая пыль, а ветры землей посыпают.
Изредка бледный ячмень да колосья залетной пшеницы,
Выжжены солнцем степным, в траве попадаются. Мнится,
Будто состарилась тут и трава — и печально, уныло
В ней седина показалась от долгой тоски по былому,
По поколеньям былым, что промчались, как вешний воды,
И не осталось от них ни следа, ни рассказа, ни песни.
Что же ты, старый курган? И о чем ты над степью тоскуешь?
Кто же насыпал тебя высоким таким и широким?
Что ты за тайну хранишь? Где те, что тебя насыпали?
Сном позабылись они — и сами всем светом забыты.
«Царской могилой» зовется курган, и к нему-то с дороги
Реб Мордехай и свернул, родню жениха поджидая.
Шумной, веселой гурьбой на курган побежали девицы,
Споря, кто раньше взберется. За ними степенно, неспешно,
Не забывая девиц понукать, подзадоривать шуткой,
Шли старики, отдуваясь. Взошли на вершину кургана,
Стали — и дикая ширь степная пред ними открылась
В грозной своей наготе, опаленная пламенем солнца.
С самых древних времен, со времен мирозданья, над степью
Дивная стелется тишь, пред которою речь умолкает.
Нет границ тишине, и нет предела простору,
Только объятья небес вдалеке замыкают пространство.
Пыль задымилась над шляхтом, вставала, росла, приближалась.
Вот уже в ней показались летящие быстро повозки,
Вот уже стали видны в повозках сидящие люди.
Вот повернули к кургану, все ближе и ближе. Капелла
Встречный грянула марш. Замахали, задвигались шумно
Те, что стоят на кургане, и те, что подъехали в бричках.
Свата приветствует сват, родные родных обнимают.
«Мазел-тов! Здравствуй, жених!» — «Эй, мазел-тов! Здравствуйте, сваты».
Уж у подножья кургана разложена пестрая скатерть;
Вот уже солнечный луч купается в золоте винном;
Вот уж его теплота касается коржиков пухлых,
Булок, кусочков мацы, крендельков и других угощений,
Звонкой стеклянной посуды, серебряных круглый подносов…
Весело сваты друг другу кричат: «на здоровье! Лехаим!»
Пьют и едят старики, а за ними, жеманясь, девицы.
Как принялись за вино — не отстали, покуда ни капли
Больше его не осталось в посуде. Но только, пожалуй,
В нем и нужда миновала: без выпивки весело было.
Кончили все это пеньем, объятьями, радостным шумом.
Вот и целуются двое: товарищи с самого детства,
Вместе когда-то росли, и один их мучил меламед.
Рады друг другу они: «Ты, Яков, с чего поседел-то?»
«Сам ты с чего облысел?» — «Как дела?» — «А твои как делишки?»
«Сколько детей у тебя?» — «А, ей-Богу же, разве я знаю?
Двое с матерью спят, один — со мной на кровати,
На оттоманке один, а другие ложатся вповалку:
Как же я их сосчитаю?..» — «Вот дурень!..» Вдруг — танцы. «Скорее!»
И принялись танцевать под музыку славной капеллы,
Весело ей подпевая. Плясали с большим оживленьем,
Впрочем — мужчины одни. Девицы на них возроптали,
Стали со сватами спорить. Тогда и для них музыканты
Бойкую дернули польку — и девушки тоже плясали.
Не были также забыты извощики: возле подводы
Сели они и сердца услаждали закуской и водкой.
Вздумал потом Мордехай послать мальчугана в Подовку,
Чтобы привез он вина но ему не позволили. Снова
Стали садиться в подводы, чтоб ехать в Подовку, — однако
Спутали все экипажи, и каждый как сел, так и ехал.
Мчались вовсю, торопили извощиков, громко кричали,
Их лошадей погоняя, махая кнутами, стараясь
Между возниц возбудить благородное соревнованье.
Перекликались, шутили, кричали ура, баловались,
Много тут было забавы, и много приятного сердцу…
Так-то семья Мордехая встречала приехавших сватов.
Дом Мордехая кипел, как котел на огне, и ворота
Не запирались весь день — все новые гости являлись,
Этот — туда, тот — сюда, толкутся, приходят, уходят…
Сущая ярмарка, право!.. Когда же, совсем уж под вечер,
Сальные свечи зажглись в большой Мордехаевой хате, —
Снова туда собрались и друзья, и родные, и сваты,
Вновь закипело веселье; уселись в углу музыканты;
Вздумали было девицы опять танцевать — да не вышло,
Сваты теперь одолели, отбили у них музыкантов:
«Нынче капелла за нами!» — И вот, до полуночи самой
Музыка им исполняла напевы хазанов, отрывки
Опер, румынские песни… И все веселились и пили,
Сердце свое услаждая. Потом старики утомились
И разошлись восвояси: вздремнуть, отдохнуть, А девицы
Только остались одни — уж подруга схватила подругу,
Пара за парой пошла — и целую ночь танцевали.
То угощались, болтая, то снова и снова плясали.
А на столе красовались и сласти, и мед, и печенье,
Вплоть до коржиков пухлых, посыпанных сахарной пудрой.
И танцевали они, пока петухи не пропели:
«Третья стража идет! Скорей по постелям, Израиль!»
Песнь пятая
Вторник. Покрывание невесты. Свадебный вечер
День, в который Создатель два раза одобрил созданье,
Пеньем и музыкой начат. Пошли музыканты с бадханом
К дому тому, где жених имел пребыванье в Подовке,
Чтобы устроить ему почетную встречу: «добрыдзень».
Музыки звуки услышав, со всех переулков и улиц
Стаей слетелись мальчишки и в миг окружили капеллу.
После бравурного марша и речи бадхана, капелла
Водкой себя подкрепила, покушала пряников сладких
И повернула обратно к невесте. С отчаянным криком,
Псов по дороге дразня, свистя, гогоча, кувыркаясь,
Перегоняя друг друга, отряд босоногих мальчишек
До Мордехаевой хаты вприпрыжку скакал пред капелой.
Тут-то она и невесте устроила громкий добрыдзень.
Элька, смущаясь, краснее, гостей оделяла сластями
И подносила вина — и лица у всех прояснились.
Осенью поздней, когда оставшимся на зиму пташкам
Голодно станет в лесу, они собираются густо
Возле гумна, где ловец для приманки насыпал им зерен.
Те подлетают и смотрят; другие — раскинувши крылья,
Прочь улетают и вновь возвращаются, крадутся к зернам;
То подлетает синица, то чиж, то щегленок, то зяблик,
То красношейка — и все-то перстреют своим опереньем,
Серым, зеленым, красным, коричневым, черным и желтым…
Так собрались и девицы в простороной комнате Эльки,
Ярко одетые все, в пестреющих платьях платьях и шарфах,
И далеко от девиц приятными пахло духами,
И торопливо подруги входили и вновь уходили,
В зеркало глядя, вертясь, поправляя друг другу наряды.
Солнце уже опускалось, когда появились девицы,
Словно весенний букет, рассыпанный кем-то. И Элька,
Тоже в нарядной одежде, с подругами пестрыми вместе
В новый вошла балаган, — вошла с лицом побледневшим.
Там ожидал уж бадхан во главе музыкантов — и громко
Он произнес нараспев: «Невесты в честь дорогой,
Что так прекрасна собой, что блещет подобно заре
Иль как наш град на горе, и радует сердце родных
Как и подруг своих, и всем нам слаще вина, —
Музыка, грянь!.. Вот она!..» И скрипка и бас загудели,
Заторопился кларнет, замурлыкала скрипка вторая…
Бросились к Эльке подруги с объятьями. Тут суматоха,
Давка и визг поднялись, но прикрикнул бадхан — и затихли.
Танцы тогда начались, заплясали девицы-подруги
Польку, лансье и кадриль — и невеста средь них танцевала,
Бледная, ибо не ела с утра. Танцевала со всеми,
Не пропустив ни одной: таков уж обычай издревле.
Все-то обычаи знает разумница-Элька. Обидеть
Разве же может она хоть одну?.. Никого не забудет!..
Так-то они танцевали. Меж тем балаган пополнялся.
В новых нарядных одеждах, гуторя, толкая друг друга,
Новые гости вливались в широко раскрытые двери,
И наступила шумиха, веселая, дружная давка.
Очень уж много сошлось: тут вся ликовала Подовка.
Вся молодежь собралась, и старцы седые спешили,
Не говоря о родне и о детях, которых с собою
Матери взяли на свадьбу: тут были грудные младенцы,
Были и те, что постарше: стояли, в носу ковыряя,
И от голов их лилось благовонье миндального масла.
Брать же с собой ребятишек три важные были причины:
Первая — можно ли их оставить одних без призора:
Могут и «свет опрокинуть», и глаза и зуба лишиться.
Дальше: какая беда, если дети посмотрят на свадьбу?..
В-третьих: пуская и они покушают пряников сладких.
Словом — была кутерьма, веселая, дружная давка.
Много народу сошлось, и вся ликовала Подовка.
Как же!.. Еще ведь в субботу, в самой синагоге, на свадьбу
Фалек усердно и громко гостей созывал к Мордехаю.
Вот и сошлись, а за ними теснились в дверях балагана
Слуги, работники, дети, народ из окрестных селений.
Все еще дома жених. И к нему собираются гости
По одиночке, по двое — на пышный прием. Наконец-то
Завечерело. Тогда гостей ко столу пригласили.
Сел на почетное место жених. Начиненный изюмом
Желтошафранный калач стоял перед ним, — и топорщась
На калаче серебрилась, блистая крахмалом, салфетка.
Два посаженных отца уселися справа и слева.
Заторопился народ, занимая места, — и приятно
Сердце свое услаждал он вином, крендельками, закуской —
Всем, что лежали пред ним на серебряных мисках, подносах.
Только жених ничего не отведал: с утра он постился.
После того, как народ натешился трапезой общей,
Послано было об этом известие в дом Мордехая,
Для передачи бадхану. Бадхан, тишину водворивши,
Провозгласил громогласно, туда и сюда обращаясь:
«Женщины, свечи зажгите!.. Скорей!.. Торопитесь!.. Проворней!..
Живо!.. Невесту сажайте!..» — И женщины, с говором шумным
Заторопились вокруг, забегали. Все суетились.
Гвалт, беготня, толкотня… «Для невесты очистите место!..»
Жизнью отважно рискуя, как воин, бегущий из плена,
В праздничном платье зеленом, усеянном желтым горохом,
Галда, стряпуха, в толпе себе пролагала дорогу.
Гордо ступала она к казалась не меньше, чем сватьей
Со стороны жениха. К балагану она приближалась
С белой высокой квашнею. И вот, посреди балагана
Галда квашню опустила — отверстием к полу. Подушку
Сверху она положила, покрыла ковром — и тогда-то
Тихим размеренным шагом, с печальным величьем на лицах,
К этой квашне подвели посаженные матери Эльку.
Села она на подушку и белой фатою покрылась.
С грустью тогда окружили замужние женщины Эльку.
Каждая к ней походила с зажженной свечою — и плача
Каждая ей расплела по косичке. (Заранее Эльке
Волосы все заплели во множество мелких косичек).
Сильный и громкий был плач; рыдали старухи, девицы,
Плакала очень невеста, обильные слезы роняя;
Дети услышали плач, увидали, что матери плачут,
И закатились, как водится; голосом грустным и слезным
Речь произнес и бадхан, на высокую став табуретку;
Тихо и грустно ему подпевали чуть слышные скрипки;
«Мир» разливался в слезах, над невестою скромной рыдая.
И говорил ей бадхан, и каждую заповедь строго
Ей наказал соблюдать, и смиренью учил, — но закончил
Все утешеньем. Замолк — и взыграла веселая скрипка,
Грянул оркестр — и весь дом охватила великая радость…
Так-то оплакали Эльку, разумницу, дочь Мордехая.
После этих обрядов, совместно с прекрасной капеллой,
В дом жениха поспешает бадхан — и не мало несет он
Важных даров от невесты: большой балахон полотняный,
И полотняный кушак; ермолку с красивым узором,
Что по атласу расшит серебряной ниткой, — и талес.
Пред женихом положил он все это — и словом серьезным
Речь свою начал; напомнил о святости истинной веры
И призывал к покаянью, на правильный путь наставляя.
В рифму бадхан говорил и все призывал к покаянью
Голосом грустным и слезным, — а скрипки ему подпевали.
И размягчились сердца предстоящих, и вспомнили юность.
Грусть воцарилась кругом, и многие слезы роняли,
Слушая слово бадхана. А кончил он все прибауткой.
Скрипка и бас встрепенулись и грянули маршем бравурным…
Так-то бадхан веселил жениха Мордехаевой Эльки.
Кончил он речь, и поднялся жених, а потом и другие;
Очень большою толпой пошли к «покрыванью невесты».
Тихо жених между двух посаженных отцов продвигался,
Сзади же все остальные мужчины (ведь только мужчины
У жениха на приеме бывают). Тихонько ступал он,
Сердце же часто и сильно в груди колотилось. Однако,
Часто казалось ему, что биться оно перестало…
Кто она, девушка эта, прелестная девушка, взором
Светлым своим навсегда приковавшая сердце?.. Кто скажет,
Что его ждет впереди? Кто грядущую жизнь угадает?
Если в родителей Элька, то верное ждет его счастье.
Будем же думать, что так! О, милая, скромная крошка!..
И — заторопится сердце, и вдруг — замирает, замедлясь…
Так-то в раздумьи жених приближался уже к балагану.
Точно палаты царя, балаган деревяный сияет.
Куполом поднят брезент, занавешены стены коврами
С ярким цветочным узором, и многие лампы и свечи
Льют ослепительный свет, раздробленный в стеклянных подвесках,
А на квашне посредине сидит под фатою невеста,
Словно царевна среди раболепных рабынь. С покрывалом
Бледный жених подошел, и губы его задрожали,
Как произнес он: «Сестра, мириадами тысяч да будешь!»
Это сказавши, невесту покрыл он. А тем покрывалом
Занавесь Торы служила — легчайшая ткань дорогая,
Ярко-малиновый шелк, золотой бахромою обшитый.
Встала невеста в тот миг, восточной подобна царевне
Средь раболепных рабынь… И вправду ли это случилось,
Или пригрезилось только? — в тот миг жениху показалось,
Будто из длинных ресниц, бросающих темные тени,
Брызнули в самое сердце две искры — и екнуло сердце…
Но подоспели девицы, подруги, подруги прелестной невесты,
Хмель и ячмень в жениха полетели сияющим ливнем,
Словно тот дождь золотой, что струится и блещет на солнце.
Тут, обращаясь к старухам, воскликнул бадхан: «Не оставьте
Благословить жениха!» — и старухи ответили хором:
«Бог Вседержитель его да хранит! Да не знает нужды он
В помощи смертных!..» И встала среди балагана невеста.
К ней подоспели на помощь, народ от нее оттеснили.
Взвизгнула первая скрпка, вторая завторила. Еся
Встал и гостям возвестил: «Начинается первая пляска».
Женщин, пришедших на свадьбу, от юных до самых почтенных,
Голосом громким, протяжным одну за другой вызывал он.
Все-то обычаи знает разумница-Элька. Обидеть
Разве же может она хоть одну? Никого не забудет.
Еся меж тем возглашает: «Почтительно просят и просят
Добрую мать и жену, благочестьем известную миру,
МИлую бабушку Цвэтл, (да живет она многие лета!) —
Просят ее танцевать! А! вот уж она выступает.
Вот она! Шире раздайтесь! дорогу и ей, и невесте —
Той, что и нас, музыкантов, щедротой своей не оставит!»
Грянули туш музыканты, и бал начался полонезом.
Вышла почтенная Цвэтл, Мордехаева мать. Потускнели
Старые очи ее , но приветливо смотрят на внучку;
Сгорблена бабушка Цвэтл, и морщинами щеки покрыты, —
Все же от черных ресниц широкая тень упадает,
Да изогнулись дугой бархатистые черные брови —
Прежней, отцветшей красы последний остаток. Надето
Черное платье на ней, старинного очень покроя:
Черный, тяжелый шелк: уж такого не делают нынче.
Бристтихл у ней на груди с золотым хитроумным узором,
Вышивка редкой работы… На тощей старушечьей шее
Крупный и ровный жемчуг, похожий на слезы ребенка,
Семь подобранных ниток. Отличнейший жемчуе, голландский, —
Сразу же видно, что это не просто какой-то «еврейский».
Так же и нить янтаря двумя золотыми струями
Грудь украшает старухе, и с жемчугом брошь золотая.
Серьги двойные на Цвэтл: изумруд — с изумрудным подвеском,
Необычайной игры. Но уж лучше всего и прекрасный,
Точно блестящий венец на челе ассирийской царицы,
Голову Цвэтл увенчал сияющий штернтихл, который
Черною бархатной лентой лежал на прическе; по ленте ж,
Вправо и влево от пряжки, сверкавшей огнями алмазов,
Были нашиты два ряда таких же алмазов — и камни
Были чем дальше от пряжки, тем мельче. В таком-то наряде
Мудрая бабушка Цвэтл из толпы приглашенных навстречу
Вышла счастливой невесте, прелестной скромнице Эльке.
Музыка громко играла, захлопали гости в ладоши.
Плавно и тихо ступая, приблизилась бабушка к Эльке,
За руку нежно взяла и трижды они покружились
В круге веселых гостей — и захлопали гости в ладоши.
Цвэтл возвратилась на место размеренным шагом, а Есель
Снова уже возглашал: «Почтительно просят и просят
Добрую мать и жену»… и так далее. Тут-то капелла
Грянула музыкой снова, и мать жениха непоспешно,
Плавно и тихо ступая, любовно приблизилась к Эльке,
За руку нежно взяла, и трижды они покружились
В круге веселых гостей — и захлопали гости в ладоши.
Мать жениха возвратилась размеренным шагом на место.
После нее и другие замужние женщины с Элькой
«Первую пляску» плясали согласно обычаям старым.
Плавно и тихо ступая, к невесте они приближались,
За руку ласково брали и трижды неспешно кружились,
И возвращались на место размеренным шагом. А Есель
Тотчас же к ним подходил, протягивал руки — и щедро
Все одаряли его… Так «первую пляску» плясали.
Вечер окутал уже таинственной тьмою селенье.
Вышел жених, наконец, направляясь во двор синагоги.
С хохотом, гомоном, визгом отряд босоногих мальчишек,
Перегоняя друг друга, вприпрыжку скакал пред капеллой,
Громом могучего марша весь мир наполнялся, казалось.
Тихо жених между двух посаженных отцов подвигался.
Белый на нем балахон, подарок невесты, и кунья
Шуба (она в рукава не надета, а только внакидку,
Вследствие жаркой погоды). Веселой, но важной гурьбою
За женихом все мужчины в приятных идут разговорах,
А во дворе синагоги стоит уж готовая хупа.
Рядом — подовский раввин и кантор. Под шелковой хупой
Встал с шаферами жених. За невестой вернулась капелла.
Мелкие свечечки в небе зажгли, веселясь, ангелочки,
Чтобы им было виднее, как шествует скромная Элька.
Грянули маршем бравурным ретивые члены капеллы.
Элька идет под фатой, посаженные матери — рядом.
Элька не чует земли под ногами; не сами ли ножки
Зльку уносят куда-то? Не слышит она и не видит,
Как уж вокруг жениха ее обвели семикратно.
Слышен откуда-то милый надтреснутый голос раввина:
«Благословен Ты, Господь наш, Владыка вселенной». Но Элька
Даже не помнит того, как надели колечко на палец.
Не понимает она, как над ухом бормочет ей служка:
«Вот тебе, дочка, кетуба, храни, береги ее свято,
Ибо женою не будешь, когда потеряешь кетубу».
Милым и грусным напевом слова долетают до слуха,
Сердце и душу волнуя каким-то неясным намеком…
Радостный шум поднялся, как жених раздавил под ногою
Винную рюмку. Кричали: «Эй, мазел-то! мазел-тов!» Громко
Гости и гостьи шумели. Громами взгремела капелла.
Возгласы, слезы, объятья… И вот, новобрачные вышли
Под руку. Гости за ними. Направились в дом Мордехая.
Шумно родные невесты родных жениха обнимали,
Все веселились, плясали и с песными двигались дальше.
Все-то обычаи знает разумница Элька. Глазами
Ищет она водоносов: кто вышел навстречу с водою?
Двое навстречу ей вышли: Савко — водовоз и служанка
Гапка. Стоят на дороге и полные держат ведерки,
А новобрачные в воду бросают на счастье монеты:
Целый полтинник в ведерко — и целый полтиннник в другое.
Так возвращались они от хупы в дом Мордехая.
Хьена, Элькина мать, перед хатой просторной и белой
Встретила их на пороге с дарами. Одною рукою
Хьена большой каравай шафранный держала. Над хлебом
Пара зажженных сияла свечей, а другою рукою
Чарку с душистым вином держала счастливая Хьена.
В светлую хату войдя, новобрачные пили и ели:
Это был «суп золотой», им после поста поднесенный.
А в балагане меж тем уж опять заиграла капелла.
Девушки вышли плясать; обнимая друго друга, кружились.
И не успели еще отдохнуть от поста молодые —
Как уже стали опять собираться во множестве гости.
Их занимала родня Мордехая. Столы накрывали.
Женщины сели отдельно, мужчины отдельно. Уселся
Муж за столом для мужчин на почетное место, а Элька
Так же уселаь за женским. Однако, столов не хватило.
К тем, что заранее были накрыты прибавили новых.
Были закуски все те, что обычай велит, — и во-первых
Сельди в оливковом масле и в уксусе; с краю тарелок
Ровным бордюром лежали оливки; с селедкой из Керчи
Сельдь астраханская рядом лежала; помимо селедок
Были сардинки, кефаль, золотой пузанок; а в графинах —
Водка, и мед, и вино, и пиво в зеленых бутылках.
Вдоволь тут было мацы, крендельков и различных печений,
Как подобает в дому богача. И с веселием гости
Сердце свое услаждали, усердно кричали: «Лехаим»,
Не забывая о яствах и устали как бы не зная.
Дочиста съели закуску, а музыка им исполняла
Цадиков нежные песни, напевы хазанов, романсы,
Песни цыган удалые, а также отрывки из опер.
После внесли в балаган благовонные рыбные яства,
Те, что слюну вызывают и запах далеко разносят.
Был тут отличнейший карп, украшенье днепровской стремнины,
Славно поджаренный с фаршем; и были огромные щуки,
Радость еврейского сердца, — острейшим набитые фаршем.
Не было тут недостатка и в рыбе помельче: был окунь,
Широкогрудый карась, и судак, и лещ серебристый.
И наслаждался народ, и все поварих похваляли.
И не отстали от рыбы, пока ничего не осталось.
Начисто рыбу прикончив, народ отдыхал, и тогда-то
Выступил Есель-бадхан, на высокую встал табуретку
И забавлял он гостей, и показывал фокусы. Просто,
Можно сказать, чудеса он проделывал. Юкелю-служке
Дал он кольцо — и исчезло оно, а нашлось почему-то
У Коренблита в густой бороде; он часы Мордехая
В ступке совсем истолок — а часы у Гейнова под мышкой:
Вот вам, целехоньки, ходят, футляр и цепочка на месте.
И удивился народ и ревел от восторга. А Есель
Взял у невесты платочек и сжег его тут же на свечке,
Даже и пепел развеял — и что же? Платочек в кармане
У Кагарницкого — вот он. И видел народ, и дивился,
Хлопал бадхану в ладоши. А дальше и больше. Велел он
Чтоб длинноносый Литинский чихнул. Тот чихнул, а монеты
Так и посыпались вдруг из огромных ноздрей, где торчали
Клочья волос седоватых. Дивились — и били в ладоши.
Глупого Юкеля Есель позвал и сказал ему: «Юкель,
Хочешь, тебя научу я проворной и легкой работе?
Хочешь фотографом быть? Повторяй же за мною движенья.
Вот прикоснусь я к тарелке, а после к лицу. Повтори-ка!»
Есель мизинцем провел по донышку мелкой тарелки,
После чего прикоснулся к румяному носу. И Юкель
Тоже провел по тарелке и по носу. Глядь — на носу-то
Черная линия. Есель провел по тарелке и по лбу,
Юкель проделал все то же — на лбу у него появилась
Черная линия. Притча! Не мало народ подивился:
Есель по-прежнему бел, а тот все чернеет, чернеет…
(Юкеля Есель провел: закоптивши дно у тарелки,
К ней прикасался он только мизинцем, никак не иначе, —
А по лицу проводил указательным пальцем). А Юкель
Мазал себя и чернел, а народ надрывался от смеха.
Юкель таращил глаза, стараясь постигнуть причину
Этого хохота… Вдруг — появились огромные миске
С супом, и запах его по всему балагану пронесся.
Хохот мнговенно затих. Занялись изучением супа.
Очень хвалили его за навар, за чудесные клечки, —
Музыка ж громко играла, пока не покончили с супом.
Есель тогда подошел ко столу посреди балагана
И возгласил громогласно: «Дары жениху и невесте».
Вышел Рефуэл Хотинский с подносом и круглою чашей.
Их он поставил на стол, повернулся — и молча на место.
Поднял подарки бадхан, показал их народу и молвил:
«Дядя дарит жениху: знаменитый богач, всем известный,
Рабби Рефуэл Хотинский, Серебряный гадас, а также
Чудной работы поднос!» — А музыка грянула тушем.
Вышел Азриэл Мощинский, тяжелых подсвечников пару
Молча поставил на стол, повернулся — и молча на место.
Поднял подарки бадхан, показал их народу и молвил:
«Друг жениха преподносит: известный богач, именитый
Рабби Азриэл Мощинский. Старинных подсвечников пара,
Чудной чеканной работы!» — А музыка грянула тушем.
Так-то один за другим подходили и клали подарки
Гости, родные, друзья. Дарили, смотря по достатку,
Золото, утварь, кредитки, хрусталь, серебро, безделушки.
Только уж после того, как закончились все приношенья,
Подали слуги жаркое, и запах приятный разнесся
По балагану волною. И каждому подали гостю
(Без исключения всем!) по куску ароматного мяса.
Ел, насыщался народ и обильно вином услаждался.
Только родные невесты за стол не садились ни разу,
Ибо служили они приглашенным гостям, угощая,
Напоминая о водке, о мясе, о разных приправах,
Зорко следя, чтоб вина достаточно было в графинах:
Все, как обычай велит, чтоб не вышло обиды иль гнева…
Так-то венчальный обряд справляла семья Мордехая.
Только слегка подкрепилась капелла закуской и водкой, —
Вот уже встала невеста среди балагана, готовясь
К танцу кошерному. В ручке держа белоснежный платочек,
Элька стоит, смущена, лицо от стыда наклонила.
Темную, темную тень ресницы бросают на щечки.
Грянули туш музыканты, и бал начался полонезом.
С места поднялся раввин реб Рефуэл, и медленным шагом
К Эльке приблизился он, и рукою взялся за платочек;
Важно степенно они три медленных сделали тура,
Весь обходя балаган, — и хлопали гости в ладоши.
Кантор, рабби Эли, в атласной одежде, поднялся;
К Эльке приблизился он и рукою взялся за платочек;
Важно, степенно они три медленных сделали тура,
Весь обходя балаган, — и хлопали гости в ладоши.
Третьим отец жениха, реб Ице, поднялся неспешно;
К Эльке приблизился он и рукою взялся за платочек;
Важно, степенно они три медленных сделали тура,
Весь обходя балаган, — и хлопали гости в ладоши.
После, один за другим, и другие почтенные лица
Делали в точности то же — и хлопали гости в ладоши.
Так-то у Эльки на свадьбе был танец кошерный исполнен.
После мужчин припустились замужние женщины в пляску.
Грянула фрейлихс капелла — веселый, причудливый фрейлихс.
За руки гостью взялись и в лад музыкантам запели.
Начали медленно, плавно, а кончили бешеной бурей.
Мчались, кричали отставшим, насильно тащили сидящих —
И разыгралось веселье… И вдруг молодая исчезла.
Снова мужчины пошли танцевать — и за фрейлихсом — фрейлихс
Так и гремел в балагане. Проснулся дурак-барабанщик
И разошелся: гремел, тарахтел, оглушая нещадно
Звоном тарелок своих, — а люди, подвыпив, плясали,
Звали, тянули друг друга и вслух подпевали капелле.
Вдруг новобрачный пропал… А люди все пляшут и пляшут…
Этот сидит и поет, другой ударяет в ладоши —
До истощения сил, до обильного пота… Танцуют,
Передохнут, подкрепятся за дружеской легкой беседой
Или за спором о текстах — и снова: за фрейлихсом фрейлихс.
Вскоре веселье дошло до предела. Когда же напитки
Сделали дело свое в душе Мордехая — встает он,
Кличет жену свою, Хьену: «А ну-ко-ся, сватушка, выйди.
Ну-ка мы спляшем с тобой. Пускай поглядят молодые».
Тянет он за руку Хьену: «Эй, фрейлихс! Живей, музыканты.
Пляшет жена моя Хьена!» — Жена, застыдясь, увернулась:
— «Что ты, старик, одурел? Вишь, разум пропал у еврея».
— «Если не хочешь со мной, я, пожалуй, один протанцую!
Ну-те-ка мне казачка, музыканты! Да с чувством, с запалом!
Место, почтенные, мне!» — И гости очистили место.
Длинные фалды свои подвернул Мордехай расторопно,
Взвизгнула первая скрипка, тарелки залязгали часто,
И загремел казачок, разудалый, веселый, проворный.
Руки фертом изогнув, Мордехай поглядел на собранье,
Крепко притопнул ногой — и легчайшим полетом понесся.
То пролетал он по кругу, локтями гостей задевая,
То застывал он на месте и дробь выбивал каблуками.
То разводил он руками, как будто в любовной истоме,
То разлетался опять — и носился в каком-то забвеньи.
Люди стояли вокруг, восхищались и били в ладоши.
И пробудились опять петухи и зарю возвестили.
Песнь шестая
Среда, четверг, пятница, «весела суббота»
Сильно в тот день заспались евреи в счастливой Подовке.
Встали поздненько, а вставши, бродили сонливо и вяло,
Точно осенние мухи, которых морозом хватило —
И неподвижно они повисают на стенках и стеклах.
Грустно стоял балаган опустелый. Мальчишки копались
В грудах вчерашнего сору. Одни лишь девицы порхали
Из дому в дом, от подруги к подруге. Порой заходили
К Эльке они посмотреть, к лицу ли парик ей. Капелла
Тоже явилась попозже, и с нею бадхан. Инструменты
Были настроены. Тут полилась безутешным напевом
Чудная, нежная песня — печальная «Песня разлуки».
Все собралися в кружок: Мордехая служанки и слуги,
Скромницы-Эльки подружки, зашедшие в эту минуту.
Слезы стояли в глазах: уж очень красивая песня.
Вновь получила капелла вино, угощенье, закуску,
Села в готовую бричку и стала усердно прощаться,
Очень довольная всем, потому что немалую плату
Ей заплатил Мордехай, не обидели также и гости.
(Хоть и сказал Мордехай, что на нем все расходы за танцы,
Гости однако желали платить хотя бы за фрейлихс,
Ибо приятно же слышать, как Мазик рычит, что такой-то,
Сын такого-то рабби, вельможа, богач знаменитый,
Нанял и платит за фрейлихс для всех именитых евреев).
Свистнул возница, рванули ретивые кони, помчался
С лаем обшмыганный Зорик, и тень побежала за бричкой.
Солнце полудня стояло средь синего неба, на землю
Ярко струило свой блеск, собираясь склоняться на запад.
Вскоре накрыли на стол в Мордехаевой зале просторной.
Сели к столу молодые с ближайшими только друзьями.
Элька была в парике и сидела с достоинством, словно
Много уж лет пребывала в замужестве. Слушала важно,
Важно сама говорила, как людям степенным пристало,
Только на щечках ее румяные розы пылали.
Впрочем, несколько лет парик ей как будто прибавил.
С радостью сваты глядели на юную пару. Былое
Припоминали они, говорили друг с другом о прошлом.
Чуждое всякого шума кругом разливалось веселье.
Тихо тот день проходил, и вечер прошел молчаливо.
Было совсем уж темно, как сошлись Мордехаевы гости
Вновь за обильным столом, установленным яствами тесно.
Начали с шуток, острот, а кончили шумным весельем —
И до полуночи так засиделись. Одни лишь девицы
Разом куда-то исчезли: уж их по домам разослали,
Ибо иссякла мука, припасенная к свадьбе, и хлеба
Не было больше, — и значит, на разные вкусные вещи
Шесть с половиной мешков Мордехаем истрачено было.
Стали в четверг по домам разъезжаться: пора. Большинство же,
Впрочем, осталось еще до исхода «веселой субботы».
Много веселия было тогда в Мордехаевом доме.
Весело дни проходили и краткие ночи. В субботу
Шествием важным и чинным вели молодых в синагогу.
Там молодого почтили торжественным выходом к Торе.
Не был забыт Мордехай: за него особливо молились,
И Мордехай с молодым пожелали пожертвовать много
В пользу своей синагоги — к немалому счастью клира.
Сватьи же скромницу Эльку с парадом вели в синагогу,
Там усадили ее на место старухи-раввинши;
Молча сидела она, не молясь, — и сияла, как солнце.
Снова большой балаган наполнился шумом и гамом,
Снова большие столы скатертями накрыли; подносы
Ставили с разной едой, и блюда и тарелки с закуской.
Много тут пряников было, и разных печений, и водки,
Ибо с вечерней молитвы в тот день прихождане Подовки
Не разбрелись, как всегда, по домам, а зашли к Мордехаю:
Женщины, дети, мужчины, — все община в полном составе.
Быстро вечерние тени сгустились и мир полонили,
Темную ночь навели; во дворе Мордехая возницы
Ждут запоздалых гостей, но те не спешат разъезжаться,
Ждут «прощального борща» — и борщ закипает в кастрюлях,
Распространяя вокруг благовонный, наваристый запах.
Тихо прохладная ночь мировой проходила пустыней,
Тихо все было вокруг, лишь долго над темною степью
Слышался топот коней и скрип дербезжащих повозок:
То по домам возвращались усталые гости и сваты.
Так-то справляли в Подовке веселую, славную свадьбу —
Так выдавали там Эльку, разумную дочь Мордехая.
—————
—————
—————
Конец стихотворения – все стихи в оригинале.
Стихотворная библиотека. Становитесь участником и публикуйте свои собственные стихи прямо здесь
Стихотворное чудовище – многоязычный сайт о поэзии. Здесь вы можете читать стихи в оригинале на других языках, начиная с английского, а также публиковать свои стихи на доступных языках.
© Poetry Monster, 2021. Стихи на английском.
Найти стихотворение, читать стихотворение полностью, стихи, стих, классика и современная поэзия по-русски и на русском языке на сайте Poetry.Monster.
Read poetry in Russian, find Russian poetry, poems and verses by Russian poets on the Poetry.Monster website.
Блог редактора Poetry Monster о политике, экономике, русском языке
Внешние ссылки
Yandex – лучший поисковик на русском языке
Qwant – лучий поисковик во Франции, замечателен для поиска на французском языке, также на других романских и германских языках
Министерство культуры Российской Федерации
