СЕРГЕЙ РАФАЛОВИЧ — СТИХИИ РОССИИ (в советской орфографии)

 

СЕРГЕЙ РАФАЛОВИЧ — СТИХИИ РОССИИ

 

Сборник стихов Рафаловича, изданный в Париже, в разгар Мировой войны. Сборник можно полистать здесь.

Машинный преображение сканированного текста из русской в большевистскую орфографию

 

СЕРГЕЙ РАФАЛОВИЧ

 

ЛЮБОВНИЦА.

Я с детских лет люблю тебя, родная,

и в смене дней, и дел, и настроений,

среди забот и быстрых совершений,

и медленных раздумий, созревая,

менялся я, тебе не изменяя.

Свободной прихотью расцвечен путь далекий,

но верен он горящей на востоке

звезде-предвестнице неведомого дня.

К тебе, к тебе одной он приведет меня,

как приводил не раз со всех концов вселенной,

куда я странником тревожным уходил

иль устремлялся думою мятежной.

Пусть аромат чужой иль отблеск зарубежный

в одежде и в очах назад я приносил —

Твой лик в моей душе хранится неизменный.

Чем связан я с тобой, понять я не сумел,
влеченью тайному не ведаю причины.

Мой взор и остр и прям, мой разум трезв и смел,
лица любимого я подсчитал морщины
и долгим опытом созревшего мущины
рассеял юный хмель обманчивой мечты.
Не беспорочнее, не всех прекрасней ты,

5

но слабость каждая и каждый недостаток

кладут особенный и милый отпечаток

на облик твой, на все твои черты,

чья прелесть властная уму непостижима.

Законник мелочный, эстет иль моралист,

чье сердце лишь сосуд, который пусть и чист,

не вам ее судить. Слепцы, несите мимо

каноны красоты в дворцы или в музей

и нормы должного — в палаты правосудий.

Вам труп милей, чем грех, и правила — чем люди,

вы, рыцари кладбищ, не прикасайтесь к ней.

Любимая, не я повел тебя к венцу,

но с детских лет союз наш вне закона.

Была ты дочерью покорною отцу,

женой послушною и трепетной, чье лоно

законный плод растит в безвольи вековом.

Из дома отчего вошла ты в мужнин дом,

был брат тебе вождем и будет сын владыкой.

Но вечно робкая и вечно под ярмом,

не осознав души глубокой и великой,

не двигаяся там, где сказано: побудь! —

по всем земным путям ты шла за кем нибудь:

с одним — в дворцы вельмож, с другим — на баррикаду,

к народу иль к царю, на площадь иль в засаду,

в подполье, иль на казнь, иль в ссылку, иль в тюрьму,

с воителем — на брань, и в храмы — за пророком.

Все испытавшая, ты веришь ли тому,

кто верит, борется иль жаждет за тебя?

Иль знаешь ты, что он, свой замысел любя,

к тебе давно склонял невидящее око?

6

Но ими создан был твой жизненный уклад :
в нем нет моей вины и нет моей заслуги.
Я не отец родной и не родной я брат,
и не законный муж законннейшей супруги.
Я всей твоей родне на веки не родня,
среди твоих друзей лишь мне не будет друга,
и только ты одна, не дочь и не подруга,
с глубокой нежностью приветствуешь меня.
Быть может, знаешь ты, сближая наши доли,
не светлым разумом, не просветленной волей,
а вещей чуткостью не свойственной мужам,
что я — свободный зов над вечною неволей,
призыв таинственный к незримым небесам.
Я — сердца твоего несказанное слово,
твоей души — неизлученный свет,
над твердью сущего, над правдою былого
я — быта властным „да* правдивейшее: „нет».
И будет ли судьба к тебе не благосклонна
иль за руку возьмет светлея с каждым днем,
любовница моя, вне жизни, вне закона,
идут любовники не лучшим ли путем?

Не лучшим ли путем, вне жизни, вне закона,
страна родимая, и мы с тобой идем?

КОЛЫБЕЛЬНЯЯ ПЪСНЯ.

Тихо теплится лампадка,
тихо часики стучать.
В колыбели спал я сладко
много лет тому назад.

Были дни короче ночи,

сон без снов и явь как сон.

Ныне отдых стал короче

и заметней ток времен.

На большой я сплю кровати,
мой ночник давно погас.
На незримом циферблате
лишь один отмечен час.

Неизбежно близкой цели
не достичь я был бы рад.
Сладко спал я в колыбели
много лет тому назад.

Были весны, были зимы,
спеют груши, сжата рожь.
И как я, в очах любимых
знойный юг ты обретешь.

Дням отцветшим нет расцвета
и не каждый месяц — Май.
Но искать, как птицы, лета
в дальний край не улетай.

Лес угрюмый, жуткий шорох,
ветер стонущий в степи.
В женской ласке, в женских взорах
край родимый полюби.

Все узнал я, все изведал,
не однажды согрешил,
только родины не предал
и любви не изменил.

Не поймешь ты этой песни,

не запомнишь грустных слов…

Что желанней, что чудесней:

сны без сна? иль сон без снов?

РУСЬ.

По равнинам, по вершинам,
по болотам и лесам,
к неизвестным Палестинам,
к недоступным небесам

ты бредешь усталым шагом
и пытая жребий свой,
то покорствуешь Варягам,
то воинствуешь с Литвой.

То под тяжестью ты ноешь
Чингисханова ярма,
то под иго крепостное
ты склоняешься сама.

Лапти, посох и котомка —
вот и все твое добро.
Но за то не сердце-ль ёмко
и не в песне-ль серебро?

и в рассказе невесёлом
ярким золотом горит
то, чего не взять Монголам
и не купят Фриз и Брить?

Но безрадостно и сиро
побираяся с сумой,
обхватила ты полмира
и забыла путь домой.

10

Или был всегда неведом
этот путь мечтам твоим,
и бредешь ты к Самоедам
и плывешь в Ерусалим?

Ях ты, странница Господня,
сиротинушка, мой свет!
Я б с тобой пошел сегодня
и туда, где жизни нет.

Не во все часы такою
я б тебя постигнуть мог :
но сейчас твоей тоскою
и меня сподобил Бог.

И далёко ли иль близко
нам идти, плечо к плечу,
пред тобою низко, низко
преклониться я хочу.

родимая.

Степью ровной и унылой
я бреду, куда — не знаю.
Безнадежно все, как было:
чем помочь родному краю?

Сколько тут нужды изжито,
унижений и печали?
Но сквозные, точно сита,
души без-толку страдали.

И от люльки до могилы
все бредем одной дорогой.
Где мы были, где мы были
в час, когда распяли Бога?

Дух без плоти, плоть без духа
ну, какую цель намечу?..
Вижу, ветхая старуха
не спеша идет навстречу.

Очи ласковы и влажны,
как фиалки на закатах.
Скорбно замер стон протяжный
на устах покорно сжатых.

Подошла ко мне вплотную:

ж не видал ли, странник Божий?»

— Знаю я страну родную,

все в ней дни и люди схожи. —

„Не видал ли, милый, сына?»
— Что ты, бабушка? какого?
ведь Россия не пустыня… —
Но упрямо шепчет снова:

„сына, сына родила я,

отдала я сына людям…*

Так твердила и другая,

та, чью скорбь мы помнить будем.

Говорю ей: был когда то
распять Сын жены небесной;
но былому нет возврата,
к жизни нет тропы воскресной.

Подняла худую руку,

засветилася слезами:

„нашу алчущую муку

ты ль не принял вместе с нами?

Где томленье безысходней
и безрадостнее бремя?
Разве благости Господней
здесь не место и не время?

Распинаем ежечасно,
жертвой Господу угодной,
сын смиренный и безгласный,
и холодный, и голодный.

И с тех пор, как был впервые
путь проложен из могилы,

ходят матери земные,

ищут, кличут: где ты, милый?

Не видал? Ну Бог с тобою».,.

И пошла тропой тернистой:

в степь? иль в небо голубое?

к людям грешным? иль к Пречистой

Так без ласкового слова
друг от друга побрели мы…
Не признала ты родного,
не узнал и я родимой.

ДВ ГРЯНИ.

Нам два удела
даны заране,
от грани белой
до черной грани.

Железным плугом,
клинком из стали,
мы друг за другом
‘ и глубь и дали

захватишь властно,
отдав без счета
с рудою красной
кровавость пота.

Но к выси белой
над черной пашней
возводим смело
святые башни,

где той же кровью
мы истекаем
над здешней новью
нездешней чаем.

И будет лето,
и будут зимы:
дождется ль света
мой край родимый?

Иль тщетно спорим
с двойным уделом
меж Черным морем
и морем Белым?

Не мечом, копьем и шпагой,
не палицею Геракла,
и не луком Одиссея
свой народ вооружу :
только гневом и отвагой,
где доныне не иссякла,
кровью жгучею алея,
месть, сердца заворожу.

В деле нужном, в деле правом,
в правде кровью напоенной,
глубь пронзающей корнями
и восставшей из могил,
есть обет грядущим славам,
року вызов непреклонный,
закаленная огнями
сила всех превыше сил.

Этой мощью неучетной,
этой правдой вековою,
этим правом неоспорным
мы засеем жизнь, как новь,
если вставь стеною плотной,
вознесем над головою
белый крест на стяге черном —
в гневе яростном — любовь.

ПЕТРОГРЛД.

Из недр земных страны родимой^
векам доверив свой расцвет,
ты не возник неудержимо,
как в сердце благостный завет.

И жив не замысел народный
под четкостью твоих личин,
но венценосный и безродный
ты всем обличьем — мещанин.

Ты создан прихотью мгновенной,

с судьбой вступившей в дерзкий спор>.

и вот, стоишь среди вселенной

всему и всем наперекор.

Не сердце пылкое России
в тебе размеренно стучит,
и не родня родной стихии
твой гордо блещущий гранить.

Но изменив родным просторам,
куда упорно рок зовет,
ты безнадежно меришь взором
унылый путь Балтийских вод.

И в годы бурных сотрясений
и воплощаемой мечты
ценой последних отречений
страну ведешь не ты, не ты,

но самовластно и раздельно
свой каждый лик и миг любя,
ты — вызов, брошенный бесцельн
судьбе не знающей тебя.

ИСЯЯКИИ.

В землю врос пятой тяжелой
златоглавый богатырь.
Горы снежные и долы
придавил пятой тяжелой.
Но до Божьего престола
толпам верный поводырь,
воздвигает крест тяжелый
златоглавый богатырь.

НЯВОДНЕНИЕ.

Ветер с моря. Воет буря.
Ощетинилась Нева.
Очи пасмурные щуря,
над водою воет буря.
Лоб увенчанный нахмуря,
Петр глядит на острова.
Не с заката ль эта буря?
не изменница ль Нева?

ЦЯРСКИЙ домик.

Царский домик — на Фонтанке,
над Невою — царский дом.
Знают дети, знают няньки
царский домик на Фонтанке.
На другой глядят мещанки
и зовут его дворцом.
Царский домик на Фонтанке
не слыхал про царский дом.

В ДЕРЕВН.

Реченка просто так себе,

и лес, как лес, и нива нивой.

Течет покорная судьбе

реченка просто так себе.

И лепятся изба к избе

друг с дружкой схожия на диво

Взгрустнулось просто так себе

пред ручейком, избой и нивой.

В МАЛОРОССИИ.

Два вола в одной запряжке,
вялый окрик: цоб-цобэ.
И плетутся ляшка к ляшке,
два вола в одной запряжке.
Роем носятся букашки,
осы жалят… Чтоб тебе…
Если б не был я в запряжке,
как бы цокнул : цоб-цобэ.

медный всядник.

Взметнув коня на горной круче,
он топчет медную змею…
Плененный, гневный и могучий,
дыбится конь на горной круче.
Куда прыжок: в Неву иль в тучи?
Но я ль безумца осмею,
кто растоптал на горной круче
земную мудрость, как змею?

НА РОДИН.

А на родине моей

и весна, да лучше вашей.

Нет нигде таких ночей,

как на родине моей.

Там и сумерки светлей,

и рассвет и полдень краше.

Я на родине моей

и любовь — получше вашей.

НЕ МИР, НО МЕЧ.

Не в первый раз над людною Европой,

где жизнь кипит в негаснущем котле,

где жаждут власти прежние холопы

и прежние вожди с венцами на челе

склоняются к грохочущей земле

в тревоге тайной, в гордости напрасной,

где новый строй творится ежечасно

среди твердынь, колеблемых толпой, —

проносится, какь вихрь свирепый и слепой,

угроза древняя кровавых столкновений.

И тучи черные плывут, сгущая тени,

над блеском суетным, струящимся вокруг,

с Заката на Восток и с Севера на Юг,

во все концы земли до самых крайних граней.

Не в первый раз незримый призрак брани

врывается на пир и пишет на стене

слова зловещия десницею кровавой.

И сотрясаются великия державы,

как челны утлые подвластные волне.

Но бдят правители, но трезвый разум бдит :

для буйных есть узда и для покорных — щит,

оплот для трепетных, уступки для отважных,

посулы для глупцов и деньги для продажных.

Быть может, лучше так, когда рычащий гнев

мгновенной прихотью в сердцах рожден случайно.

Но там, где долгие века преодолев,

вражда скрывается, как страсть цветущих дев,

и душу вещую объемлет с мощью тайной,

где не решен вопрос : кому из двух пребыть? —

и в гибели врага — залог существованья,

23

где надо все отдать иль можно все добыть, —
^бесцелен хитрый торг, презренны колебанья
и быть безумным значить мудрым быть.

Давно пора трусливые расчеты

оставить тем, кто верит не в судьбу

достойную великого народа,

и приковал к позорному столбу

души могучей вольные полеты.

Когда тюремщиком не будет воевода,

когда меж витязей не будет палача,

и страх забудется пред угнетенным братом,

душой отточенной как острие меча, —

не бремя жалкое бессмысленно влача

раздоров мелочных по избам и палатам, —

мы дружно понесем свой жребий вековой

верны судьбе неведомой доныне,

но с поднятой высоко головой

в сознании оправданной гордыни.

Давно пора врага не видеть там,

где жизнь подходит к ветхим воротам

воздвигнутым владыками былыми.

В огне сверкающем и в едком дыме

пожара грозного, объемлющего мир,

свершается судьба, то буйная, как пир,

то незаметная, как будни человека.

Позор на тех, кто немощным калекой

плетется за толпой прошедшей путь кровавый

иль под ярмо давно поблекшей славы

ее склонить пытается опять.

Ни мир, ни жизнь дорог не знают вспять.

И если каждый верит по иному

ш правду чтить не брата, но свою, —

пусть этот спор решится не в бою,

где пламя жжет и сено и солому.

РЬшится спор не прихотью земной,

не силою того, кто властью избалован

и против нас восстал. Он все же нам родной,

и жребий нам один навеки уготован.

Но жребий не один враждебным племенам

не схожим меж собой ни языком, ни верой,

безмерной пылкостью иль праведною мерой,

ни пестрым вымыслом, ни явью серой,

ни волею отцов, завещанной сынам.

Не узкая межа, овраг или реченка,

меж ними пропастью бездонною легла :

различьем вековым напитанная мгла,

и в будничных словах, и в песне звонкой,

и в тайной думе хмурого чела

черту незримую меж ними провела.

И с двух сторон, как два противных тока,

задержанных наперекор судьбе,

две истины, с Заката и с Востока,

влекутся яростно к решительной борьбе.

К чему искать обман ного исхода

н обольщаться лживою мечтой?

Где друг пред другом встали два народа,

простор лишь одному и лишь тому свобода,

кто придавил врага победною пятой.

Не страшен нам отказ от всех благополучий

существования в уюте и тепле,

коль добыто оно не волею могучей,

но ложью хитрою, таящейся во мгле,

ценой неискренних и зыбких соглашений,

обходом трепетным вопросов и решений,

которым лишь один есть выход на земле.

И, если пробил час решительного боя,

когда живой поток затопить берега, —

в смиреннейшем из нас жива душа героя

и тот, кто жаждал мирного покоя,

с восторгом ринется на древнего врага.

Властней разумных слов и правых увещаний

звучит стихийный клич недремлющей вражды.

И нет пути назад, когда стоять у грани

рядами задними теснимые ряды.

Да будет, наконец, что будет неизбежно :

непредугадан рок, но светоч не угас,

Голгофа может быть в твердыне зарубежной,

но, преступив межу, мы скажем: „в добрый час*.

И не шепнет никто, в тоске на миг мятежной,

пред чашею судьбы: „да идет мимо нас*.

12 июля 1914.

26

/

РОССИИ.

Как в весеннем полусне
не забыться, не очнуться.
Здесь и в дальней стороне
два созвучных сердца бьются.

Слышу топот многих ног,
многогрудое дыханье.
Вижу : светлый наш чертог
потрясен до основанья.

И колебля города,

как исчадие былого,

миллионная орда

край родимый топчет снова.

Но готозил нам удар
трезвый Запад не за то ли,
что сумели мы татар
( задержать на русском поле?

что свободы не вкусив

и довольства не изведав,

на защиту чуждых

мы спешим не хуже дедов?

Много отдали мы сил
за униженного брата,
много вырыто могил
от востока до заката.

Сгнили ветхие кресты

и осыпались курганы,

но не прежния-ль мечты

в нас опять благоуханны ?

Сказка, быль иль вещий сказ?
Чем несбыточней, тем краше.
Но теперь, как в первый раз,
мы достойны веры нашей.

В сердце вечная весна
и весенняя тревога.
Вновь родимая страна
у заветного порога.

И вперяя очи вдаль,
слух мой чуткий напрягая,
я на радость и печаль,
твой вовек, страна родная.

русской женщин.

Вышла ты тропою узкой

на проезжую дорогу,

на простор нестройный, русский,

незнакомый даже Богу.

И пошла в тревожной дреме
неуверенно и стойко
от Фомы бродить к Ереме,
от обедни на попойку.

Побираясь, расточаешь,
жадно ищешь и не ценишь,
лишь возможного не чаешь,
лишь добытому изменишь.

И не видя во вселенной
цели светлой и убежной,
ты и в подвиге смиренна
и в молитве ты мятежна.

Я полюбишь — Боже! Боже!
страсть как тучи небо кроет…
Но средь женщин в мире кто же,
кто тебя, родная, стоит?

У ПАМЯТНИКА.

Перед тобою, вождь державный,
чей вызов, брошенный векам,
как плач покорной Ярославны,
и памятен, и близок нам,

стою в раздумьи невеселом,
гляжу на медный твой полет,
пока по нивам и по селам
наш рок непонятый бредет.

Кто взмыл событья мировые,
на судьбы яростно дыша?
куда глядит твоя Россия?
о чем болит моя душа?

За что, неведомый прохожий,
без скипетра и без венца,
тяжелый крест на твой похожий,
нести я должен до конца?

Судьбе я вызова не бросил,
народа властно не воздвиг,
по воле волн плыву без весел
и славлю жизнь за каждый миг.

Зачем же в пруд мой одинокий,
где два качались челнока,
неудержимые потоки
влила гремящая река?

Что нужно ей и что мне надо?
Зачем сквозь блеск, и треск, и гул
из Ялександровского сада
в мою ты пустынь заглянул?

Вот я пришел, мой вождь державный,
чей конь скакнет через межу.
Но плач покорной Ярославны
в тоске безудержной твержу.

СВЯТОГОР.

Нет, не тут, где мы мечтаем,.
в глубь веков, вперяя взор,
проходил родимым краем
грузный, мощный Святогор.

И не там, где бьются ныне
иль рядами полегли,
он скорбел о каждом сыне
кровью политой земли.

Верный сторож, храбрый воин,
встань, взгляни на двойника;
он, как ты, Руси достоин,
Русь как прежде велика.

Но медлительным разливом
смыв межи со всех сторон,
мы по весям и по нивам
сторожим твой вещий сон.

Нам не лучше, чем когда-то:
смутна мысль и жизнь темна.
Тайной тягостной чревата
неродившая страна.

Донесем ли это бремя?

и когда блеснет Восход,

ты ли вставишь ногу в стремя ?

мы ли выступим в поход?

Иль как ныне под курганом
спишь ты крепко смертным сном,
из могил и мы не встанем
свет узреть в краю родном?

Хмуро солнце в русском небе…
хмур и летом русский бор…
Что ж? и этот скорбный жребий
примем мы, как Святогор.

ИЛЬЯ МУРОМЕЦЪи

На распутьи трех дорог
старый Муромец стоить,
размышляет — не спешит :
^силой не обидел Бог,
дал мне доброго коня,
острый меч и крепкий щит^
не сегодня он меня,
разума лишить
Если вправо я пойду,
клад найду.

Но богатство ни к чему,

коль жены нет в терему.

Если влево поверну,

то красавицу жену

мне сулит судьба в утеху.

Быть бы свадьбе, быть бы смеху

я привык трубить в рога,

не привык носить рога.

Я по третьему пути

смерть найти.

Смерть то всякий повстречает,
где не знает и не чает.
Встречу где нибудь свою:
только мне не пасть в бою.
Знать нетрудно наперед,
кто куда пойдет :
брать Ялеша за казной,
брать Добрыня за женой.
Не пойду ли — все от Бога —
прямоезжею дорогой?*
Поразмыслил так старик

и пошел он напрямик
не к селу и не ко граду —
на разбойничью засаду.
Потоптал он их конем,
порубил он их мечем,
смерти в лапы не достался,
но один в живых остался.

На распутьи трех дорог
я, как Муромец, стою.
Где построю свой чертог?
как устрою жизнь свою?
Старый, матерой казак,
из могилы вещий знак
мне подай.

Жаден я до всяких благ,

так и знай.

Жить хочу я для себя,

но родимый край любя,

жертвы не страшусь.

Смерти ты не ждал в бою :

я готов принять свою,

грудью встав за Русь.

Лишь бы верить, лишь бы знать,

что тебя не даром Бог

для страны твоей берег

и обрек нас умирать,

чтоб воскресла Русь.

В душе тоска, но разум светел.

Любовь моя! Страна моя!

Одной не знал, другой не встретил,

пока была весна в расцвете

и путь лежал во все края.

Теперь, пред совестью в ответе,

скорблю, бессилья не тая.

Что дам тебе, моя подруга,
чья молодость не изжита?
избытку жизни нет досуга
и мудрость любящего друга,
увы, — бескрылая мечта.

И если предан я отчизне
нежней, чем в пору юных дней, —
есть радость скорбная и в тризне,
но мне едва ли хватить жизни,
чтоб долг исполнить перед ней.

В чем долг любовный перед вами,
постиг, кто сердцем искушен.
Его не выразить словами,
но над незримыми церквами
о нем поет неслышный звон.
Над тучами, над синевами
вам светит то, чем я сожжен.

чей гръх?

С тобой, о Русь, свершая труд бесплодный

на ниве будничной, на ниве всенародной,

иль возложив на: плечи тяжесть бранных дней;,

все неразрывней и нежней

я связан скорбью безысходной.

Не то мы жнем, что сеяли впотьмах,

не то задумали, что наспех возводили,

не так мы веруем, как жили,

и в гроб кладем неискупленный прах.

И с той поры, как где то на Востоке

неведомый Европе зародился быть,

твоей душой мятежной не избыть

какой то грех исконный и жестокий’

Ни разу над судьбой не властвовала ты,

над случаем ни разу не царила;

как дикий конь, невзнузданная сила

топтать готова злаки и цветы;

и в глубине души горящее светило

не может даже в ней рассеять темноты.

Как древний богатырь, недвижна и покорна*

ты чуда ждешь, чтоб подвиги свершать,

не думая о том, что чудо неповторно

и лишь на тех, кто волей жив упорной

и долгу верен — Божья благодать.

Сама собой ты править не умела,

и не стремясь на свет из темного угла,

ты власть чужую рабски приняла,

как тяжкое ярмо, что принижает тело.

Но мудростью и светлою и смелой

не озарив её, за нею не пошла.

И вот теперь, в тревожный час невзгоды,

пред тайною бичующей судьбы,

когда вопрос : — достойна ль ты свободы? —

тебя нежданно вздернул на дыбы,

чей грех клеймишь? чье преступленье судишь?

какую казнь измыслишь? и кому?

и если все сметешь,— скажи: что строить будешь,

о ты, которая и этот час забудешь,

не научившись ничему?

Пойми, пойми, что всякий грех простится,

что всем преступникам пощада может быть,

и лишь тому, кто истины страшится,

кто знает цель и к цели не стремится,

судьбы карающей во веки не избыть.

Не грех чужой мы ныне искупаем

и наступил расплаты грозный час

не с теми, кто без нас и не для нас

веками властвовал над угнетенным краем.

Но общий грех и в их грехе признаем,

пока иоследний луч спасенья не угас.

Словами жгучими, как боль моя, молюся

за всех, чьи помыслы к тебе вознесены,

чтоб в жуткий час кровавого искуса

нам не забыть былой своей вины.

И если казнь, — да будут казнь Исуса

и смерть воскресная России суждены.

38

/

Родимая сторонушка,

раздольная, могутная,

безвольная, беспутная,

до дна ли пьешь, до донушка,

не чарами, а чанами,

не мед и не вино ?

И вьется хмель туманами

над душами, над странами,

где зябко и темно?

Чего ты вширь пустынею
на все четыре стороны
раскинулась, где вороны
под купой бледно-синею
накаркали, накаркают
за бедами беду?
Не чанами, а чаркою
пила ты радость жаркую:
не хуже и в аду.

Служанка подъяремная,
жена ли ты кабацкая,
невеста-дева скромная, —
какая-то дурацкая,
нескладная, ненужная
томит тебя нужда.
И вечно безоружная,
бредешь тропою кружною
неведомо куда.

Сбирала б ты дружинушку,
запела б ты дубинушку,
взяла бы помело,
смела бы все поганое,
все хамское, все чваное,
что не путем заведено,
что ржей и тлей разъедено,
что свет заволокло.

Есть мощь отважного бойца,
есть мужество упорной обороны,
когда бестрепетный и непреклонный
борец противится сильнейшим — до конца.

Отважна ль ты? стойка ли ты, Россия?
где выдержка? где буйный твой задор ?
Как не смела тебя до этих пор
твоей судьбы враждебная стихия ?

Печален сказ про житие твое,
и сколько раз казалось: нет спасенья.
Но чем решительнее было пораженье,
тем глубже ты вростала в бытие.

Чего ты ждешь: последнего покоя?
иль диких бурь грохочущих вокруг?
Раба ли ты привыкшая к побоям?
подвижница возжаждавшая мук?

Я не пойму тебя. Любать не перестану,
и недостойную любви — не прокляну.
Но Боже мой: как пес ты лижешь рану
и вот, сейчас завоешь на луну.

Уж лучше вой бесцельно и безвольно,
закрыв глаза и не расправив плеч.
И, может быть, случайно крикнешь: больно!
и вдруг поймешь, как эту боль пресечь.

Скорблю, не жалуясь : Россия,
не любишь ты своих детей,
как будто все они чужие
мечте раздумчивой твоей

Мы плоть от плоти, кость от кости,
и в наших жилах кровь одна.
Но мы не дети — только гости
в твоих привольях и стенах.

Чего ты ждешь? О чем тоскуешь?
каким обетам внемлешь ты,
когда рыдаешь и ликуешь,
средь темноты и пустоты ?

Судьбу какую ты провидишь?
чьим озареньем ты светла?
за что невинных ненавидишь?
за что подлейших обняла?

и что превыше всех законов
воздвигла, жизни не щадя,
равняя мудрых Соломонов
и безрассудного вождя?

Открой, открой нам, мать родная,
как подойти к тебе, любя?
чем, истины твоей не зная,
мы все похожи на тебя?

Так… Пушкин, Рыбников, Евангелье… Я рядом

листок вечерний, купленный сейчас,

с сырой печатью, с злободневным ядом,

рожденный только что и мертвый через час;

и тут же — русская газета,

два моря переплывшая давно.

Закрыта дверь, завешено окно,

и дождь и буря на дворе… И это,

и это — жизнь моя… Надолго? навсегда?

желал ли я такой иль примирился с нею?

какой судьбой заброшен я сюда ?

каких заклятий преступить не смею?

Судьба… судьба… но верю ли в судьбу?

и сладко сетовать лишь на вину чужую.

Мой грех, мой тяжкий грех, коль заживо в гробу

я схоронил себя и, схоронив, тоскую.

Прости меня, родимая страна,

ведь по неведенью, без умысла лихого,

я грешен пред тобой, как ты сама грешна,

за веком век и с каждым мигом снова.

Недаром я твой сын; недаром ты

глядишь на Запад, грезишь о Востоке,

державная и в хате кривобокой,

но узница раздольной пустоты.

Прости меня, чтоб я себя простил.

Как ты, и я тружусь на черной пашне,

безжалобно, упорно, в меру сил,

свершая подвиг свой, такой же, как вчерашний.

И что кругом творится — все равно:

для нас, мы знаем, жатва не поспела.

Душа тосклива и устало тело —

мы оба молоды, но молоды давно.

Под снежным саваном внимательней и чутче.

теперь ты слушаешь безрадостную быль

знакомую и мне… Вот Рыбников и Тютчев,

вот Пушкин — посох мой, Евангелье — костыль*,

а вот — за мигом вьющаяся пыль —

уже отставшая от времени газета…

И это — жизнь моя. И это

теперь, как прежде — как всегда — не ты ль?

44

ОГЛЯВЛЕНИЕ.

стр.

Любовнице 5

Колыбельная песня 8

Русь 10

Родимая , 12

Две грани 15

Не мечем, копьем и шпагой 16

Петроград 17

Исаакий 19

Наводнение —

Царский домик 20

В деревне —

В Малороссии 21

Медный всадник —

На родине 22

Не мир, но меч 23

России 27

Русской женщине 29

У памятника 30

Саятогор 32

Илья Муромец 34

В душе тоска 36

Чей грех? 37

Родимая сторонушка 39

Есть мощь отважного бойца 41

Скорблю, не жалуясь 42

Так… Пушкин, Рыбников, Евангелье. 43

Книги