English Poetry. Geoffrey Chaucer. The Boke of the Duchesse. Джеффри Чосер. Книга о Королеве

Geoffrey Chaucer (Джеффри Чосер)

The Boke of the Duchesse

The Proem

I have gret wonder, be this lighte,
How that I live, for day ne nighte
I may nat slepe wel nigh noght,
I have so many an ydel thoght
Purely for defaute of slepe
That, by my trouthe, I take no kepe
Of no-thing, how hit cometh or goth,
Ne me nis no-thing leef nor loth.
Al is y-liche good to me —
Ioye or sorowe, wherso hyt be —
For I have feling in no-thinge,
But, as it were, a mased thing,
Alway in point to falle a-doun;
For sorwful imaginacioun
Is alway hoolly in my minde.

And wel ye wite, agaynes kynde
Hit were to liven in this wyse;
For nature wolde nat suffyse
To noon erthely creature
Not longe tyme to endure
Withoute slepe, and been in sorwe;
And I ne may, ne night ne morwe,
Slepe; and thus melancolye
And dreed I have for to dye,
Defaute of slepe and hevinesse
Hath sleyn my spirit of quiknesse,
That I have lost al lustihede.
Suche fantasies ben in myn hede
So I not what is best to do.

But men myght axe me, why soo
I may not slepe, and what me is?
But natheles, who aske this
Leseth his asking trewely.
My-selven can not telle why
The sooth; but trewely, as I gesse,
I holde hit be a siknesse
That I have suffred this eight yere,
And yet my bote is never the nere;
For ther is phisicien but oon,
That may me hele; but that is doon.
Passe we over until eft;
That wil not be, moot nede be left;
Our first matere is good to kepe.

So whan I saw I might not slepe,
Til now late, this other night,
Upon my bedde I sat upright
And bad oon reche me a book,
A romaunce, and he hit me took
To rede and dryve the night away;
For me thoghte it better play
Then playen either at chesse or tables.

And in this boke were writen fables
That clerkes hadde, in olde tyme,
And other poets, put in ryme
To rede, and for to be in minde
Whyl men loved the lawe of kinde.
This book ne spak but of such thinges,
Of quenes lyves, and of kinges,
And many othere thinges smale.
Amonge al this I fond a tale
That me thoughte a wonder thing.

This was the tale: There was a king
That hight Seys, and hadde a wyf,
The beste that mighte bere lyf;
And this quene hight Alcyone.
So hit befel, therafter sone,
This king wolde wenden over see.
To tellen shortly, whan that he
Was in the see, thus in this wyse,
Soche a tempest gan to ryse
That brak hir mast, and made it falle,
And clefte her ship, and dreinte hem alle,
That never was founden, as it telles,
Bord ne man, ne nothing elles.
Right thus this king Seys loste his lyf.

Now for to speken of his wife: —
This lady, that was left at home,
Hath wonder, that the king ne come
Hoom, for hit was a longe terme.
Anon her herte gan to erme;
And for that hir thoughte evermo
Hit was not wel he dwelte so,
She longed so after the king
That certes, hit were a pitous thing
To telle hir hertely sorwful lyf
That hadde, alas! this noble wyfe;
For him she loved alderbest.
Anon she sente bothe eest and west
To seke him, but they founde nought.

`Alas!' quoth she, `that I was wrought!
And wher my lord, my love, be deed?
Certes, I nil never ete breed,
I make a-vowe to my god here,
But I mowe of my lord here!'
Such sorwe this lady to her took
That trewely I, which made this book,
Had swich pite and swich rowthe
To rede hir sorwe, that, by my trowthe,
I ferde the worse al the morwe
After, to thenken on her sorwe.

So whan she coude here no word
That no man mighte fynde hir lord,
Ful ofte she swouned, and saide `Alas!'
For sorwe ful nigh wood she was,
Ne she coude no reed but oon;
But doun on knees she sat anoon,
And weep, that pite was to here.

`A!  mercy!  swete lady dere!'
Quod she to Iuno, hir goddesse;
`Help me out of this distresse,
And yeve me grace my lord to see
Sone, or wite wher-so he be,
Or how he fareth, or in what wyse,
And I shal make you sacrifyse,
And hoolly youres become I shal
With good wil, body, herte, and al;
And but thou wilt this, lady swete,
Send me grace to slepe, and mete
In my slepe som certeyn sweven,
Wher-through that I may knowen even
Whether my lord be quik or deed.'
With that word she heng doun the heed,
And fil a-swown as cold as ston;
Hir women caught her up anon,
And broghten hir in bed al naked,
And she, forweped and forwaked,
Was wery, and thus the dede sleep
Fil on hir, or she toke keep,
Through Iuno, that had herd hir bone,
That made hir to slepe sone;
For as she prayde, so was don,
In dede; for Iuno, right anon,
Called thus her messagere
To do her erande, and he com nere.
Whan he was come, she bad him thus:
`Go bet,' quod Iuno, `to Morpheus,
Thou knowest hym wel, the god of sleep;
Now understond wel, and tak keep.
Sey thus on my halfe, that he
Go faste into the grete see,
And bid him that, on alle thing,
He take up Seys body the king,
That lyth ful pale and no-thing rody.
Bid him crepe into the body,
Aud do it goon to Alcyone
The quene, ther she lyth alone,
And shewe hir shortly, hit is no nay,
How hit was dreynt this other day;
And do the body speke so
Right as hit was wont to do,
The whyles that hit was on lyve.
Go now faste, and hy thee blyve!'

This messager took leve and wente
Upon his wey, and never ne stente
Til he com to the derke valeye
That stant bytwene roches tweye,
Ther never yet grew corn ne gras,
Ne tree, ne nothing that ought was,
Beste, ne man, ne nothing elles,
Save ther were a fewe welles
Came renning fro the cliffes adoun,
That made a deedly sleping soun,
And ronnen doun right by a cave
That was under a rokke y-grave
Amid the valey, wonder depe.
Ther thise goddes laye and slepe,
Morpheus, and Eclympasteyre,
That was the god of slepes heyre,
That slepe and did non other werk.

This cave was also as derk
As helle pit over-al aboute;
They had good leyser for to route
To envye, who might slepe beste;
Some henge hir chin upon hir breste
And slepe upright, hir heed y-hed,
And some laye naked in hir bed,
And slepe whyles the dayes laste.

This messager come flying faste,
And cryed, `O ho! awake anon!'
Hit was for noght; ther herde him non.
`Awak!' quod he, `who is, lyth there?'
And blew his horn right in hir ere,
And cryed `awaketh!' wonder hye.
This god of slepe, with his oon ye
Cast up, axed, `who clepeth there?'
`Hit am I,' quod this messagere;
`Iuno bad thou shuldest goon' —
And tolde him what he shulde doon
As I have told yow here-tofore;
Hit is no need reherse hit more;
And wente his wey, whan he had sayd.

Anon this god of slepe a-brayd
Out of his slepe, and gan to goon,
And did as he had bede him doon;
Took up the dreynte body sone,
And bar hit forth to Alcyone,
His wif the quene, ther-as she lay,
Right even a quarter before day,
And stood right at hir beddes fete,
And called hir, right as she hete,
By name, and sayde, `my swete wyf,
Awak!  let be your sorwful lyf!
For in your sorwe there lyth no reed;
For certes, swete, I nam but deed;
Ye shul me never on lyve y-see.
But good swete herte, look that ye
Bury my body, at whiche a tyde
Ye mowe hit finde the see besyde;
And far-wel, swete, my worldes blisse!
I praye god your sorwe lisse;
To litel whyl our blisse lasteth!'

With that hir eyen up she casteth,
And saw noght; `A!' quod she, `for sorwe!'
And deyed within the thridde morwe.
But what she sayde more in that swow
I may not telle yow as now,
Hit were to longe for to dwelle;
My first matere I wil yow telle,
Wherfor I have told this thing
Of Alcione and Seys the king.

For thus moche dar I saye wel,
I had be dolven everydel,
And deed, right through defaute of sleep,
If I nad red and taken keep
Of this tale next before:
And I wol telle yow wherfore:
For I ne might, for bote ne bale,
Slepe, or I had red this tale
Of this dreynte Seys the king,
And of the goddes of sleping.
Whan I had red this tale wel
And over-loked hit everydel,
Me thoughte wonder if hit were so;
For I had never herd speke, or tho,
Of no goddes that coude make
Men for to slepe, ne for to wake;
For I ne knew never god but oon.
And in my game I sayde anoon —
And yet me list right evel to pleye —
`Rather then that I shulde deye
Through defaute of sleping thus,
I wolde yive thilke Morpheus,
Or his goddesse, dame Iuno,
Or som wight elles, I ne roghte who —
To make me slepe and have som reste —
I wil yive him the alder-beste
Yift that ever he aboode his lyve,
And here on warde, right now, as blyve;
If he wol make me slepe a lyte,
Of downe of pure dowves whyte
I wil yive him a fether-bed,
Rayed with golde, and right wel cled
In fyn blak satin doutremere,
And many a pilow, and every bere
Of clothe of Reynes, to slepe softe;
Him thar not nede to turnen ofte.
And I wol yive him al that falles
To a chambre; and al his halles
I wol do peynte with pure golde,
And tapite hem ful many folde
Of oo sute; this shal he have,
Yf I wiste wher were his cave,
If he can make me slepe sone,
As did the goddesse Alcione.
And thus this ilke god, Morpheus,
May winne of me mo fees thus
Than ever he wan; and to Iuno,
That is his goddesse, I shal so do,
I trow that she shal holde her payd.'

I hadde unneth that word y-sayd
Right thus as I have told hit yow,
That sodeynly, I niste how,
Swich a lust anoon me took
To slepe, that right upon my book
I fil aslepe, and therwith even
Me mette so inly swete a sweven,
So wonderful, that never yit
I trowe no man hadde the wit
To conne wel my sweven rede;
No, not Ioseph, withoute drede,
Of Egipte, he that redde so
The kinges meting Pharao,
No more than coude the leste of us;
Ne nat scarsly Macrobeus,
(He that wroot al thavisioun
That he mette, Kyng Scipioun,
The noble man, the Affrican —
Swiche marvayles fortuned than)
I trowe, a-rede my dremes even.
Lo, thus hit was, this was my sweven.


The Dream

Me thoughte thus: — that hit was May,
And in the dawning ther I lay,
Me mette thus, in my bed al naked: —
I loked forth, for I was waked
With smale foules a gret hepe,
That had affrayed me out of slepe
Through noyse and swetnesse of hir song;
And, as me mette, they sate among,
Upon my chambre-roof withoute,
Upon the tyles, al a-boute,
And songen, everich in his wise,
The moste solempne servyse
By note, that ever man, I trowe,
Had herd; for som of hem song lowe,
Som hye, and al of oon acorde.
To telle shortly, at oo worde,
Was never y-herd so swete a steven,
But hit had be a thing of heven; —
So mery a soun, so swete entunes,
That certes, for the toune of Tewnes,
I nolde but I had herd hem singe,
For al my chambre gan to ringe
Through singing of hir armonye.
For instrument nor melodye
Was nowher herd yet half so swete,
Nor of acorde half so mete;
For ther was noon of hem that feyned
To singe, for ech of hem him peyned
To finde out mery crafty notes;
They ne spared not hir throtes.
And, sooth to seyn, my chambre was
Ful wel depeynted, and with glas
Were al the windowes wel y-glased,
Ful clere, and nat an hole y-crased,
That to beholde hit was gret Ioye.
For hoolly al the storie of Troye
Was in the glasing y-wroght thus,
Of Ector and of king Priamus,
Of Achilles and king Lamedon,
Of Medea and of Iason,
Of Paris, Eleyne, and Lavyne.
And alle the walles with colours fyne
Were peynted, bothe text and glose,
Of al the Romaunce of the Rose.
My windowes weren shet echon,
And through the glas the sunne shon
Upon my bed with brighte bemes,
With many glade gilden stremes;
And eek the welken was so fair,
Blew, bright, clere was the air,
And ful atempre, for sothe, hit was;
For nother cold nor hoot hit nas,
Ne in al the welken was a cloude.

And as I lay thus, wonder loude
Me thoughte I herde an hunte blowe
Tassaye his horn, and for to knowe
Whether hit were clere or hors of soune.

I herde goinge, up and doune,
Men, hors, houndes, and other thing;
And al men speken of hunting,
How they wolde slee the hert with strengthe,
And how the hert had, upon lengthe,
So moche embosed,I not now what.
Anon-right, whan I herde that,
How that they wolde on hunting goon,
I was right glad, and up anoon;
I took my hors, and forth I wente
Out of my chambre; I never stente
Til I com to the feld withoute.
Ther overtook I a gret route
Of huntes and eek of foresteres,
With many relayes and lymeres,
And hyed hem to the forest faste,
And I with hem; — so at the laste
I asked oon, ladde a lymere: —
`Say, felow, who shal hunten here'
Quod I, and he answerde ageyn,
`Sir, themperour Octovien,'
Quod he, `and is heer faste by.'
`A goddes halfe, in good tyme,' quod I,
`Go we faste!' and gan to ryde.
Whan we came to the forest-syde,
Every man dide, right anoon,
As to hunting fil to doon.
The mayster-hunte anoon, fot-hoot,
With a gret horne blew three moot
At the uncoupling of his houndes.
Within a whyl the hert y-founde is,
Y-halowed, and rechased faste
Longe tyme; and so at the laste,
This hert rused and stal away
Fro alle the houndes a prevy way.
The houndes had overshote hem alle,
And were on a defaute y-falle;
Therwith the hunte wonder faste
Blew a forloyn at the laste.

I was go walked fro my tree,
And as I wente, ther cam by me
A whelp, that fauned me as I stood,
That hadde y-folowed, and coude no good.
Hit com and creep to me as lowe,
Right as hit hadde me y-knowe,
Hild doun his heed and Ioyned his eres,
And leyde al smothe doun his heres.
I wolde han caught hit, and anoon
Hit fledde, and was fro me goon;
And I him folwed, and hit forth wente
Doun by a floury grene wente
Ful thikke of gras, ful softe and swete,
With floures fele, faire under fete,
And litel used, hit seemed thus;
For bothe Flora and Zephirus,
They two that make floures growe,
Had mad hir dwelling ther, I trowe;
For hit was, on to beholde,
As thogh the erthe envye wolde
To be gayer than the heven,
To have mo floures, swiche seven
As in the welken sterres be.
Hit had forgete the povertee
That winter, through his colde morwes,
Had mad hit suffren, and his sorwes;
Al was forgeten, and that was sene.
For al the wode was waxen grene,
Swetnesse of dewe had mad it waxe.

Hit is no need eek for to axe
Wher ther were many grene greves,
Or thikke of trees, so ful of leves;
And every tree stood by him-selve
Fro other wel ten foot or twelve.
So grete trees, so huge of strengthe,
Of fourty or fifty fadme lengthe,
Clene withoute bough or stikke,
With croppes brode, and eek as thikke —
They were nat an inche a-sonder —
That hit was shadwe over-al under;
And many an hert and many an hinde
Was both before me and bihinde.
Of founes, soures, bukkes, does
Was ful the wode, and many roes,
And many squirelles that sete
Ful hye upon the trees, and ete,
And in hir maner made festes.
Shortly, hit was so ful of bestes,
That thogh Argus, the noble countour,
Sete to rekene in his countour,
And rekened with his figures ten —
For by tho figures mowe al ken,
If they be crafty, rekene and noumbre,
And telle of every thing the noumbre —
Yet shulde he fayle to rekene even
The wondres, me mette in my sweven.

But forth they romed wonder faste
Doun the wode; so at the laste
I was war of a man in blak,
That sat and had y-turned his bak
To an oke, an huge tree.
`Lord,' thoghte I, `who may that be?
What ayleth him to sitten here?'
Anoon-right I wente nere;
Than fond I sitte even upright
A wonder wel-faringe knight —
By the maner me thoughte so —
Of good mochel, and yong therto,
Of the age of four and twenty yeer.
Upon his berde but litel heer,
And he was clothed al in blakke.
I stalked even unto his bakke,
And ther I stood as stille as ought,
That, sooth to saye, he saw me nought,
For-why he heng his heed adoune.
And with a deedly sorwful soune
He made of ryme ten vers or twelve
Of a compleynt to him-selve,
The moste pite, the moste rowthe,
That ever I herde; for, by my trowthe,
Hit was gret wonder that nature
Might suffren any creature
To have swich sorwe, and be not deed.
Ful pitous, pale, and nothing reed,
He sayde a lay, a maner song,
Withoute note, withoute song,
And hit was this; for wel I can
Reherse hit; right thus hit began. —

         `I have of sorwe so grete woon,
That Ioye gete I never noon,
         Now that I see my lady bright,
         Which I have loved with al my might,
Is fro me dedd, and is a-goon.
And thus in sorwe lefte me alone.
         `Allas, o deeth! what ayleth thee,
That thou noldest have taken me,
         `Whan that thou toke my lady swete?
That was so fayr, so fresh, so free,
So good, that men may wel y-see
         `Of al goodnesse she had no mete!' —

Whan he had mad thus his complaynte,
His sorowful herte gan faste faynte,
And his spirites wexen dede;
The blood was fled, for pure drede,
Doun to his herte, to make him warm —
For wel hit feled the herte had harm —
To wite eek why hit was a-drad,
By kinde, and for to make hit glad;
For hit is membre principal
Of the body; and that made al
His hewe chaunge and wexe grene
And pale, for no blood was sene
In no maner lime of his.

Anoon therwith whan I saw this,
He ferde thus evel ther he sete,
I wente and stood right at his fete,
And grette him, but he spak noght,
But argued with his owne thoght,
And in his witte disputed faste
Why and how his lyf might laste;
Him thoughte his sorwes were so smerte
And lay so colde upon his herte;
So, through his sorwe and hevy thoght,
Made him that he ne herde me noght;
For he had wel nigh lost his minde,
Thogh Pan, that men clepe god of kinde,
Were for his sorwes never so wrooth.

But at the laste, to sayn right sooth,
He was war of me, how I stood
Before him, and dide of myn hood,
And grette him, as I best coude.
Debonairly, and no-thing loude,
He sayde, `I prey thee, be not wrooth,
I herde thee not, to sayn the sooth,
Ne I saw thee not, sir, trewely.'

`A! goode sir, no fors,' quod I,
`I am right sory if I have ought
Destroubled yow out of your thought;
For-yive me if I have mis-take.'

`Yis, thamendes is light to make,'
Quod he, `for ther lyth noon ther-to;
Ther is no-thing missayd nor do,'

Lo! how goodly spak this knight,
As it had been another wight;
He made it nouther tough ne queynte
And I saw that, and gan me aqueynte
With him, and fond him so tretable,
Right wonder skilful and resonable,
As me thoghte, for al his bale.
Anoon-right I gan finde a tale
To him, to loke wher I might ought
Have more knowing of his thought.

`Sir,' quod I, `this game is doon;
I holde that this hert be goon;
Thise huntes conne him nowher see.'

`I do no fors therof,' quod he,
`My thought is ther-on never a del.'

`By our lord,' quod I, `I trow yow wel,
Right so me thinketh by your chere.
But, sir, oo thing wol ye here?
Me thinketh, in gret sorwe I yow see;
But certes, good sir, yif that ye
Wolde ought discure me your wo,
I wolde, as wis god help me so,
Amende hit, yif I can or may;
Ye mowe preve hit by assay.
For, by my trouthe, to make yow hool,
I wol do al my power hool;
And telleth me of your sorwes smerte,
Paraventure hit may ese your herte,
That semeth ful seke under your syde.'

With that he loked on me asyde,
As who sayth, `Nay, that wol not be.'
`Graunt mercy, goode frend,' quod he,
`I thanke thee that thou woldest so,
But hit may never the rather be do,
No man may my sorwe glade,
That maketh my hewe to falle and fade,
And hath myn understonding lorn,
That me is wo that I was born!
May noght make my sorwes slyde,
Nought the remedies of Ovyde;
Ne Orpheus, god of melodye,
Ne Dedalus, with playes slye;
Ne hele me may phisicien,
Noght Ypocras, ne Galien;
Me is wo that I live houres twelve;
But who so wol assaye him-selve
Whether his herte can have pite
Of any sorwe, lat him see me.
I wrecche, that deeth hath mad al naked
Of alle blisse that ever was maked,
Y-worthe worste of alle wightes,
That hate my dayes and my nightes;
My lyf, my lustes be me lothe,
For al welfare and I be wrothe.
The pure deeth is so my fo
Thogh I wolde deye, hit wolde not so;
For whan I folwe hit, hit wol flee;
I wolde have hit, hit nil not me.
This is my peyne withoute reed,
Alway deinge and be not deed,
That Sesiphus, that lyth in helle,
May not of more sorwe telle.
And who so wiste al, be my trouthe,
My sorwe, but he hadde routhe
And pite of my sorwes smerte,
That man hath a feendly herte.
For who so seeth me first on morwe
May seyn, he hath y-met with sorwe;
For I am sorwe and sorwe is I.

`Allas! and I wol telle the why;
My song is turned to pleyning,
And al my laughter to weping,
My glade thoghtes to hevinesse,
In travaile is myn ydelnesse
And eek my reste; my wele is wo,
My goode is harm, and ever-mo
In wrathe is turned my pleying,
And my delyt in-to sorwing.
Myn hele is turned into seeknesse,
In drede is al my sikernesse.
To derke is turned al my light,
My wit is foly, my day is night,
My love is hate, my sleep waking,
My mirthe and meles is fasting,
My countenaunce is nycete,
And al abaved wher-so I be,
My pees, in pleding and in werre;
Allas! how mighte I fare werre?

`My boldnesse is turned to shame,
For fals Fortune hath pleyd a game
Atte ches with me, allas! the whyle!
The trayteresse fals and ful of gyle,
That al behoteth and no-thing halt,
She goth upryght and yet she halt,
That baggeth foule and loketh faire,
The dispitouse debonaire,
That scorneth many a creature!
An ydole of fals portraiture
Is she, for she wil sone wryen;
She is the monstres heed y-wryen,
As filth over y-strawed with floures;
Hir moste worship and hir flour is
To lyen, for that is hir nature;
Withoute feyth, lawe, or mesure.
She is fals; and ever laughinge
With oon eye, and that other wepinge.
That is broght up, she set al doun.
I lykne hir to the scorpioun,
That is a fals, flateringe beste;
For with his hede he maketh feste,
But al amid his flateringe
With his tayle he wol stinge,
And envenyme; and so wol she.
She is thenvyouse charite
That is ay fals, and seemeth wele,
So turneth she hir false whele
Aboute, for it is no-thing stable,
Now by the fyre, now at table;
Ful many oon hath she thus y-blent;
She is pley of enchauntement,
That semeth oon and is not so,
The false theef! what hath she do,
Trowest thou? By our lord, I wol thee seye.
Atte ches with me she gan to pleye;
With hir false draughtes divers
She stal on me, and took my fers.
And whan I saw my fers aweye,
Alas! I couthe no lenger playe,
But seyde, "Farewel, swete, y-wis,
And farwel al that ever ther is!"
Therwith Fortune seyde, "Chek here!"
And "Mate!" in mid pointe of the chekkere
With a poune erraunt, allas!
Ful craftier to pley she was
Than Athalus, that made the game
First of the ches: so was his name.
But God wolde I had ones or twyes
Y-koud and knowe the Ieupardyes
That coude the Grek Pithagores!
I shulde have pleyd the bet at ches,
And kept my fers the bet therby;
And thogh wherto? for trewely,
I hold that wish nat worth a stree!
Hit had be never the bet for me.
For Fortune can so many a wyle,
Ther be but fewe can hir begyle,
And eek she is the las to blame;
My-self I wolde have do the same,
Before god, hadde I been as she;
She oghte the more excused be.
For this I say yet more therto,
Hadde I be god and mighte have do
My wille, whan she my fers caughte,
I wolde have drawe the same draughte.
For, also wis god yive me reste,
I dar wel swere she took the beste!

`But through that draughte I have lorn
My blisse; allas! that I was born!
For evermore, I trowe trewly,
For al my wil, my lust hoolly
Is turned; but yet what to done?
Be oure lord, hit is to deye sone;
For no-thing I ne leve it noght,
But live and deye right in this thoght.
There nis planete in firmament,
Ne in air, ne in erthe, noon element,
That they ne yive me a yift echoon
Of weping, whan I am aloon.
For whan that I avyse me wel,
And bethenke me every-del,
How that ther lyth in rekening,
In my sorwe for no-thing;
And how ther leveth no gladnesse
May gladde me of my distresse,
And how I have lost suffisance,
And therto I have no plesance,
Than may I say, I have right noght.
And whan al this falleth in my thoght,
Allas! than am I overcome!
For that is doon is not to come!
I have more sorowe than Tantale.'

And whan I herde him telle this tale
Thus pitously, as I yow telle,
Unnethe mighte I lenger dwelle,
Hit dide myn hert so moche wo.
`A! good sir!' quod I, `say not so!
Have som pite on your nature
That formed yow to creature,
Remembre yow of Socrates;
For he ne counted nat three strees
Of noght that Fortune coude do.`

`No,' quod he, `I can not so.'

`Why so? good sir! parde!' quod I;
`Ne say noght so, for trewely,
Thogh ye had lost the ferses twelve,
And ye for sorwe mordred your-selve,
Ye sholde be dampned in this cas
By as good right as Medea was,
That slow hir children for Iason;
And Phyllis als for Demophon
Heng hir-self, so weylaway!
For he had broke his terme-day
To come to hir. Another rage
Had Dydo, quene eek of Cartage,
That slow hir-self for Eneas
Was fals; a whiche a fool she was!
And Ecquo dyed for Narcisus.
Nolde nat love hir; and right thus
Hath many another foly don.
And for Dalida died Sampson,
That slow him-self with a pilere.
But ther is noon a-lyve here
Wolde for a fers make this wo!'

`Why so?' quod he; `hit is nat so,
Thou woste ful litel what thou menest;
I have lost more than thow wenest.'
`Lo, sir, how may that be?' quod I;
`Good sir, tel me al hoolly
In what wyse, how, why, and wherfore
That ye have thus your blisse lore,'

`Blythly,' quod he, `com sit adoun,
I telle thee up condicioun
That thou hoolly, with al thy wit,
Do thyn entent to herkene hit.'
`Yis, sir.' `Swere thy trouthe ther-to.'
`Gladly.' `Do than holde her-to!'
`I shal right blythly, so god me save,
Hoolly, with al the witte I have,
Here yow, as wel as I can,'

`A goddes half!' quod he, and began: —
`Sir,' quod he, `sith first I couthe
Have any maner wit fro youthe,
Or kyndely understonding
To comprehende, in any thing,
What love was, in myn owne wit,
Dredeles, I have ever yit
Be tributary, and yiven rente
To love hoolly with goode entente,
And through plesaunce become his thral,
With good wil, body, herte, and al.
Al this I putte in his servage,
As to my lorde, and dide homage;
And ful devoutly prayde him to,
He shulde besette myn herte so,
That it plesaunce to him were,
And worship to my lady dere.

`And this was longe, and many a yeer
Or that myn herte was set o-wher,
That I did thus, and niste why;
I trowe hit cam me kindely.
Paraunter I was therto most able
As a whyt wal or a table;
For hit is redy to cacche and take
Al that men wil therin make,
Wher-so so men wol portreye or peynte,
Be the werkes never so queynte.

`And thilke tyme I ferde so
I was able to have lerned tho,
And to have coud as wel or better,
Paraunter, other art or letter.
But for love cam first in my thought,
Therfore I forgat hit nought.
I chees love to my firste craft,
Therfor hit is with me y-laft.
Forwhy I took hit of so yong age,
That malice hadde my corage
Nat that tyme turned to no-thing
Through to mochel knowleching.
For that tyme youthe, my maistresse,
Governed me in ydelnesse;
For hit was in my firste youthe,
And tho ful litel good I couthe,
For al my werkes were flittinge,
And al my thoghtes varyinge;
Al were to me y-liche good,
That I knew tho; but thus hit stood.

`Hit happed that I cam on a day
Into a place, ther I say,
Trewly, the fayrest companye
Of ladies that ever man with ye
Had seen togedres in oo place.
Shal I clepe hit hap other grace
That broght me ther? nay, but Fortune,
That is to lyen ful comune,
The false trayteresse, pervers,
God wolde I coude clepe hir wers!
For now she worcheth me ful wo,
And I wol telle sone why so.

`Among thise ladies thus echoon,
Soth to seyn, I saw ther oon
That was lyk noon of al the route;
For I dar swere, withoute doute,
That as the someres sonne bright
Is fairer, clere, and hath more light
Than any planete, is in heven,
The mone, or the sterres seven,
For al the worlde so had she
Surmounted hem alle of beaute,
Of maner and of comlinesse,
Of stature and wel set gladnesse,
Of goodlihede so wel beseye —
Shortly, what shal I more seye?
By god, and by his halwes twelve,
It was my swete, right al hir-selve!
She had so stedfast countenaunce,
So noble port and meyntenaunce.
And Love, that had herd my bone,
Had espyed me thus sone,
That she ful sone, in my thoght,
As helpe me god, so was y-caught
So sodenly, that I ne took
No maner reed but at hir look
And at myn herte; for-why hir eyen
So gladly, I trow, myn herte seyen,
That purely tho myn owne thoght
Seyde hit were bet serve hir for noght
Than with another to be wel.
And hit was sooth, for, everydel,
I wil anoon-right telle thee why.

I saw hir daunce so comlily,
Carole and singe so swetely,
Laughe and pleye so womanly,
And loke so debonairly,
So goodly speke and so frendly,
That certes, I trow, that evermore
Nas seyn so blisful a tresore.
For every heer upon hir hede,
Soth to seyn, hit was not rede,
Ne nouther yelw, ne broun hit nas;
Me thoghte, most lyk gold hit was.
And whiche eyen my lady hadde!
Debonair, goode, glade, and sadde,
Simple, of good mochel, noght to wyde;
Therto hir look nas not a-syde,
Ne overthwert, but beset so wel,
Hit drew and took up, everydel,
Alle that on hir gan beholde.
Hir eyen semed anoon she wolde
Have mercy; fooles wenden so;
But hit was never the rather do.
Hit nas no countrefeted thing,
It was hir owne pure loking,
That the goddesse, dame Nature,
Had made hem opene by mesure,
And close; for, were she never so glad,
Hir loking was not foly sprad,
Ne wildely, thogh that she pleyde;
But ever, me thoght, hir eyen seyde,
"By god, my wrathe is al for-yive!"

`Therwith hir liste so wel to live,
That dulnesse was of hir a-drad.
She nas to sobre ne to glad;
In alle thinges more mesure
Had never, I trowe, creature.
But many oon with hir loke she herte,
And that sat hir ful lyte at herte,
For she knew no-thing of her thoght;
But whether she knew, or knew hit noght,
Algate she ne roghte of hem a stree!
To gete hir love no ner was he
That woned at home, than he in Inde;
The formest was alway behinde.
But goode folk, over al other,
She loved as man may do his brother;
Of whiche love she was wonder large,
In skilful places that bere charge.

`Which a visage had she ther-to!
Allas! myn herte is wonder wo
That I ne can discryven hit!
Me lakketh bothe English and wit
For to undo hit at the fulle;
And eek my spirits be so dulle
So greet a thing for to devyse.
I have no wit that can suffyse
To comprehenden hir beaute;
But thus moche dar I seyn, that she
Was rody, fresh, and lyvely hewed;
And every day hir beaute newed.
And negh hir face was alder-best;
For certes, Nature had swich lest
To make that fair, that trewly she
Was hir cheef patron of beautee,
And cheef ensample of al hir werke,
And moustre; for, be hit never so derke,
Me thinketh I see hir ever-mo.
And yet more-over, thogh alle tho
That ever lived were not a-lyve,
They ne sholde have founde to discryve
In al hir face a wikked signe;
For hit was sad, simple, and benigne.

`And which a goodly, softe speche
Had that swete, my lyves leche!
So frendly, and so wel y-grounded,
Up al resoun so wel y-founded,
And so tretable to alle gode,
That I dar swere by the rode,
Of eloquence was never founde
So swete a sowninge facounde,
Ne trewer tonged, ne scorned lasse,
Ne bet coude hele; that, by the masse,
I durste swere, thogh the pope hit songe,
That ther was never yet through hir tonge
Man ne woman gretly harmed;
As for hir, ther was al harm hid;
Ne lasse flatering in hir worde,
That purely, hir simple recorde
Was founde as trewe as any bonde,
Or trouthe of any mannes honde.
Ne chyde she coude never a del,
That knoweth al the world ful wel.

`But swich a fairnesse of a nekke
Had that swete that boon nor brekke
Nas ther non sene, that mis-sat.
Hit was whyt, smothe, streght, and flat,
Withouten hole; and canel-boon,
As by seming, had she noon.
Hir throte, as I have now memoire,
Semed a round tour of yvoire,
Of good gretnesse, and noght to grete.

`And gode faire Whyte she hete,
That was my lady name right.
She was bothe fair and bright,
She hadde not hir name wrong.
Right faire shuldres, and body long
She hadde, and armes; every lith
Fattish, flesshy, not greet therwith;
Right whyte handes, and nayles rede,
Rounde brestes; and of good brede
Hyr hippes were, a streight flat bake.
I knew on hir non other lak
That al hir limmes nere sewing,
In as fer as I had knowing.

`Therto she coude so wel pleye,
Whan that hir liste, that I dar seye,
That she was lyk to torche bright,
That every man may take of light
Ynogh, and hit hath never the lesse.

`Of maner and of comlinesse
Right so ferde my lady dere;
For every wight of hir manere
Might cacche ynogh, if that he wolde,
If he had eyen hir to beholde.
For I dar sweren, if that she
Had among ten thousand be,
She wolde have be, at the leste,
A cheef mirour of al the feste,
Thogh they had stonden in a rowe,
To mennes eyen coude have knowe.
For wher-so men had pleyd or waked,
Me thoghte the felawship as naked
Withouten hir, that saw I ones,
As a coroune withoute stones.
Trewly she was, to myn ye,
The soleyn fenix of Arabye,
For ther liveth never but oon;
Ne swich as she ne know I noon.

`To speke of goodnesse; trewly she
Had as moche debonairte
As ever had Hester in the bible
And more, if more were possible.
And, soth to seyne, therwith-al
She had a wit so general,
So hool enclyned to alle gode,
That al hir wit was set, by the rode,
Withoute malice, upon gladnesse;
Therto I saw never yet a lesse
Harmul, than she was in doing.
I sey nat that she ne had knowing
What harm was; or elles she
Had coud no good, so thinketh me.

`And trewly, for to speke of trouthe,
But she had had, hit had be routhe.
Therof she had so moche hir del —
And I dar seyn and swere hit wel —
That Trouthe him-self, over al and al,
Had chose his maner principal
In hir, that was his resting-place.
Ther-to she hadde the moste grace,
To have stedfast perseveraunce,
And esy, atempre governaunce,
That ever I knew or wiste yit;
So pure suffraunt was hir wit.
And reson gladly she understood,
Hit folowed wel she coude good.
She used gladly to do wel;
These were hir maners every-del.

`Therwith she loved so wel right,
She wrong do wolde to no wight;
No wight might do hir no shame,
She loved so wel hir owne name.
Hir luste to holde no wight in honde;
Ne, be thou siker, she nolde fonde
To holde no wight in balaunce,
By half word ne by countenaunce,
But-if men wolde upon hir lye;
Ne sende men in-to Walakye,
To Pruyse, and in-to Tartarye,
To Alisaundre, ne in-to Turkye,
And bidde him faste, anoon that he
Go hoodles to the drye see,
And come hoom by the Carrenare;
And seye, "Sir, be now right ware
That I may of yow here seyn
Worship, or that ye come ageyn!'
She ne used no suche knakkes smale.

`But wherfor that I telle my tale?
Right on this same, as I have seyd,
Was hoolly al my love leyd;
For certes, she was, that swete wyf,
My suffisaunce, my lust, my lyf,
Myn hap, myn hele, and al my blisse,
My worldes welfare, and my lisse,
And I hires hoolly, everydel.'

`By our lord,' quod I, `I trowe yow wel!
Hardely, your love was wel beset,
I not how ye mighte have do bet.'
`Bet? ne no wight so wel!' quod he.
`I trowe hit, sir,' quod I, `parde!'
`Nay, leve hit wel!' `Sir, so do I;
I leve yow wel, that trewely
Yow thoghte, that she was the beste,
And to beholde the alderfaireste,
Who so had loked hir with your eyen.'

`With myn? Nay, alle that hir seyen
Seyde and sworen hit was so.
And thogh they ne hadde, I wolde tho
Have loved best my lady fre,
Thogh I had had al the beautee
That ever had Alcipyades,
And al the strengthe of Ercules,
And therto had the worthinesse
Of Alisaundre, and al the richesse
That ever was in Babiloyne,
In Cartage, or in Macedoyne,
Or in Rome, or in Ninive;
And therto al-so hardy be
As was Ector, so have I Ioye,
That Achilles slow at Troye —
And therfor was he slayn also
In a temple, for bothe two
Were slayn, he and Antilegius,
And so seyth Dares Frigius,
For love of hir Polixena —
Or ben as wys as Minerva,
I wolde ever, withoute drede,
Have loved hir, for I moste nede!
"Nede!" nay, I gabbe now,
Noght "nede", and I wol telle how,
For of good wille myn herte hit wolde,
And eek to love hir I was holde
As for the fairest and the beste.

`She was as good, so have I reste,
As ever was Penelope of Grece,
Or as the noble wyf Lucrece,
That was the beste — he telleth thus,
The Romayn Tytus Livius —
She was as good, and no-thing lyke,
Thogh hir stories be autentyke;
Algate she was as trewe as she.

`But wherfor that I telle thee
Whan I first my lady say?
I was right yong, the sooth to sey,
And ful gret need I hadde to lerne;
Whan my herte wolde yerne
To love, it was a greet empryse.
But as my wit coude best suffyse,
After my yonge childly wit,
Withoute drede, I besette hit
To love hir in my beste wise,
To do hir worship and servyse
That I tho coude, be my trouthe,
Withoute feyning outher slouthe;
For wonder fayn I wolde hir see.
So mochel hit amended me,
That, whan I saw hir first a-morwe,
I was warished of al my sorwe
Of al day after, til hit were eve;
Me thoghte no-thing mighte me greve,
Were my sorwes never so smerte.
And yit she sit so in myn herte,
That, by my trouthe, I nolde noghte,
For al this worlde, out of my thoght
Leve my lady; no, trewly!'

`Now, by my trouthe, sir,' quod I,
`Me thinketh ye have such a chaunce
As shrift withoute repentaunce.'

`Repentaunce! nay, fy,' quod he;
`Shulde I now repente me
To love? nay, certes, than were I wel
Wers than was Achitofel,
Or Anthenor, so have I Ioye,
The traytour that betraysed Troye,
Or the false Genelon,
He that purchased the treson
Of Rowland and of Olivere.
Nay, why! I am a-lyve here
I nil foryete hir never-mo.'

`Now, goode sir,' quod I right tho,
`Ye han wel told me her-before.
It is no need reherse hit more
How ye sawe hir first, and where;
But wolde ye telle me the manere,
To hir which was your firste speche —
Therof I wolde yow be-seche —
And how she knewe first your thoght,
Whether ye loved hir or noght,
And telleth me eek what ye have lore;
I herde yow telle her-before.'

`Ye,' seyde he,`thow nost what thou menest;
I have lost more than thou wenest.'

`What los is that, sir?' quod I tho;
`Nil she not love yow? Is hit so?
Or have ye oght y-doon amis,
That she hath left yow? is hit this?
For goddes love, telle me al.'

`Before god,' quod he, `and I shal.
I saye right as I have seyd,
On hir was al my love leyd;
And yet she niste hit never a del
Noght longe tyme, leve hit wel.
For be right siker, I durste noght
For al this worlde telle hir my thoght,
Ne I wolde have wratthed hir, trewely.
For wostow why? she was lady
Of the body; she had the herte,
And who hath that, may not asterte.

`But, for to kepe me fro ydelnesse,
Trewly I did my besinesse
To make songes, as I best coude,
And ofte tyme I song hem loude;
And made songes a gret del,
Al-thogh I coude not make so wel
Songes, ne knowe the art al,
As coude Lamekes sone Tubal,
That fond out first the art of songe;
For, as his brothers hamers ronge
Upon his anvelt up and doun,
Therof he took the firste soun;
But Grekes seyn, Pictagoras,
That he the firste finder was
Of the art; Aurora telleth so,
But therof no fors, of hem two.
Algates songes thus I made
Of my feling, myn herte to glade;
And lo! this was the alther-firste,
I not wher that hit were the werst. —

         "Lord, hit maketh myn herte light,
Whan I thenke on that swete wight
         That is so semely on to see;
         And wisshe to god hit might so be,
That she wolde holde me for hir knight,
My lady, that is so fair and bright!" —

`Now have I told thee, sooth to saye,
My firste song. Upon a daye
I bethoghte me what wo
And sorwe that I suffred tho
For hir, and yet she wiste hit noght,
Ne telle hir durste I nat my thoght.
`Allas!' thoghte I, `I can no reed;
And, but I telle hir, I nam but deed;
And if I telle hir, to seye sooth,
I am a-dred she wol be wrooth;
Allas! what shal I thanne do?"

`In this debat I was so wo,
Me thoghte myn herte braste a-tweyn!
So atte laste, soth to sayn,
I me bethoghte that nature
Ne formed never in creature
So moche beaute, trewely,
And bounte, withouten mercy.

`In hope of that, my tale I tolde,
With sorwe, as that I never sholde;
For nedes, and, maugree my heed,
I moste have told hir or be deed.
I not wel how that I began,
Ful evel rehersen hit I can;
And eek, as helpe me god with-al,
I trowe hit was in the dismal,
That was the ten woundes of Egipte;
For many a word I over-skipte
In my tale, for pure fere
Lest my wordes mis-set were.
With sorweful herte, and woundes dede,
Softe and quaking for pure drede
And shame, and stinting in my tale
For ferde, and myn hewe al pale,
Ful ofte I wex bothe pale and reed;
Bowing to hir, I heng the heed;
I durste nat ones loke hir on,
For wit, manere, and al was gon.
I seyde "mercy!" and no more;
Hit nas no game, hit sat me sore.

`So atte laste, sooth to seyn,
Whan that myn herte was come ageyn,
To telle shortly al my speche,
With hool herte I gan hir beseche
That she wolde be my lady swete;
And swor, and gan hir hertely hete
Ever to be stedfast and trewe,
And love hir alwey freshly newe,
And never other lady have,
And al hir worship for to save
As I best coude; I swor hir this —
"For youres is al that ever ther is
For evermore, myn herte swete!
And never false yow, but I mete,
I nil, as wis god helpe me so!"

`And whan I had my tale y-do,
God wot, she acounted nat a stree
Of al my tale, so thoghte me.
To telle shortly as hit is,
Trewly hir answere, hit was this;
I can not now wel counterfete
Hir wordes, but this was the grete
Of hir answere: she sayde, "nay"
Al-outerly. Allas! that day
The sorwe I suffred, and the wo!
That trewly Cassandra, that so
Bewayled the destruccioun.
Of Troye and of Ilioun,
Had never swich sorwe as I tho.
I durste no more say therto
For pure fere, but stal away;
And thus I lived ful many a day;
That trewely, I hadde no need
Ferther than my beddes heed
Never a day to seche sorwe;
I fond hit redy every morwe,
For-why I loved hir in no gere.

`So hit befel, another yere,
I thoughte ones I wolde fonde
To do hir knowe and understonde
My wo; and she wel understood
That I ne wilned thing but good,
And worship, and to kepe hir name
Over al thing, and drede hir shame,
And was so besy hir to serve; —
And pite were I shulde sterve,
Sith that I wilned noon harm, y-wis.
So whan my lady knew al this,
My lady yaf me al hoolly
The noble yift of hir mercy,
Saving hir worship, by al weyes;
Dredles, I mene noon other weyes.
And therwith she yaf me a ring;
I trowe hit was the firste thing;
But if myn herte was y-waxe
Glad, that is no need to axe!
As helpe me god, I was as blyve,
Reysed, as fro dethe to lyve,
Of alle happes the alder-beste,
The gladdest and the moste at reste.
For trewely, that swete wight,
Whan I had wrong and she the right,
She wolde alwey so goodely
For-yeve me so debonairly.
In alle my youthe, in alle chaunce,
She took me in hir governaunce.

`Therwith she was alway so trewe,
Our Ioye was ever y-liche newe;
Our hertes wern so even a payre,
That never nas that oon contrayre
To that other, for no wo.
For sothe, y-liche they suffred tho
Oo blisse and eek oo sorwe bothe;
Y-liche they were bothe gladde and wrothe;
Al was us oon, withoute were.
And thus we lived ful many a yere
So wel, I can nat telle how.'

`Sir,' quod I, `where is she now?'
`Now!' quod he, and stinte anoon.

Therwith he wex as deed as stoon,
And seyde, `allas! that I was bore,
That was the los, that her-before
I tolde thee, that I had lorn.
Bethenk how I seyde her-beforn,
"Thou wost ful litel what thou menest;
I have lost more than thou wenest" —
God wot, allas! right that was she!'

`Allas! sir, how? what may that be?'
`She is deed!' `Nay!' `Yis, by my trouthe!'
`Is that your los? By god, hit is routhe!'

And with that worde, right anoon,
They gan to strake forth; al was doon,
For that tyme, the hert-hunting.

With that, me thoghte, that this king
Gan quikly hoomward for to ryde
Unto a place ther besyde,
Which was from us but a lyte,
A long castel with walles whyte,
Be seynt Iohan! on a riche hil,
As me mette; but thus it fil.

Right thus me mette, as I yow telle,
That in the castel was a belle,
As hit had smiten houres twelve. —

Therwith I awook my-selve,
And fond me lying in my bed;
And the book that I had red,
Of Alcyone and Seys the king,
And of the goddes of sleping,
I fond it in myn honde ful even.

Thoghte I, `this is so queynt a sweven,
That I wol, be processe of tyme,
Fonde to putte this sweven in ryme
As I can best'; and that anoon. —
This was my sweven; now hit is doon.

Explicit the Boke of the Duchesse.

Перевод на русский язык

Книга о Королеве

Вступление

Клянусь: уразуметь невмочь,
Как не погибну! День и ночь
Вотще и втуне кличу сон!
И, бодрствованьем изнурен,
Не примечаю, что и как
Творится вкруг; полночный мрак
И свет полдневный наравне
Все чувства притупляют мне.
Я ни восторгов, ни скорбей
Не знаю больше, хоть убей;			
Сражен бессонницей, живу,
Готовый бредить наяву;
И чудится, сойду с ума,
Коль не придет ко мне дрема.
Отколь сия взялась невзгода?

Вы сами знаете: природа
Велела всякому из нас
Покой вкушать в урочный час;
А коль покоя не вкусил —
Надолго ли достанет сил?				
Всю живость, весь былой задор
Утратил я с давнишних пор.
И поутру, и ввечеру
Во страхе мыслю: днесь умру
И вечный обрету покой!
Согбенный черною тоской,
Не в силах я расправить грудь.
И думы горькие отнюдь
Не покидают головы…

«Но что же, — подивитесь вы, —			
С повествователем стряслось?»
Увы, нелегок ваш вопрос,
И как ответствовать, не вем
Наверняка; но все же нем
Не буду: мню, о добрый друг,
Сия бессонница — недуг,
Которым целых восемь лет
Злосчастный мается поэт.
К единственному же врачу,
К целебнице… Но не хочу				
Сердечную тревожить боль!
Прошу, о добрый друг: дозволь
К повествованью выйти вспять.

…Намедни, уж не чая спать,
Я сел в постели. Мой слуга,
Чтоб ночь казалась не долга,
Принес роман старинный вмиг —
Поскольку я любитель книг,
Не любящий тавлей и зерни,
Несмысленной любезных черни.			
Да, чтение — удел господ!

То был сказаний древних свод,
Уложенных в чеканный стих
Поэтами времен былых,
Чтоб сохранялся каждый миф,
Доколе разум в мире жив.
Латинский мне вещал язык
Про жизнь владычиц, и владык,
И олимпийцев. На сей раз
Меж прочих я сыскал рассказ			
О дивном деле, бывшем встарь:

Жил некогда в Элладе царь
Кеик; и лучшую средь жен
Себе в супруги выбрал он.
Супругу звали Алкионой.
И вскоре вздумал по соленой
Пуститься хляби, морем плыть
Кеик — мой стих утратит прыть,
Поведав перечень причин.
Короче: грянул гнев пучин!			
Не стало проку от весла,
И мачту буря прочь снесла.
Корабль разбился на куски —
Ни человека, ни доски!
Так царь Кеик пошел ко дну.

Предчувствие томит жену:
«Куда поделся? Уж немало
Тревожных суток миновало!
Ведь не за тридевять земель
Уплыл — а нет его досель!»			
Предчувствие жену гнетет
И дни, и ночи напролет:
«Уж не приплыть назад царю!»
Но здесь перо свое смирю:
Сумею высказать едва ль,
Насколько мне беднягу жаль.
Когда минул предельный срок,
Гонцов на запад и восток —
Но втуне! — выслала вдова…

«Увы! Ужели я права?				
Мой муж, любовь моя, мой бог —
Ужель на дно морское лег?
Я хлеба есть не стану впредь,
Клянусь, о Гера — лишь ответь!
Даю немедля сей обет —
Лишь молви: жив он, или нет?»
…Я оторвал от книги взор,
И слезы тихие отер.
В бессоннице — изрядный вред,
Но сколь на свете горших бед!			

Ни слова не слыхать от Геры.
Терзаясь паче всякой меры,
Царица пала ниц: «Увы!
Гонцы не принесли молвы,
И та, чей брат и муж — Кронид,
Увы, безмолвие хранит!
О смилуйся же, госпожа!»

Теряя разум, вся дрожа,
Кричит она: «Молю, нарушь
Молчание! О, где мой муж?			
Узрю ль его? Привечу ли?
Иль мужа волны погребли?
Прекраснейшую из телиц
Пожертвую! И к сонму жриц
Твоих причтусь душой и телом!
Служительницы в свете целом
Такой не сыщешь ты вовек!
О, если б голос твой изрек,
Что с мужем… Или в вещем сне
Дозволь царю явиться мне,			
Поведать: жив он, иль погиб!»
Вдова, издав горчайший всхлип,
Сомлела. К ближней из лежанок
Отнес царицу рой служанок —
Притихший рой печальных дев —
И там, заботливо раздев,
Они устроили ее.
И понемногу забытье
Дрема сменила. Знать, дотла
Страданьем выжжена была				
Душа царицы… Иль, дабы
Скорей ответить на мольбы,
Вмешалась Гера, коей зов

Понесся к вестнику богов —
И тот, представши Гере враз,
Подробный выслушал наказ:
«К Морфею, богу сна, ступай
В угрюмый киммерийский край.
Скажи: пускай спешит Морфей
В просторы грозные морей,			
Пускай во мгле глубоких вод
Царя погибшего найдет,
И внидет пусть в осклизлый труп
Того, кто был супруге люб
Настоль. И взору спящей навь
Пускай предстанет, словно въявь,
И пусть поведает сполна,
Как разнесла корабль волна,
И смерть явилась, точно тать!
И пусть речет: напрасно ждать			
Прекраснейшего из царей…
Ступай же, и ступай скорей».

Тотчас гонец пустился в путь,
И не посмел передохнуть
Отнюдь, покуда не сошел
В пространный и суровый дол
Меж двух утесов. Полумрак
Долину полнил; там ни злак,
Ни древо не росли вовек;
Там люди не селились; рек			
Там не бежало — но со скал
Родник таинственный свергал
Свою снотворную струю
К пещере некой в том краю —
Сие богов была обитель:
Морфей, и с ним — его родитель,
Гипнос, покойно почивали
В пещере, чуждые печали,
Забот и божеских работ.

И столь был темен этот грот,			
Что мог казаться истым адом.
И сколько снов с богами рядом
Покоилось недвижным сонмом,
Преизощрясь в искусстве сонном!
Иной сидел, иной поник,
Иной сокрыл рукою лик,
Иной же руки разметал…

Гонец ворвался, точно шквал:
«Эгей! Вставайте!» — грянул глас. 
Увы! У спящих слух угас.				
«Морфей! Ленивец! Спишь, сурок?»
И вострубил посланец в рог,
И рявкнул яростно: «Восстань!»
«Кто кличет в эдакую рань?» — 
Морфей ответствовал, один
Отверзнув глаз.— «Не господин,
Но повелитель, ибо весть
От госпожи притек донесть…»
И, передав приказ точь-в-точь,
Гонец, как вихрь, умчался прочь —		
В обратный устремился путь.

Морфею же дрему стряхнуть
И действовать пришлось тогда.
Морская отдала вода
Царя, почившего на лоне 
Подводных трав. И Алкионе
В час пробуждения пичуг
Предстал утраченный супруг.
Бескровнолик, и прям, и строг,
Он медленно вступил в чертог			
И рек: «Любимая! Теперь
Отринь сомнения, поверь:
Я взят пучиною морской.
О, не терзай себя тоской,
Не множь безрадостные дни!
Лишь не забудь, похорони
Мой труп, коль скоро будет он
До брега морем донесен.
Прощай! И поскорее пусть
Уймется скорбь, утихнет грусть!		
Прощай, о свет моих очес!»

Он рек — и в тот же миг исчез.
Вдова звала его, стеня,
И через три скончалась дня…
Читатель, не спеши винить
Поэта: мол, утратил нить,
Которую вначале прял —
Разброд в рассказе, и развал!
Был вящий у меня резон
Поведать, что писал Назон.			

Скажу одно: меня бы вмале
С почетом должным отпевали —
Душа, бессонницей томясь,
Уж расторгала с телом связь.
Но из Овидиевых строк
Я почерпнул нежданный прок,
И до поры прогнал напасть,
И вскоре отоспался всласть.
Читаю: в оны времена
Существовали боги сна…				
И перечел поэму вновь,
И не однажды вскинул бровь,
И не однажды сморщил нос:
Что ж — бог Морфей и бог Гипнос
Любому смертному вдвоем
Отбой трубили и подъем?
Лишь истинного Бога чту;
И я пристойную шуту
Затеял тот же час игру
И рек: «Боюсь, вот-вот помру,			
Сражен бессонницею сей!
Клянусь: воздам тебе, Морфей —
Иль Гере, дивной госпоже,—
Любому из богов уже
Готов щедрейшею рукой
Воздать за сон и за покой!
Вот мой обет, но сказ не весь:
Пожертвую сейчас и здесь
Любому, кто хотя б чуть-чуть
Дозволит нынче мне вздремнуть,		
Расшитый златом пуховик,
Отменно пышен и велик,
Подушек шелковых немало,
И стеганое одеяло
Из наилучшего атласа;
А коль просплю не меньше часа,
То много большие дары —
Резную мебель и ковры
Персидские — в твою пещеру
Морфей, отправлю! Тож и Геру			
Не позабуду — только лишь 
Пошлите сон, покой и тишь:
Смогла же ведь во время оно
Забыться даже Алкиона!
О, я воздам тебе, Морфей,
Отнюдь не скупо, ей-же-ей —
Сие речется не в бреду.
И Гере обещаю мзду.
Богиня, будь ко мне добра…»

И вдруг — упала с плеч гора:			
Я, не успев окончить речь,
Восчуял, что пора прилечь —
Внезапный сон меня берет…
И я на книжный переплет
Поник усталою главой:
Уснул за много дней впервой.
И мне привиделся вельми
Чудесный сон — и меж людьми
Ни стар не встретился, ни мал,
Чтоб этот сон истолковал.			
Иосиф, изъяснивший сон,
Который видел фараон —
И тот бы растерялся тут.
Макробий, написавший труд
О вещем сне, о дивной встрече
Со Сципионом,— недалече
Проник бы здесь — а я тем паче
Бессилен в эдакой задаче,
Уму воздвигшей тьму препон.
Гадайте сами — вот мой сон.			


Сновидение

Мне снились ясный месяц май
И близкий щебет птичьих стай;
Мне снилось, что рассеял тьму
Рассвет, и я стряхнул дрему.
И что, за трелью слыша трель,
Покинул я свою постель,
Раскрыл окно, и поднял взор,
И понял, где ликует хор:
На кровле столь же было птиц,
Сколь закаленных черепиц.			
И непрестанно, вширь и ввысь,
Напевы нежные лились;
Подобным гимном отродясь
Никто из нас — ни смерд, ни князь,
Не тешил душу — птицы в лад
Единый пели, всех услад
Сладчайший — музыку сию
Слагали, чудилось, в раю.
Летел в простор лугов и нив
За переливом перелив,				
И ведал я, что в даль плыла
Мирам заоблачным хвала,
Что россыпью чистейших нот
Стремились неземных высот
Пичуги славные достичь,
Бросая свой рассветный клич.
И всякая из этих птах
За совесть пела, не за страх,
И за волшебные рулады
Не чаяла себе награды.				
А в спальню каждое окно,
Изысканно застеклено,
Струило пестрый ток лучей
Из множества цветных ячей.
На этих витражах война
Подробно изображена
Троянская была: глазам
Являлись Гектор и Приам,
Ахилл и царь Лаомедон,
Аякс, Медея и Язон;					
Парис в объятиях Елены…
А претворенный в гобелены
«Роман о Розе» — сколько сцен!— 
Составил украшенье стен…
Вечор, не чая почивать,
Я лег на эту ли кровать?
Ужель сие — мой старый дом,
И мой знакомый окоем,
Из окон видевшийся прежь?..
Был воздух ласков, чист и свеж,		
И не грозил ни хлад, ни зной,
И удивлял голубизной
Безоблачный небесный свод.

И вдруг почудилось: поет
Рожок далече, иль труба.
И вот охотничья гурьба
Промчала вскачь, во весь опор.

Спустивши со смычков и свор
И гончих, и борзых собак,
Охотники гадали: как				
Ушла в чащобу, в глухомань
Почти настигнутая лань?
Катились топот, лай и гам
По гулким утренним лугам.
И я, обрадован зело,
Покинул дом, вскочил в седло,
Подумал: живо нагоню
Ловцов! И шпоры дал коню.
И там, где лиственный навес
Раскинул первозданный лес,			
Пространное объявший поле,—
Там прыть умерить поневоле
И всадник должен, и выжлец —
Я там настиг их, наконец.
Спросил у одного из слуг:
«Кто здесь полюет, молви, друг?» —
«Наш государь Октавиан». —
«Ого! Коль это не обман, —
Я рек, — то с Богом, доезжачий!
Пусть лов окончится удачей!»			
И сам к охотникам примкнул.
Возобновились гам и гул,
И тотчас меж лесных стволов
Продолжился упорный лов,
И лес простился с тишиной.
И грянул рога звук тройной;
И каждый, слыша этот звук,
За дротик брался, либо лук,
И лань готовился настичь…
Но красная лесная дичь				
Опять укрылась меж дерев,
Облаву алчную презрев.
И след утратившие псы,
Скуля, повесили носы;
И ловчий, не весьма собой
Доволен, протрубил отбой.

Я спрыгнул наземь. И у ног
Моих тотчас возник щенок —
Пристал, должно быть, к своре, чтоб
Побегать вволю средь чащоб.			
И, словно был давно знаком
Со мной, проворным языком
Подставленную тронул пясть,
Схватил ее игриво в пасть,
И дернул бережно, маня
Куда-то в сторону меня.
Щенку вослед я пошагал,
И вскоре вышел на прогал —
Нетронутый, лишенный троп,
Не знавший человечьих стоп,			
Густой травой поросший сплошь,
И дивными цветами тож.
Клянусь: и Флора, и Зефир,
Ниспосылающие в мир
Цветы, и злаки, и былье,
Незримое себе жилье
Устроили, наверно, там —
Небесным, неземным цветам
Соревнователи росли
В укромном уголке земли!				
Забылась лютая зима,
Забылись лед, и снег, и тьма,
Забылся яростный мороз —
И влагой теплых майских рос
Питаясь, расцвела поляна…

А сколь свежа, сколь первозданна,
Блюдя законы естества,
Была древесная листва!
Все дерева стояли врозь,
Ни корня с корнем не срослось;		
Стволы, от комлей до вершин,
Стремились на сто ввысь аршин;
Нигде ни ветви, ни сука
Не зрилось на стволах — пока,
Просветов начисто лишен,
Не начинался полог крон,
Бросавший вниз густую тень…
Промчалась лань, за ней олень,
Потом косуля, после — серна…
Ей-ей, клянусь, глаголю верно!		
Скакали белки наверху,
Роняли наземь шелуху,
Орехи весело грызя…
Короче, перечесть нельзя
Весь тамошний лесной народ:
Истер бы лучший счетовод,
Цифирных корифей наук,
Вотще гусиных перьев пук
О множество телячьих кож —
Как ни слагай, и как ни множь,		
Исчислишь в том краю скорей
Песчинки, нежели зверей.

Мы снова со щенком вперед
Неспешно двинулись; и вот
Возник нежданно предо мной
К дубовому стволу спиной
Сидевший скорбный человек.
«И кто же,— мысленно я рек,—
Скорбить ушел в лесную глушь,
Беря пример высоких душ?»			
Поняв по благородству черт,
Что рыцарь это, а не смерд,
Был неизвестному готов
Не боле двадцати годов
И четырех, пожалуй, дать я;
О блеске рыцарского платья
Упомянул бы дальше — но
Как уголь бысть оно черно.
Я — право, не опаски ради,—
Приблизился незримо сзади,			
Ступая лишь на влажный мох.
И вот, издав тягчайший вздох,
Бедняга скорбь излил в стихах…
Должно быть, он страдал и чах
Неимоверно — ибо плоть
Любую мог бы обороть
Избыток пережитой муки,
О коем возвещали звуки
Бесхитростных и ясных слов,
Изысканных и сложных строф.			
Нет! Жить слагатель сих баллад
И песен вовсе не был рад —
Какое горе в них кричало!
Одной лишь повторю начало:

          «О, безучастный древостой,
Внимай отчаянной, пустой,
          Бесцельной жалобе! О рок,
          Услышь заслуженный упрек:
Зачем ты сокрушил пятой,
Сокрыл могильною плитой
          Мою любовь? О, почему
За ней, во гробовую тьму,
          Ты не ведешь меня, о смерть?
Увы, я брошен, как в тюрьму,
В постылой жизни кутерьму,
          В сует никчемных круговерть…»

И отливала от лица
Вся кровь у скорбного певца,
Чье сердце облекалось в лед
Под гнетом горшей из невзгод.			
Коль сердце страждет, наше тело
Томится тяжко и всецело.
И кровь, прервав привычный ток,
Стремится к сердцу, чтоб чуток
Тепла принесть ему назад,
И гибельный умерить хлад.
Любая жила, всяк сосуд
Лишь сердцу кровь тогда несут.
И смолк несчастный — бел, как мел.

И я предстать ему посмел,			
И поклонился. Но поклон
Оставил без ответа он.
Глаза в отчаяньи смежив,
Бедняга был ни мертв, ни жив.
Наверное, гадал вотще:
Как жить — и жить ли вообще?
Его ладони, как тиски,
Сдавили впалые виски,
Где прежь положенных годин
Белела изморозь седин.				
Казалось, он и слеп, и глух,
И мнилось, разум в нем потух,
Потоплен в глубочайшем горе…

Но, к счастью, он очнулся вскоре,
От бытия не отрешен.
Я вновь откинул капюшон,
И в этот раз на мой поклон
Учтиво и негромко он
Изрек: «Простите, сударь — ведь
Ни слышать вас не мог, ни зреть,		
Раздумьем горестным убит».

«О что вы! Никаких обид, —
Я рек. — Меня простите: шум
Я учинил, наверно, дум
Теченье ваших оборвав».

«Знать, у обоих кроток нрав,
Коль, обоюдно смущены,
Винимся, — рек он, — без вины».

Любезный, ласковый глагол!
Казалось, рыцарь вдруг обрел			
Покой — коликой доброты
Исполнились его черты!
Я счел за истинную честь
Знакомство новое завесть —
Но речь завел издалека,
Уважив горе бедняка,
Что не вотще и неспроста
Бежал в безлюдные места:

«И впрямь досадно, сударь! Что-то
Не задалась у нас охота:				
Бесследно скрылся красный зверь!»

И рыцарь молвил: «О, теперь
Забав охотничьих я чужд!»

«Видать, — я рек, — и бед, и нужд
Возлег на вас тягчайший гнет…
Почто же в дебри вас влечет?
О, гнет, как вижу, наивящ!
Но друга средь глушайших чащ
Вы нынче встретили — и боль
Излейте вслух — а я, насколь			
Сумею, разделю избыток
Любых душевных ваших пыток.
И довод подыщу любой,
Чтоб вы не гнулись пред судьбой —
Быть может, разговор в тиши
Подмогой станет для души,
Изведавшей, что значит ад».

И рыцарь взвел померкший взгляд,
Моливший: «Нет! Оставь! Не трожь!..»
А после рек негромко: «Что ж…			
Спасибо, друг! Но ты едва ль
Умеришь скорбь, смиришь печаль,
Задушишь вопль моей тоски,
Разъявшей душу на куски!
Я для скорбей рожден и мук —
А сердце длит постылый стук!
Ни стих Овидиев могучий,
Ни звон Орфеевых созвучий
Не развлекают. Марциал
Тоски моей не разогнал.				
Меня, увы, не исцелят
Ни Эскулап, ни Гиппократ.
Я ныне жизнь влачить навык,
Как иго — изнуренный бык.
И прирожденный лишь палач
Не вздрогнет, мой подслушав плач.
Где б радость в мире ни жила —
Смерть пепелит ее дотла;
И ненавижу ныне я
Всяк день земного бытия.				
Я все бы отдал — а взамен
Желал бы обратиться в тлен.
Кончина! Лучшее из благ!
Да только Смерть, мой лютый враг,
Мольбе усердной вопреки
Подать не хочет мне руки, —
А я давно б ее пожал!
О где вы, язва, иль кинжал,
Иль честный меч, иль подлый яд?
О Смерть, отрада из отрад!			
И кто же, внемля этот стон
И зная, чем он порожден,
Не сжалился бы? Средь людей
Обрящется ль такой злодей?
Проказник, ерник, баловник
Сникают, глянувши в мой лик:
Аз есмь тоска, тоска есть аз.

А почему — скажу сейчас.
Что песней было — стало пеней.
Смирен я стал, — а был надменней		
Наинадменнейших вельмож…
Коню подчас втыкает нож
Для вящей прыти всадник в круп —
Вот так и в мой бродячий труп,
Скорбей и горестей комок,
Рука незримая клинок
Вонзает, к жизни вспять гоня,
Как непокорного коня!
Угас мой пыл, увял мой мозг;
Я сталью был, — а стал как воск;		
Мой сон пропал, мой смех умолк.
Я львом рыкал, — а днесь, как волк,
Стремлю тоскливый к небу вой,
Удел оплакивая свой!
Но Смерть со мной не хочет встречи —
Ни на турнире, ни средь сечи.

Я счастлив был — да не к добру
С Фортуной в шахматы игру
Затеять накатила блажь…
Возьмешь фигуру — две отдашь:			
Везенья и удачи мать
Вельми горазда плутовать.
У ведьмы столь прелестный вид,
Не чаешь от нее обид!
И, глядь — нарвался на гамбит:
Поверил, принял — и разбит.
Фортуна с нежностью в очах
Противоправный даст вам шах.
Не верь злодейке ни на грош:
Фортуна — что с нее возьмешь!			
О сколь сулит она всегда —
Но лжет без меры и стыда.
Предружелюбно подмигнуть —
И зыркнуть, нагоняя жуть:
Единственный ея закон!
Фортуна — тот же скорпион!
О лицемерный, льстивый гад:
Он изогнется, точно рад
Служить немедля и немало —
И сей же час вонзает жало.			
Но, правду молвить, лик пригож
Фортуны — ей же имя Ложь,
Когда во каверзной красе
Летит, восстав на колесе,
Что давит смертных за столом
Игорным — впрочем, поделом!
Суля богатство и почет,
Мерзавка нас в игру влечет —
И сколь негодница мила!
И два у колеса крыла…				
Мой милостивый государь,
Что сотворила эта тварь!
Бесперерывно слезы лью
С тех пор, как сел за тавлею
С Фортуной! Вымолвить нельзя:
Обманом забрала ферзя, —
А я, дурак, разинув рот,
Глядел, как тварь ферзя берет!
Рекла Фортуна: «Шах и мат».
И хмыкнула: «Сам виноват».			
А дан был мат — заблудшей пешкой…
С Фортуной — не зевай, не мешкай:
Ей проиграл бы сам Аттал,
Что шахматы изобретал!
Я ж был невежда — не мастак
Атак, защит и контратак,
Создатель коих — Пифагор,
И после рек себе в укор:
«В игре уловкам несть числа -
А знал ты их, собрат осла?»			
Но даже помощь ремесла
Навряд ли бы меня спасла:
Порою мат Фортуне даст
Игрок, — но случай сей не част…
Постой! А велика ль вина
Фортуны? Худший, чем она,
Я сам бы учинил подвох,
Когда бы мог — свидетель Бог.
О, будь я богом! Я бы ход
Взять повелел Фортуне тот			
Назад — и, в нарушенье правил,
Ферзя бы возвратить заставил,
Поскольку, друг мой, верь — не верь,
А горших я не знал потерь!

Злосчастный ход — сиречь, зевок —
И прежнему блаженству срок
Внезапно вышел. И остыл
Навеки мой давнишний пыл,
И пламень радости былой
Навек подернулся золой.				
А Смерть нейдет меня постичь…
Я кличу Смерть, — но тщетен клич.
Безмолвный звездный небосвод,
Ветров рыданья, ропот вод —
Коль остаюсь наедине,
Всё умножает скорбь во мне,
И за слезой слеза течет,
И я слезам утратил счет.
Я сброшу твой несносный груз,
О Жизнь, обуза из обуз!				
Я не могу, понур и слаб,
Влачить его, как связень-раб,
Несчастнейший двуногий скот,
Что спину гнет и слезы льет,
Надежд лишившись и утех…
О, где мой пыл, и где мой смех?
Я все утратил — все, что мог!
И жизни подведу итог,
Коль скоро к ней потерян вкус…»

И тут я молвил: «Даже трус			
Последний властен без помех
Взять на душу подобный грех.
Но ты, мой друг? О нет, окстись!»

И рыцарь молча глянул ввысь…
«Веленью Божьему вразрез, —
Я рек, — подчас толкает бес
Изведавшего боль утрат
К самоубийству. Но Сократ
Учил: противостань Фортуне!»

И друг мой рек: «Вотще и втуне…»		

И тут я, каюсь, впал во гнев:
«Да пусть и сотню королев —
Прошу прощения, ферзей —
Ты проиграешь, ротозей!
Тебе ли рыцарская честь
Велит при этом в петлю лезть?
Ведь проклят будешь, как Медея:
Она прикончила, радея
О мести, собственных детей,
Когда Язон расстался с ней.			
Дидона быть могла умней,
Когда навек уплыл Эней,
И не зажечь себе костер —
Ты столь же хочешь стать востер?
Не смог без Фисбы жить Пирам,
А Фисба — без Пирама. Храм
Обрушил на себя Самсон,
Врагом коварным ослеплен.
Но слыхано ль? Зевнуть ферзя —
И люто мучиться, грозя				
Свести с постылой жизнью счеты?»

«О нет, не знаешь ничего ты, —
Промолвил рыцарь: — Здесь куда
Горчайшая стряслась беда.»
Я рек: «Поведай — и пойму,
Когда, и как, и почему,
И что с тобою, друг, стряслось,
Коль нынче ты со счастьем врозь».
Ответил рыцарь: «На траву
Присядь: начну и не прерву			
Рассказ — лишь обещайся мне
Внимать всецело и вполне.»
Я молвил: «Да». Он молвил: «Крест
Лобзай, клянись: не надоест
Внимать сочувственно, доколь
Не смолкнет речь. Лобзай, изволь».
Я клятву дал охотно, сразу.

И рыцарь приступил к рассказу:
«О друг мой! С юношеских лет,
Когда приходит ум в расцвет,			
И мы способны им блеснуть,
Я мыслил, что усвоил суть
Любви: прекрасна и светла
Палящей страсти кабала!
Я дань исправно приносил
Земной любви, насколько сил
И рвенья доставало: бысть
В служенье дивная корысть.
И отличил меня Эрот,
И превознес. И я не год,				
Не два Эроту был вассалом;
Я стал кремнем, Эрот — кресалом,
А женщины — прекрасный трут:
Воспламенить — недолог труд.

Я был усерден и упрям,
Охотясь на прелестных дам.
И много лет мой пыл не сяк,
И я не попадал впросак —
А путь любви порой тернист…
Но я был молод — чистый лист,			
На коем всякое стило
Чертило, что на ум взбрело
Писавшим. И моя ль вина,
Что плохи вышли письмена?

Я путь Эротовых затей
Меж стольких жизненных путей
Избрал, познания презрев,
Но пылких познавая дев;
Любовь пьянила, как вино,
Я мнил: другого не дано!				
Иной трудился, что пчела —
Но лишь любовь меня влекла.
И нынче, надо мной глумясь,
Божок любви, коварства князь,
Глаголет: «Пел, пока был юн?
Допелся? Ну, прощай, шалун»…
В те годы всеми, что ни день,
Во мне воспитывалась лень;
Поставить не могли ужель
Юнцу беспечнейшему цель				
В делах и помыслах вседневных?
Лишь о принцессах и царевнах
Я мыслил, дерзостен и млад.
А мнили: отрок — сущий клад!

И я, любимец и герой
Всеобщий, как-то встретил рой
Прелестниц чудных… Кто, и как,
И где видал подобный зрак,
Соцветие столь ясных лиц?
Хотелось, право, рухнуть ниц!			
И чудилось: туда привел
Меня Господень произвол —
Но нет! Вела Фортуна, чьи
Заботы вылились в ручьи
Моих неукротимых слез!
И нынче вою, словно пес.

Меня сразила красота
Одной юницы: не чета
Никоей из своих товарок
Она была — сколь боле ярок			
Июльский луч, полдневный свет,
Чем бледный блеск любых планет,
Луны и всех семи Плеяд,
Которые в ночи горят!
Юница кроткая сия
Не знала спеси — но лия
Свет ослепительный округ,
Затмила напрочь всех подруг.
К любви небесной рубежу
Пришел я вдруг… Одно скажу,			
Ей-ей, как верую в Христа! —
Я видел: вот она, мечта!
О, кто бы в ней сыскал изъян?
Лилейный лик, стройнейший стан,
И голос — нежен, ласков, сладок…
Эрот, знаток моих повадок,
Не пожалел острейших стрел:
О как нежданно я горел
Такой любовью, что навряд
На плотский походила глад!			
Я я восчуял в глубине
Сердечной: сколь же лучше мне
Слугою стать моей звезде,
Не мысля о любовной мзде,
Чем тешиться и ликовать,
С другой кидаясь на кровать!..»
И рыцаря озноб сотряс:

«Она смеялась, пела, в пляс
Пускалась; шутку про запас
Держала — позабавить нас.			
Она блистала, как алмаз,
Блистала — но не напоказ.
Такой служи — не измени,
Таких не знали искони.
Возьмусь ли, друг мой, описать
Власы ея, за прядью прядь?
Да всякая ль казна богата
Подобным изобильем злата?
А очеса моей юницы!
О, незабвенные зеницы!				
Нешироко разнесены,
И без малейшей косины,
Они всегда сияли так,
Что всякий дерзостный дурак —
Придворный фат, вельможный кметь —
Призыв готов был усмотреть
Во взоре этом — но потом
Стремился прочь, стыдом ведом:
Она была из тех натур,
Чей отрезвляющий прищур				
Глаголет, как удар хлыста,
Хотя безмолвствуют уста,
Но чьи щадящие зрачки,
Расширясь, молвят: “Пустяки!
Забудем! Повод больно глуп” —
И не слетит ни слова с губ,
И станет вновь она резва…

Нет, поточней сыщу слова:
Она со скукой во вражде
Всегда бывала и везде.				
Но средь затей и меж забав —
О сколь заноз, кольми растрав
Оставила в мужских сердцах!
Кто сох по ней, кто сох и чах.
Ее ж сие не забавляло
И не тревожило нимало.
Бедняк никчемнейший скорей,
За тридевять уплыв морей,
Назвать бы смог ее женой,
Чем здешний государь иной!			
О сколь она чинила ран
Сердцам изысканных дворян,
И сколь вкушал простой народ
Ея забот, ея щедрот!

Лицо ея — точнее, лик…
Увы! И беден мой язык,
И скуден ум, и череду
Волшебных слов едва ль найду,
Едва ль создам ея портрет:
В английском слов достойных нет.		
И скуден ум, и скорбен дух,
И вообще — возможно ль вслух
Живописать сию красу?
Но что сумею — донесу.
Лилейно-бел, точен и свеж,
И что ни день, ясней, чем прежь,
Был этот лик. Природа, мню,
Мужчинам ставя западню,
Блюла прелестную приманку
И ввечеру, и спозаранку.				
Не пожалевшая труда,
Была Природа столь горда,
Создав юницу! И всемерно
Ее хранила — грех и скверна
Вседневно мчали прочь от ней,
Ища добычи поскромней:
Коль существо судьбой хранимо,
Любое зло проходит мимо.

А нежный ток ея речей!
О жизнь!.. О свет моих очей!			
И дружелюбна, и умна,
Умела утешать она,
И ободрять умела тож.
Совета ради всякий вхож
К юнице был: и князь, и паж —
Коль не впадал в любовный раж.
Она, премудрости сосуд,
Вершила в спорах правый суд,
Не обижая никого,
Мое земное божество,				
Решеньем споров, ссор и свар,
И не страдал ни млад, ни стар.
Она, совсем еще дитя,
Судила, никому не льстя,
Но приговор ея в закон
Не то что человек — дракон
Тотчас поставил бы себе
И не посмел пенять судьбе.

Святого бы могла привлечь
Округлость узких стройных плеч,		
Нежнейший излучавших зной,
Блиставших снежной белизной;
И не было видать ключиц,
Что у иных видны девиц.
Наречь бы лебединой шею…
Да нет, пожалуй, не посмею,
Зане сие звучит насмешкой.

Юницу звали Белоснежкой
Зело заслуженно: была
Чиста, что снег, что снег бела.		
Лепивши формы сих телес,
Природа лучший свой замес
Пускала в дело… Боже мой!
Припоминаю стан прямой,
Округлость персей, пышность чресел…
И всяк влюбленный был невесел,
И собственные локти грызть
Желал, юницу взяв за кисть
И в гневном блеске дивных глаз
Прочтя немедленный отказ.			

Но как она бывала рада
Играть, резвиться до упада!
Как некий светоч бысть она:
Другим дарила пламена,
А жар не убывал ничуть.

И как же не упомянуть
Изящество ея манер,
Благой дававшее пример!
Собрать бы вместе миллион
Учтивых дев и добрых жен —			
Кольми бы сонм такой блистал!
Но даже там на пьедестал
Она взошла бы, в небывалом
Собрании служить зерцалом.
Отнюдь не тешили меня
Игра, забава, болтовня,
Коль скоро не было вблизи
Юницы чудной. Разрази
Меня Господь, когда солгу:
В любом приятельском кругу			
При ней немедля притихал
И ёрник всяк, и всяк нахал.
И для нее любой наглец
Терновый бы надел венец.

Не промолчу, не утаю:
Любовь и доброту свою
Стремила дева вдаль и вширь,
Пеклась о ближних, как Эсфирь.
И, в довершение всему,
Клянусь, дивились мы уму,			
Настолько жаждавшему блага
Для прочих, что любой бедняга —
Скиталец, нищеброд, изгой —
Больной, голодный и нагой,
Просивший кроху, был стократ
Обласкан девой, точно брат:
Юница, зная силу зла,
Добру служила, как могла.

Добавлю, истину глася:
Она жалела всех и вся.				
И сострадала всем тольми —
Ничуть не лгу, ничуть, пойми, —
Что мнилось: близ ея чела
Предвечной Истины крыла
Незримо веют, ниспослать
Сбираясь деве благодать.
Но сколь она была скромна!
И, зная, какова цена
Хвалам, числа которым несть,
Печалилась, услышав лесть.			
И право слово! Кто глупей
Льстеца, что липнет, как репей?
Его долой наверняка
Разумная стряхнет рука.

Никто, убог иль сановит,
Не ведал от нее обид;
И всячески ее блюла
Судьба за добрые дела.
Иную хлебом не корми —
Дозволь с безвинными людьми			
Забавиться, что с мышью кот…
Она же лишь за изворот
И ложь велела скрыться с глаз
Тому, кто в хитростях погряз —
Но ни к татарам, ни к валахам,
Ни к туркам, понукаем страхом,
Не удирал негодник вскачь:
Не поджидал его палач.
Никто пред ней не падал в грязь,
Надевши вретище, винясь				
И заклиная: «Пощади!» —
Но всякий ведал: впереди
Не казнь, а краткая опала…

Зачем, Эрот, в меня попала
Стрела твоя? Иль ты, юнец,
Нарочно близил мой конец?
Чинил расправу из расправ?
Любовью был я жив и здрав,
Любовью цел и невредим —
Я, злополучный нелюдим,				
Кому охота не в охоту!»

Я рек: «О друг! Пенять Эроту
Негоже — разумеешь сам:
Немного есть подобных дам». —
«Их вовсе нет!» — воскликнул он.
«А! — молвил я: — Тогда пардон!»
«Не смей! — он рек: — Не балагурь!» —
«Не смею. Но порывы бурь
Любовных нам пускают пыль
В глаза: мы скверно видим — иль		
Смыкаем полностью глаза!»

Ответил рыцарь: «Ни аза
Не понимаешь: мнили все,
Что нет ей равных во красе —
Но мы, влюбленные, чужим
Суждением не дорожим!
И, будь Геракла я мощней,
Нарцисса краше — лишь о ней
Мечтал бы, ею взят в полон!
О, будь моими Вавилон,				
Афины, Карфаген и Рим —
И будь я там боготворим,—
Все грады, купно с их казной,
Чтоб милую назвать женой,
Я б отдал — и не плакал днесь…
О, будь я истинная смесь
Ахилла с Гектором — героем,
О коем песнь поют, о коем
Из рода в род идет молва
Тысячелетье, или два —				
Я сбросил бы долой доспех,
Поскольку воинских потех
Юница не любила, славой
Всемерно брезгуя кровавой.
Я бредил девой… Бредил? Нет!
Любовь подобная — не бред,
Но просветляющий экстаз,
Объемлющий всецело нас —
И властелина, и холопа…

А верностью лишь Пенелопа			
Юнице древле бысть равна,
Да благородная жена
Лукреция — коль говорит
О ней правдиво Ливий Тит,
Изобретательный квирит,
В потомстве поднятый на щит…
Куда клонилась повесть, бишь?

Эрот, коварнейший малыш!
Ты все дары свои, до крох,
Забрал, застав меня врасплох!..		
Я, встретив милую свою,
Был шалопаем, признаю — 
Проказлив, дерзок, неучен,—
И все ж немедля вышиб вон
Свои привычные замашки!
Я не давал себе поблажки:
Желал жемчужине драгой
Достойным сделаться слугой.
И с нею врозь не мог провесть
И дня. Эрот замыслил месть:			
Божку отнюдь не по нутру,
Коль ввечеру и поутру,
В служеньи рыцарском ретив,
Лишь воздыхаешь, прекратив
Забавы, иноку под стать.
На безответную взирать
Эроту неугодно страсть —
И он решил меня проклясть.
А я, к единственной влеком,
Не мыслил боле ни о ком,				
Опричь нее… И сколько скорби!»

«Воспрянь,— ответил я,— не горби
Спины! Возможно повстречать
Любовь не меньшую опять!»

«О нет! — он выдавил: — Прерви
Глаголы об иной любви,
Не меньшей! О, несносный вздор!
Предатель Трои, Антенор,
Которого клеймил Гомер —
Подашь ли гнусный мне пример?			
О Ганелон, родня змее —
Костьми Роланд и Оливье
Из-за тебя легли, подлец,—
Изменник, ты ль мне образец?
Юница! Дивная звезда…»

И я поспешно молвил: «Да,
Винюсь! Но ты в который раз
Ведешь по кругу свой рассказ!
Молю: поведай, в кою речь
Признанье первое облечь				
Тебе случилось. Как излил
Юнице свой сердечный пыл?
Была ли счастлива она,
Сердита, или смущена?
Иль расскажи, по крайней мере,
Подробней о своей потере».

«Поверь, — он рек, — о друг и брат:
Никто не знал таких утрат».

И, непонятливый простак,
Я рек: «Вы разлучились? Так?
И чувства нежные иссякли
В твоей возлюбленной? Не так ли?»
Я вопрошал, как пустобай.

В ответ послышалось: «Внимай!
Я чувства не знавал сильней —
Но много, много долгих дней
О нем гласили, слов замест,
Лишь беглый взгляд иль быстрый жест.
Сколь медлил я, увы и ах:
Страшился молвить второпях			
Не то, не так, накликать гнев…
А ведь у благородных дев
Сердца нежнейшие в груди:
Речешь “люблю” — грозы не жди.

Я стихотворец, но плохой —
Над несусветной чепухой
Несметных юношеских строф
Был суд читательский суров.
Но я их часто напевал,
Как сын Ламехов, Иувал,				
Открывший пенье. Правда, он
Куда был паче изощрен.
Брат Иувалов, Тувал-каин,
Первейшей кузницы хозяин,
Вздымая мерно звонкий млат
И низвергая, ритм и лад
Поведал Иувалу… Впредь
Потомки стройно стали петь.
А в Греции Орфея чтут
Создателем искусства. Тут			
Приводят столько же имен,
Сколь есть народов и племен.
И наплодил я сотни од.
Вот первый, и не худший плод:

          “Любуюсь чудной красотой,
С восторгом думаю о той,
          В ком вижу истый идеал,
          Превыше всяческих похвал.
Я восхищен! И, сколь ни горд —
А мысленно пред ней простерт!”		

Суди же, совершенен ли
Мой первый опус… Дни текли,
И что ни час — то грустный вздох,
Печальный “ах” иль томный “ох” —
И я не месяц, и не год
Опричь любви не знал забот.
“Увы! — стонал я в страхе глупом: —
Коль не признаюсь, лягу трупом,
А коль признаюсь, то вопрос —
Не рассержу ль ее всерьез?			
Увы! Злосчастье, как ни кинь!”

И был бы, мыслю, мне аминь:
Ужель возможно выжить нам,
Коль сердце рвется пополам?
Но я решил: в такую плоть
Не стал бы вкладывать Господь
Безжалостных душевных черт,
И нрав юницы милосерд.

И, уповая на Творца,
Бледнея паче мертвеца,				
Едва обуздывая дрожь,
Я выдавил признанье все ж.
А что сказал, того почти
Не помню, друг — пойми, прости.
Слова утрачивали связь,
Я рек бессмыслицу, боясь,
Боясь безмерно, что вот-вот
Юница даст мне укорот —
Признаний первых, как чумы
Египетской, страшимся мы!			
И я бледнел, и я краснел,
Язык не слушался, коснел,
Я говорил, уставясь в пол,
Что кающийся богомол,
Иль пойманный с поличным плут —
О, несколько таких минут
Кого угодно долу гнут!
Но гордость, сей незримый кнут,
Меня стегала: “Что, не дюж?
Так и не брался бы за гуж!”			

Речей моих несвязных суть,
Коль ты любил когда-нибудь,
Уже заведомо ясна:
Молил я деву, чтоб она
Благоволила с той годины
В любимейшие паладины
Меня возвесть — и молвил: “Всюду
Вас прославлять вседневно буду;
От огорчений и тревог
Оберегу, свидетель Бог,				
Насколь смогу… В любой стране,
Всегда — при солнце, при луне,
В счастливый час, и в тяжкий час
Я стану мыслить лишь о вас!
Не отвергайте сей обет!”

Но был суров ея ответ
И, как почудилось, жесток.
Надежды призрачной росток
Тотчас поник, увял, пожух,
Мечты разбились в прах и пух.			
Я мыслю, суть ея словес
Понятна сразу: наотрез
Рекла юница: “нет и нет!”
…И, посрамленный сердцевед,
Я горько плакал день-деньской,
Убит обидой и тоской.
Такой же испускала стон
Кассандра, видя Илион
Разгромленным. Но мне бы втрое
Любезней было сгинуть в Трое,			
Чем слышать “нет” из милых уст!
И мнилось: мир отныне пуст.
Проклятия и пени множа,
Я выл, не покидая ложа,
И слезы лил на простыню.
И сердце облачить в броню
Желал, несчастный сумасброд.

Влачились дни, промчался год,
И я осмелился опять
Юнице нежной дать понять				
Любовь мою. И поняла
Юница, что хочу не зла,
Но блага ей, что кровь свою
До капли за нее пролью —
И что, в признаниях не скор,
Я чести девичьей не вор,
И что никоего вреда
Не умышляю. И тогда
Мне огорчаться не случилось:
Она сменила гнев на милость.			
Обласкан девой и согрет —
Насколь дозволил этикет,—
Я перстень от нее приял,
А в перстне красовался лал!
Пристало спрашивать навряд,
Насколь я счастлив был, и рад!
Господь свидетель, я воскрес
Душой и телом. До небес
Мечтами новыми взлетел,
Благословляя свой удел.				
О королева королев!
Случалось, я, не одолев
Стремленья спорить — молод, брав, — 
Перечил ей, и был неправ,
Но все ж из-под ея опеки
Не вышел бы, клянусь, вовеки.

И сколь же мне была верна
В делах и помыслах она!
Раздоров чуждые, и ссор,
Светло и радостно с тех пор			
Мы жили, зная, что вдвоем
Одну судьбу себе куем,
Что скорбь и радость пополам
Делить судили свыше нам,
И что на свете мало пар,
Обретших столь прекрасный дар…
А ныне — где предел кручине?»

«И где ж,— я рек,— юница ныне?»
И друг мой вновь окаменел.

И ликом стал смертельно бел,			
И рек: «Злосчастная стезя
Меня взманила… Не ферзя, 
Но королеву отняла
Фортуна — вечная хула
Злодейке! Повторяю: брат,
Никто не знал таких утрат —
Юница нежная мертва!»

Я выдавить сумел едва:
«О нет!» — Но друг мой рек: «О да!» —
«Беда! — вздохнул я: — Ох, беда…»		

Но тут, под звонкий песий лай,
Явились, будто невзначай,
Ловцы, незримые дотоль.

И друг мой бедный, их король,
Кому в игре не повезло,
Вельми учтиво и тепло
Сказал «прощай», вскочил в седло,
Нахмурил бледное чело
И во дворец помчал, домой,
Дорогой краткой и прямой.			

Двенадцать бил уже часов
Дворцовый гонг — и средь лесов
Был ясно внятен дальний звон…

И звоном этим пробужден,
Я голову приподнял с тома,
Чья повесть вам уже знакома:
Об Алкионе, о Кеике
И боге, снов людских владыке
С мифических, седых времен…

И я подумал: «Странный сон!			
Пора к чернилам и перу:
Неспешно рифмы подберу —
И о видении прочтут
Моем…» И нынче кончен труд.

Explicit * «Книга о Королеве».

© Перевод Сергея Александровского (2001)
Сергей Александровский - русский поэт и переводчик.

* Здесь кончается (лат.).

Geoffrey Chaucer’s other poems:

To the dedicated English version of this website

Poetry In English

Метки: englishlanguage, Englishpoetry, englishpoetryinrussian, international, translatedpoetry

English Poetry. Geoffrey Chaucer. The Boke of the Duchesse. Джеффри Чосер. Книга о Королеве

Похожие записи: