George Gordon Byron (Джордж Гордон Байрон)
Lara. Canto the Second
I.
Night wanes — the vapours round the mountains curl'd,
Melt into morn, and Light awakes the world.
Man has another day to swell the past,
And lead him near to little, but his last;
But mighty Nature bounds as from her birth,
The sun is in the heavens, and life on earth;
Flowers in the valley, splendour in the beam,
Health on the gale, and freshness in the stream.
Immortal man! behold her glories shine,
And cry, exulting inly, "They are thine!"
Gaze on, while yet thy gladden'd eye may see,
A morrow comes when they are not for thee;
And grieve what may above thy senseless bier,
Nor earth nor sky will yield a single tear;
Nor cloud shall gather more, nor leaf shall fall,
Nor gale breathe forth one sigh for thee, for all;
But creeping things shall revel in their spoil,
And fit thy clay to fertilise the soil.
II.
'Tis morn — 'tis noon — assembled in the hall,
The gather'd chieftains come to Otho's call:
'Tis now the promised hour, that must proclaim
The life or death of Lara's future fame;
When Ezzelin his charge may here unfold,
And whatsoe'er the tale, it must be told.
His faith was pledged, and Lara's promise given,
To meet it in the eye of man and Heaven.
Why comes he not? Such truths to be divulged,
Methinks the accuser's rest is long indulged.
III.
The hour is past, and Lara too is there,
With self-confiding, coldly patient air;
Why comes not Ezzelin? The hour is past,
And murmurs rise, and Otho's brow's o'ercast,
"I know my friend! his faith I cannot fear,
If yet he be on earth, expect him here;
The roof that held him in the valley stands
Between my own and noble Lara's lands;
My halls from such a guest had honour gain'd,
Nor had Sir Ezzelin his host disdain'd,
But that some previous proof forbade his stay,
And urged him to prepare against to-day;
The word I pledge for his I pledge again,
Or will myself redeem his knighthood's stain."
He ceased — and Lara answer'd, "I am here
To lend at thy demand a listening ear,
To tales of evil from a stranger's tongue,
Whose words already might my heart have wrung,
But that I deem'd him scarcely less than mad,
Or, at the worst, a foe ignobly bad.
I know him not — but me it seems he knew
In lands where — but I must not trifle too:
Produce this babbler — or redeem the pledge;
Here in thy hold, and with thy falchion's edge."
Proud Otho on the instant, reddening, threw
His glove on earth, and forth his sabre flew.
"The last alternative befits me best,
And thus I answer for mine absent guest."
With cheek unchanging from its sallow gloom,
However near his own or other's tomb;
With hand, whose almost careless coolness spoke
Its grasp well-used to deal the sabre-stroke;
With eye, though calm, determined not to spare,
Did Lara too his willing weapon bare.
In vain the circling chieftains round them closed,
For Otho's frenzy would not be opposed;
And from his lip those words of insult fell —
His sword is good who can maintain them well.
IV.
Short was the conflict; furious, blindly rash,
Vain Otho gave his bosom to the gash:
He bled, and fell; but not with deadly wound,
Stretch'd by a dextrous sleight along the ground.
"Demand thy life!" He answer'd not: and then
From that red floor he ne'er had risen again,
For Lara's brow upon the moment grew
Almost to blackness in its demon hue;
And fiercer shook his angry falchion now
Than when his foe's was levell'd at his brow;
Then all was stern collectedness and art,
Now rose the unleaven'd hatred of his heart;
So little sparing to the foe he fell'd,
That when the approaching crowd his arm withheld
He almost turn'd the thirsty point on those
Who thus for mercy dared to interpose;
But to a moment's thought that purpose bent;
Yet look'd he on him still with eye intent,
As if he loathed the ineffectual strife
That left a foe, howe'er o'erthrown, with life;
As if to search how far the wound he gave
Had sent its victim onward to his grave.
V.
They raised the bleeding Otho, and the Leech
Forbade all present question, sign, and speech;
The others met within a neighbouring hall,
And he, incensed and heedless of them all,
The cause and conqueror in this sudden fray,
In haughty silence slowly strode away;
He back'd his steed, his homeward path he took,
Nor cast on Otho's tower a single look.
VI.
But where was he? that meteor of a night,
Who menaced but to disappear with light.
Where was this Ezzelin? who came and went
To leave no other trace of his intent.
He left the dome of Otho long ere morn,
In darkness, yet so well the path was worn
He could not miss it: near his dwelling lay;
But there he was not, and with coming day
Came fast inquiry, which unfolded nought
Except the absence of the chief it sought.
A chamber tenantless, a steed at rest,
His host alarm'd, his murmuring squires distress'd:
Their search extends along, around the path,
In dread to met the marks of prowlers' wrath:
But none are there, and not a brake hath borne
Nor gout of blood, nor shred of mantle torn;
Nor fall nor struggle hath defaced the grass,
Which still retains a mark where murder was;
Nor dabbling fingers left to tell the tale,
The bitter print of each convulsive nail,
When agonised hands that cease to guard,
Wound in that pang the smoothness of the sward.
Some such had been, if here a life was reft,
But these were not; and doubting hope is left;
And strange suspicion, whispering Lara's name,
Now daily mutters o'er his blacken'd fame;
Then sudden silent when his form appear'd,
Awaits the absence of the thing it fear'd;
Again its wonted wondering to renew,
And dye conjecture with a darker hue.
VII.
Days roll along, and Otho's wounds are heal'd,
But not his pride; and hate no more conceal'd:
He was a man of power, and Lara's foe,
The friend of all who sought to work him woe,
And from his country's justice now demands
Account of Ezzelin at Lara's hands.
Who else than Lara could have cause to fear
His presence? who had made him disappear,
If not the man on whom his menaced charge
Had sate too deeply were he left at large?
The general rumour ignorantly loud,
The mystery dearest to the curious crowd;
The seeming friendlessness of him who strove
To win no confidence, and wake no love;
The sweeping fierceness which his soul betray'd,
The skill with which he wielded his keen blade;
Where had his arm unwarlike caught that art?
Where had that fierceness grown upon his heart?
For it was not the blind capricious rage
A word can kindle and a word assuage;
But the deep working of a soul unmix'd
With aught of pity where its wrath had fix'd;
Such as long power and overgorged success
Concentrates into all that's merciless:
These, link'd with that desire which ever sways
Mankind, the rather to condemn than praise,
'Gainst Lara gathering raised at length a storm,
Such as himself might fear, and foes would form,
And he must answer for the absent head
Of one that haunts him still, alive or dead.
VIII.
Within that land was many a malcontent,
Who cursed the tyranny to which he bent;
That soil full many a wringing despot saw,
Who work'd his wantonness in form of law;
Long war without and frequent broil within
Had made a path for blood and giant sin,
That waited but a signal to begin
New havoc, such as civil discord blends,
Which knows no neuter, owns but foes or friends;
Fix'd in his feudal fortress each was lord,
In word and deed obey'd, in soul abhorr'd.
Thus Lara had inherited his lands,
And with them pining hearts and sluggish hands;
But that long absence from his native clime
Had left him stainless of oppression's crime,
And now, diverted by his milder sway,
All dread by slow degrees had worn away;
The menials felt their usual awe alone,
But more for him than them that fear was grown;
They deem'd him now unhappy, though at first
Their evil judgment augur'd of the worst,
And each long restless night, and silent mood,
Was traced to sickness, fed by solitude:
And though his lonely habits threw of late
Gloom o'er his chamber, cheerful was his gate;
For thence the wretched ne'er unsoothed withdrew,
For them, at least, his soul compassion knew.
Cold to the great, contemptuous to the high,
The humble pass'd not his unheeding eye;
Much he would speak not, but beneath his roof
They found asylum oft, and ne'er reproof.
And they who watch'd might mark that, day by day,
Some new retainers gather'd to his sway;
But most of late, since Ezzelin was lost,
He play'd the courteous lord and bounteous host:
Perchance his strife with Otho made him dread
Some snare prepared for his obnoxious head;
Whate'er his view, his favour more obtains
With these, the people, than his fellow thanes.
If this were policy, so far 'twas sound,
The million judged but of him as they found;
From him by sterner chiefs to exile driven
They but required a shelter, and 'twas given.
By him no peasant mourn'd his rifled cot,
And scarce the serf could murmur o'er his lot;
With him old avarice found its hoard secure,
With him contempt forbore to mock the poor;
Youth present cheer and promised recompense
Detain'd, till all too late to part from thence:
To hate he offer'd, with the coming change,
The deep reversion of delay'd revenge;
To love, long baffled by the unequal match,
The well-won charms success was sure to snatch.
All now was ripe, he waits but to proclaim
That slavery nothing which was still a name.
The moment came, the hour when Otho thought
Secure at last the vengeance which he sought
His summons found the destined criminal
Begirt by thousands in his swarming hall,
Fresh from their feudal fetters newly riven,
Defying earth, and confident of heaven.
That morning he had freed the soil-bound slaves
Who dig no land for tyrants but their graves!
Such is their cry — some watchword for the fight
Must vindicate the wrong, and warp the right;
Religion — freedom — vengeance — what you will,
A word's enough to raise mankind to kill;
Some factious phrase by cunning caught and spread,
That guilt may reign, and wolves and worms be fed!
IX.
Throughout that clime the feudal chiefs had gain'd
Such sway, their infant monarch hardly reign'd;
Now was the hour for faction's rebel growth,
The serfs contemn'd the one, and hated both:
They waited but a leader, and they found
One to their cause inseparably bound;
By circumstance compell'd to plunge again,
In self-defence, amidst the strife of men.
Cut off by some mysterious fate from those
Whom birth and nature meant not for his foes,
Had Lara from that night, to him accurst,
Prepared to meet, but not alone, the worst:
Some reason urged, whate'er it was, to shun
Inquiry into deeds at distance done;
By mingling with his own the cause of all,
E'en if he fail'd, he still delay'd his fall.
The sullen calm that long his bosom kept,
The storm that once had spent itself and slept,
Roused by events that seem'd foredoom'd to urge
His gloomy fortunes to their utmost verge,
Burst forth, and made him all he once had been,
And is again; he only changed the scene.
Light care had he for life, and less for fame,
But not less fitted for the desperate game:
He deem'd himself mark'd out for others' hate,
And mock'd at ruin, so they shared his fate.
What cared he for the freedom of the crowd?
He raised the humble but to bend the proud.
He had hoped quiet in his sullen lair,
But man and destiny beset him there:
Inured to hunters, he was found at bay;
And they must kill, they cannot snare the prey.
Stern, unambitious, silent he had been
Henceforth a calm spectator of life's scene;
But dragg'd again upon the arena, stood
A leader not unequal to the feud;
In voice — mien — gesture — savage nature spoke,
And from his eye the gladiator broke.
X.
What boots the oft-repeated tale of strife,
The feast of vultures, and the waste of life?
The varying fortune of each separate field,
The fierce that vanquish, and the faint that yield?
The smoking ruin, and the crumbled wall?
In this the struggle was the same with all;
Save that distemper'd passions lent their force
In bitterness that banish'd all remorse.
None sued, for Mercy know her cry was vain,
The captive died upon the battle-slain:
In either cause, one rage alone possess'd
The empire of the alternate victor's breast;
And they that smote for freedom or for sway,
Deem'd few were slain, while more remain'd to slay.
It was too late to check the wasting brand,
And Desolation reap'd the famish'd land;
The torch was lighted, and the flame was spread,
And Carnage smiled upon her daily bread.
XI.
Fresh with the nerve the new-born impulse strung,
The first success to Lara's numbers clung:
But that vain victory hath ruin'd all;
They form no longer to their leader's call:
In blind confusion on the foe they press,
And think to snatch is to secure success.
The lust of booty, and the thirst of hate,
Lure on the broken brigands to their fate:
In vain he doth whate'er a chief may do,
To check the headlong fury of that crew,
In vain their stubborn ardour he would tame,
The hand that kindles cannot quench the flame.
The wary foe alone hath turn'd their mood,
And shewn their rashness to that erring brood:
The feign'd retreat, the nightly ambuscade,
The daily harass, and the fight delay'd,
The long privation of the hoped supply,
The tentless rest beneath the humid sky,
The stubborn wall that mocks the leaguer's art,
And palls the patience of his baffled heart,
Of these they had not deem'd: the battle-day
They could encounter as a veteran may;
But more preferr'd the fury of the strife,
And present death, to hourly suffering life:
And famine wrings, and fever sweeps away
His numbers melting fast from their array;
Intemperate triumph fades to discontent,
And Lara's soul alone seems still unbent:
But few remain to aid his voice and hand,
And thousands dwindled to a scanty band:
Desperate, though few, the last and best remain'd
To mourn the discipline they late disdain'd.
One hope survives, the frontier is not far,
And thence they may escape from native war;
And bear within them to the neighbouring state
An exile's sorrows, or an outlaw's hate:
Hard is the task their fatherland to quit,
But harder still to perish or submit.
XII.
It is resolved — they march — consenting Night
Guides with her star their dim and torchless flight;
Already they perceive its tranquil beam
Sleep on the surface of the barrier stream;
Already they descry — Is yon the bank?
Away! 'tis lined with many a hostile rank.
Return or fly! — What glitters in the rear?
'Tis Otho's banner — the pursuer's spear!
Are those the shepherds' fires upon the height?
Alas! they blaze too widely for the flight:
Cut off from hope, and compass'd in the toil,
Less blood, perchance, hath bought a richer spoil!
XIII.
A moment's pause — 'tis but to breathe their band
Or shall they onward press, or here withstand?
It matters little — if they charge the foes
Who by their border-stream their march oppose,
Some few, perchance, may break and pass the line,
However link'd to baffle such design.
"The charge be ours! to wait for their assault
Were fate well worthy of a coward's halt."
Forth flies each sabre, rein'd is every steed,
And the next word shall scarce outstrip the deed:
In the next tone of Lara's gathering breath
How many shall but hear the voice of death!
XIV.
His blade is bared — in him there is an air
As deep, but far too tranquil for despair;
A something of indifference more than then
Becomes the bravest, if they feel for men.
He turn'd his eye on Kaled, ever near,
And still too faithful to betray one fear;
Perchance 'twas but the moon's dim twilight threw
Along his aspect an unwonted hue
Of mournful paleness, whose deep tint express'd
The truth, and not the terror of his breast.
This Lara mark'd, and laid his hand on his:
It trembled not in such an hour as this;
His lip was silent, scarcely beat his heart,
His eye alone proclaim'd —
"We will not part!
Thy band may perish, or thy friends may flee,
Farewell to life, but not adieu to thee!"
The word hath pass'd his lips, and onward driven,
Pours the link'd band through ranks asunder riven;
Well has each steed obey'd the armed heel,
And flash the scimitars, and rings the steel;
Outnumber'd, not outbraved, they still oppose
Despair to daring, and a front to foes;
And blood is mingled with the dashing stream,
Which runs all redly till the morning beam.
XV.
Commanding, aiding, animating all,
Where foe appear'd to press, or friend to fall,
Cheers Lara's voice, and waves or strikes his steel,
Inspiring hope himself had ceased to feel.
None fled, for well they knew that flight were vain,
But those that waver turn to smite again,
While yet they find the firmest of the foe
Recoil before their leader's look and blow;
Now girt with numbers, now almost alone,
He foils their ranks, or reunites his own;
Himself he spared not — once they seem'd to fly —
Now was the time, he waved his hand on high,
And shook — Why sudden droops that plumed crest?
The shaft is sped — the arrow's in his breast!
That fatal gesture left the unguarded side,
And Death hath stricken down yon arm of pride.
The word of triumph fainted from his tongue;
That hand, so raised, how droopingly it hung!
But yet the sword instinctively retains,
Though from its fellow shrink the falling reins;
These Kaled snatches: dizzy with the blow,
And senseless bending o'er his saddle-bow
Perceives not Lara that his anxious page
Beguiles his charger from the combat's rage:
Meantime his followers charge and charge again;
Too mix'd the slayers now to heed the slain!
XVI.
Day glimmers on the dying and the dead,
The cloven cuirass, and the helmless head;
The war-horse masterless is on the earth,
And that last gasp hath burst his bloody girth:
And near, yet quivering with what life remain'd,
The heel that urged him, and the hand that rein'd:
And some too near that rolling torrent lie,
Whose waters mock the lip of those that die;
That panting thirst which scorches in the breath
Of those that die the soldier's fiery death,
In vain impels the burning mouth to crave
One drop — the last — to cool it for the grave;
With feeble and convulsive effort swept
Their limbs along the crimson'd turf have crept:
The faint remains of life such struggles waste,
But yet they reach the stream, and bend to taste:
They feel its freshness, and almost partake —
Why pause? — No further thirst have they to slake —
It is unquench'd, and yet they feel it not —
It was an agony — but now forgot!
XVII.
Beneath a lime, remoter from the scene,
Where but for him that strife had never been,
A breathing but devoted warrior lay:
'Twas Lara bleeding fast from life away.
His follower once, and now his only guide,
Kneels Kaled watchful o'er his welling side,
And with his scarf would stanch the tides that rush
With each convulsion in a blacker gush;
And then, as his faint breathing waxes low,
In feebler, not less fatal tricklings flow:
He scarce can speak, but motions him 'tis vain,
And merely adds another throb to pain.
He clasps the hand that pang which would assuage,
And sadly smiles his thanks to that dark page,
Who nothing fears, nor feels, nor heeds, nor sees,
Save that damp brow which rests upon his knees;
Save that pale aspect, where the eye, though dim,
Held all the light that shone on earth for him.
XVIII.
The foe arrives, who long had search'd the field,
Their triumph nought till Lara too should yield;
They would remove him, but they see 'twere vain,
And he regards them with a calm disdain,
That rose to reconcile him with his fate,
And that escape to death from living hate:
And Otho comes, and leaping from his steed,
Looks on the bleeding foe that made him bleed,
And questions of his state; he answers not,
Scarce glances on him as on one forgot,
And turns to Kaled: — each remaining word,
They understood not, if distinctly heard;
His dying tones are in that other tongue,
To which some strange remembrance wildly clung.
They spake of other scenes, but what — is known
To Kaled, whom their meaning reach'd alone;
And he replied, though faintly, to their sound,
While gazed the rest in dumb amazement round:
They seem'd even then — that twain — unto the last
To half forget the present in the past;
To share between themselves some separate fate,
Whose darkness none beside should penetrate.
XIX.
Their words though faint were many — from the tone
Their import those who heard could judge alone;
From this, you might have deem'd young Kaled's death
More near than Lara's by his voice and breath,
So sad, so deep, and hesitating broke
The accents his scarce-moving pale lips spoke;
But Lara's voice, though low, at first was clear
And calm, till murmuring death gasp'd hoarsely near:
But from his visage little could we guess,
So unrepentant, dark, and passionless,
Save that when struggling nearer to his last,
Upon that page his eye was kindly cast;
And once, as Kaled's answering accents ceased,
Rose Lara's hand, and pointed to the East:
Whether (as then the breaking sun from high
Roll'd back the clouds) the morrow caught his eye,
Or that 'twas chance, or some remember'd scene
That raised his arm to point where such had been,
Scarce Kaled seem'd to know, but turn'd away,
As if his heart abhorr'd that coming day,
And shrunk his glance before that morning light
To look on Lara's brow — where all grew night.
Yet sense seem'd left, though better were its loss;
For when one near display'd the absolving cross,
And proffer'd to his touch the holy bead,
Of which his parting soul might own the need,
He look'd upon it with an eye profane,
And smiled — Heaven pardon! if 'twere with disdain;
And Kaled, though he spoke not, nor withdrew
From Lara's face his fix'd despairing view,
With brow repulsive, and with gesture swift,
Flung back the hand which held the sacred gift,
As if such but disturb'd the expiring man,
Nor seem'd to know his life but /then/ began,
The life immortal infinite, secure,
To all for whom that cross hath made it sure!
XX.
But gasping heaved the breath that Lara drew,
And dull the film along his dim eye grew;
His limbs stretch'd fluttering, and his head droop'd o'er
The weak yet still untiring knee that bore:
He press'd the hand he held upon his heart —
It beats no more, but Kaled will not part
With the cold grasp, but feels, and feels in vain,
For that faint throb which answers not again.
"It beats!" — Away, thou dreamer! he is gone —
It once was Lara which thou look'st upon.
XXI.
He gazed, as if not yet had pass'd away
The haughty spirit of that humble clay;
And those around have roused him from his trance,
But cannot tear from thence his fixed glance;
And when in raising him from where he bore
Within his arms the form that felt no more,
He saw the head his breast would still sustain,
Roll down like earth to earth upon the plain;
He did not dash himself thereby, nor tear
The glossy tendrils of his raven hair,
But strove to stand and gaze, but reel'd and fell,
Scarce breathing more than that he loved so well.
Than that /he/ lov'd! Oh! never yet beneath
The breast of man such trusty love may breathe!
That trying moment hath at once reveal'd
The secret long and yet but half conceal'd;
In baring to revive that lifeless breast,
Its grief seem'd ended, but the sex confess'd;
And life return'd, and Kaled felt no shame —
What now to her was Womanhood or Fame?
XXII.
And Lara sleeps not where his fathers sleep,
But where he died his grave was dug as deep;
Nor is his mortal slumber less profound,
Though priest nor bless'd, nor marble deck'd the mound;
And he was mourn'd by one whose quiet grief,
Less loud, outlasts a people's for their chief.
Vain was all question ask'd her of the past,
And vain e'en menace — silent to the last;
She told nor whence nor why she left behind
Her all for one who seem'd but little kind.
Why did she love him? Curious fool! — be still —
Is human love the growth of human will?
To her he might be gentleness; the stern
Have deeper thoughts than your dull eyes discern,
And when they love, your smilers guess not how
Beats the strong heart, though less the lips avow.
They were not common links that form'd the chain
That bound to Lara Kaled's heart and brain;
But that wild tale she brook'd not to unfold,
And seal'd is now each lip that could have told.
XXIII.
They laid him in the earth, and on his breast,
Besides the wound that sent his soul to rest,
They found the scattered dints of many a scar
Which were not planted there in recent war:
Where'er had pass'd his summer years of life,
It seems they vanish'd in a land of strife;
But all unknown his glory or his guilt,
These only told that somewhere blood was spilt.
And Ezzelin, who might have spoke the past,
Return'd no more — that night appear'd his last.
XXIV.
Upon that night (a peasant's is the tale)
A Serf that cross'd the intervening vale,
When Cynthia's light almost gave way to morn,
And nearly veil'd in mist her waning horn;
A Serf, that rose betimes to thread the wood,
And hew the bough that bought his children's food,
Pass'd by the river that divides the plain
Of Otho's lands and Lara's broad domain:
He heard a tramp — a horse and horseman broke
From out the wood — before him was a cloak
Wrapt round some burthen at his saddle-bow,
Bent was his head, and hidden was his brow.
Roused by the sudden sight at such a time,
And some foreboding that it might be crime,
Himself unheeded watch'd the stranger's course,
Who reach'd the river, bounded from his horse,
And lifting thence the burthen which he bore,
Heaved up the bank, and dash'd it from the shore,
Then paused, and look'd, and turn'd, and seem'd to watch,
And still another hurried glance would snatch,
And follow with his step the stream that flow'd,
As if even yet too much its surface show'd:
At once he started, stoop'd, around him strewn
The winter floods had scatter'd heaps of stone;
Of these the heaviest thence he gather'd there,
And slung them with a more than common care.
Meantime the Serf had crept to where unseen
Himself might safely mark what this might mean.
He caught a glimpse, as of a floating breast,
And something glitter'd starlike on the vest,
But ere he well could mark the buoyant trunk,
A massy fragment smote it, and it sunk:
It rose again, but indistinct to view,
And left the waters of a purple hue,
Then deeply disappear'd: the horseman gazed
Till ebb'd the latest eddy it had raised;
Then turning, vaulted on his pawing steed,
And instant spurr'd him into panting speed.
His face was mask'd — the features of the dead,
If dead it were, escaped the observer's dread;
But if in sooth a star its bosom bore,
Such is the badge that knighthood ever wore,
And such 'tis known Sir Ezzelin had worn
Upon the night that led to such a morn.
If thus he perish'd, Heaven receive his soul!
His undiscover'd limbs to ocean roll;
And charity upon the hope would dwell
It was not Lara's hand by which he fell.
XXV.
And Kaled — Lara — Ezzelin, are gone,
Alike without their monumental stone!
The first, all efforts vainly strove to wean
From lingering where her chieftain's blood had been.
Grief had so tamed a spirit once too proud,
Her tears were few, her wailing never loud;
But furious would you tear her from the spot
Where yet she scarce believed that he was not,
Her eye shot forth with all the living fire
That haunts the tigress in her whelpless ire;
But left to waste her weary moments there,
She talk'd all idly unto shapes of air,
Such as the busy brain of Sorrow paints,
And woos to listen to her fond complaints;
And she would sit beneath the very tree,
Where lay his drooping head upon her knee;
And in that posture where she saw him fall,
His words, his looks, his dying grasp recall;
And she had shorn, but saved her raven hair,
And oft would snatch it from her bosom there,
And fold and press it gently to the ground,
As if she stanch'd anew some phantom's wound.
Herself would question, and for him reply;
Then rising, start, and beckon him to fly
From some imagined spectre in pursuit;
Then seat her down upon some linden's root,
And hide her visage with her meagre hand,
Or trace strange characters along the sand. —
This could not last — she lies by him she loved;
Her tale untold — her truth too dearly proved.
Перевод на русский язык
Лара. Песнь вторая
I Ночь тает; мгла, по склонам гор паря, В лучах исчезла; будит мир Заря. Еще один прибавлен день к былым, И человек стал к смерти ближе с ним; Но мощная Природа вся цветет: Прах жизнью полн и солнцем - небосвод, В цветах долины, пышен блеск лучей, Целебен ветер, дивно свеж ручей. Бессмертный человек! На бытие Гляди, ликуя, и кричи: "Мое!" Гляди, пока глядится: день придет, И мир твоим никто не назовет, И кто б ни плакал - прах бездушный твой Земля и небо не почтят слезой, Листка не свеют, тучки не совьют, Ни вздохом ветерка не помянут Тебя ль, другого ль. Червь лишь будет сыт И жалким прахом землю удобрит... II Вот утро, вот и полдень. К Ото в зал Вся знать собралась, все, кого он звал; Настал тот час, когда, как приговор, Падут на Лару слава иль позор; Здесь Эззелин, желая обвинять, Все без утайки должен рассказать: Он клялся в том! И с Лары взят обет С ним рядом стать, - пусть судят бог и свет. Что ж нет его? Коль обвиняет он, - Не слишком долго ль длит он сладкий сон? III Срок наступил, и Лара, терпелив, Спокойно ждет, холодный взор склонив. Где ж Эззелин? Давно уж время! Вновь Раздался ропот; Ото хмурит бровь. "К чему сомненья? Если жив мой друг, Порукой - честь, что он придет в наш круг. Кров, где он спал, - в долине меж твоих Земель, высокий Лара, и моих. Таким бы гостем мой гордился дом, И сам он отдых не презрел бы в нем, Но, чтобы доказательства собрать, Уехал он, не мог заночевать. Я вновь ручаюсь за него, и сам За честь его ответ, коль нужно, дам". Он смолк. Но Лара возразил: "Я здесь, Тобою зван, чтоб чутким ухом весь Тот злостный вздор прослушать до конца, Что и вчера б не снес от пришлеца, Когда б не счел его безумцем я Или врагом, презренным, как змея. Мне он неведом, а меня он знать Мог в тех краях... но не к чему болтать... Зови ж сюда лгуна иль за него Меч подыми противу моего!" Надменный Ото, покраснев, швырнул Перчатку на пол; меч его сверкнул; "Последнее мне нравится. Без слов За друга я держать ответ готов!" С лицом все так же бледным, так же тих, Хоть смерть грозила одному из них, С недрогнувшей небрежною рукой, - Знак, что ему давно привычен бой, - Со взором беспощадным - свой клинок Мгновенно Лара из ножон извлек. Напрасно гости устремились к ним: Во гневе Ото был неукротим; Он сыплет оскорбленьями; лишь меч Столь яростную оправдает речь! IV Был краток бой. Грудь - слепо, сгоряча - Подставил Ото под удар меча. В крови, приемом ловким поражен, Хоть и не насмерть ранен, рухнул он: "Моли о жизни!" - Он молчит. Едва ль С кровавых плит ему позволит сталь Подняться, ибо взор заволокла У Лары демоническая мгла. Свой меч занес он яростней, чем в миг Когда над ним враждебный меч возник, Он был тогда искусен, зорок, строг, - Теперь же бешенства сдержать не смог; Он так кипел, безжалостен и яр, Что, - лишь метнулись отвратить удар, - Свой меч на тех он устремить хотел, Кто защищать сраженного поспел. Но, вдруг подумав, он сдержал порыв И, острый взор на Ото устремив, Как будто проклинал бесплодный бой, Где враг повержен, но лежит - живой; Как будто час хотел провидеть тот, Как он во гроб от раны той сойдет. V Был поднят Ото, весь в крови. Кругом Шум, беготня запрещены врачом. В соседнем зале все сошлись, а он, Внезапный победитель, вышел вон, Надменно, средь молчанья своего Как бы не замечая никого. Сев на коня, домой он держит путь, Не снизойдя хоть взор назад метнуть. VI Но где же он, тот метеор ночной, Что угрожал и вдруг исчез с зарей? Где ж Эззелин? Он был, и скрылся он, И след его малейший утаен. Оставив Ото ночью, все ж пути Привычного не мог он не найти И заблудиться; дом был близок, - но Там нет его. Уж рассвело давно, В тревоге все, все ищут хоть бы след; Одно открыто: Эззелина нет. Конь - тот в конюшне, только пуст покой. Хозяин и друзья полны тоской; Их розыски ведутся вдоль пути, Всем страшно там знак грабежа найти. Но знаков нет: ни крови на листах, Ни лоскутов плаща в густых кустах; Трава не смята телом иль борьбой (А страшный след всегда храним травой); Кровавых пальцев там молчит рассказ, - Когда рука, почуя смертный час, В конвульсиях, бороться перестав, Дерет ногтями стебли нежных трав. Будь там убийство, - выдала б трава; Нет ничего; надежда не мертва. Но темный слух уже вкруг Лары есть; Его - в сомненьях странных - меркнет честь. При встрече с ним все умолкают вмиг И ждут, чтоб скрылся этот жуткий лик: Тогда опять все шепчутся, дивясь, Догадками ужасными делясь. VII Проходят дни. Встал Ото. Он здоров, - Лишь гордость мучит; к мести он готов; Он Ларе враг и друг всем тем, кому Беду накликать хочется тому. Он требует, чтоб местный суд решил, - Не Лара ль Эззелина устранил? Кто Эззелина здесь бояться мог? Кому бы честь он гибелью сберег, Как не тому, кого он обвинял И погубил бы, если б все сказал? Всеобщий ропот все растет: слепа. До тайн охоча жадная толпа. Кто Ларе друг? Кому внушает он Доверье? Кто к нему расположен? Он бешен и неукротим притом; Он, как никто, орудует мечом. Где ж обучился он, как не в боях? Где стал он лют, чтоб все питали страх? Ведь в нем не тот взрывающийся пыл, Что словом вызвал, словом погасил; В нем эта лютость, сердца зрелый плод, Где состраданье места не найдет; Лишь полновластье, пресыщенье им Безжалостность дают сердцам таким... Все это (люди склонны видеть зло, Добра не замечая) подняло Вкруг Лары бурю, нужную врагам; Ее опасность ощутил он сам; Его к ответу вновь зовет пришлец, Вновь травит он, - живой или мертвец! VIII В том крае недоволен был народ; Все тирании проклинали гнет, Там деспотов - без счета, и в закон Их произвол свирепый возведен. Ряд внешних войн, междоусобиц ряд В стране кровавый создали уклад: Лишь повод будь, - и разом вспыхнуть рад Пожар всеобщий; в буре смут - вокруг Нейтральных нет, есть только враг иль друг. Всяк у себя был в замке суверен; Народ - с проклятьем - не вставал с колеи. И Ларе много завещал отец Небрежных рук, тоскующих сердец, Но, странствуя, злодействам здешним чужд, Не отягчал он податей и нужд, Теперь же, облегчив их, всякий страх У подданных он истребил в сердцах. Боялась только дворня, но скорей Не за себя, а за него. У ней Он слыл несчастным (хоть сперва она Была недобро предубеждена): Коль он не спит, коль он безмолвно строг, - То болен он, как все, кто одинок. Хоть мрачностью покои он гнетет, - Для всех открыт в старинный замок вход: Там утешенье находил любой, Беда встречалась с чуткою душой. Горд Лара был и презирал вельмож, Но бедный брат к нему всегда был вхож; Без лишних слов он всем давал приют, И никогда обид не видел люд. Крестьяне день за днем, со всей земли, Все новые, к нему в вассалы шли. В нем проявлялся щедрый господин Вдвойне с тех пор, как сгинул Эззелин. Быть может, он боялся в эти дни От графа Ото хитрой западни. Но, так иль нет, он смог пленить народ В ущерб всей знати. Если в том - расчет, То мудрый: Лара всем внушил сердцам Таким свой образ, как задумал сам. Всем тем, кого сеньор с полей сгонял, Без долгих просьб он кров предоставлял; Из-за него не плакал селянин; Роптал на долю вряд ли раб один; С ним старый скряга был спокоен; с ним Бедняк за бедность не бывал язвим; Наградами к себе он юных влек, Суля еще, пока уж за порог Им поздно было; злобе он сулил - В дни возмущенья - мести сладкий пыл; Любви, что гибла средь сословных уз, Он с бою взятый обещал союз. Созрело все, - и рабство он готов Изгнать из жизни, если не из слов. И миг настал. В тот день, лелея месть, Сбирался Ото с Ларой счеты свесть. Призыв на суд преступника застал Средь тысяч рук, с которых он сорвал Оковы рабства: прежний крепостной, Доварясь небу, землю звал на бой. Да, Лара крепостных освободил! Рыть землю им, но только для могил Мучителям! Вот боевой их клич: Отметить за зло и прав своих достичь. Свобода! Вера! Месть! - любым из слов В резню нетрудно повести бойцов; Довольно ловкой фразы, - и кругом Пирует смерть и сыты волк с червем! IX В стране той власть присвоил феодал; Монарх был юн, почти не управлял; Их ненавидел подневольный люд; Удобный час для разжиганья смут! Был нужен вождь. Вождя народ сыскал В том, кто себя с его борьбой связал, Кто был, себя спасая, принужден Стать во главе одной из двух сторон. От всех, кто быть ему бы другом мог, Отрезал Лару некий тайный рок. Всех бед он ждал с тех пор, как Эззелин Исчез, - но быть он не хотел один: Желая скрыть (какая б ни была Тому причина) все свои дела За годы странствий, - он, примкнув к другим, Был все же долее неуязвим. В его груди давно застыл покой, Давно в ней стих былых страстей прибой. Но, все смутив, вновь случай или рок Его путем трагическим повлек, Опять страстей в нем разразился взрыв, Его таким, как прежде, воскресив. Что жизнь ему? Что имя? Тем сильней Он был в игре отчаянной своей. Для всех он ненавистным мнил себя И рад был гибнуть, но - врагов губя. Что для него освобожденный раб? Чтоб сильных смять, повел он тех, кто слаб. В берлоге темной он обрел покой, Но вновь облавой окружен людской; Привычный к травле, он попал в загон: Его убьют, - не будет пойман он, Горд, хладен, нечестолюбив, - пока Жизнь только созерцал он свысока, Но, на арену вызван, стал бойцом, Стал мятежу невиданным вождем. Вся стать его явила буйство сил: Во взоре - гладиатор проступил. X Об ужасах к чему твердить нам вновь? О том, что коршун сыт, что льется кровь? О переменном счастье боевом? О силе, все крушащей напролом? О гари сел, о прахе стен? Она Была, как все другие, - та война. Лишь яростью она пылала вся, Безудержьем раскаянье гася; Оглохла Жалость, ни к чему мольбы, - И гибнет пленник на полях борьбы; Одним ожесточеньем полон тот, Кто, хоть на время, верх в боях возьмет; В обоих станах жаждут жертв, но их Все мало им: так много есть живых. Тушить уж поздно гибельный пожар; Страну терзает Голод; дик и яр, Пылает факел Смерти, и Резня Кидает смех, на жертвы взор клоня. XI Внезапным взрывом, опьянившим всех, Дружинам Лары первый дан успех; Но он же стал зерном дальнейших бед: Лишь в храбрости найдя залог побед, Бойцы уже не слушают вождя, Слепой толпою на врагов идя. Разрозненные шайки их, как рок, Пыл грабежа и мщения повлек. Бесплодно Лара силится один Унять неистовства своих дружин, Бесплодно ищет буйство их смирить, - Кто пламя вздул, тому не погасить; Лишь ловкий враг пресек бы их подъем, Учтя разброд и безрассудство в нем. Отход обманный и налет ночной, Дневные стычки, нерешенный бой, Неявка подкрепленья в должный час, Бивак под ливнем, - не смыкая глаз, - Насмешка стен над пылом храбрецов, Над выдержкой обманутых бойцов, - Все это - непредвиденно! Они - Как ветераны в боевые дни; Но каждый час лишения терпеть? Нет! лучше в схватке, сразу, умереть! А голод мучит, лихорадка жнет Ряды бойцов; уже восторг не тот; Отчаянье растет за мигом миг; Один лишь Лара духом не поник. Но тает круг ему послушных: он Взамену тысяч - кучкой окружен - Отборнейших, но плакать им пора О дисциплине, презренной вчера. Надежда есть: граница невдали, - Туда уйти от смут родной земли И унести с собой в чужую даль, Изгоев гнев, отверженцев печаль! Расстаться трудно с родиной своей, Но умереть иль стать рабом - трудней. XII Так, решено! Идут. Готова ночь Своим светилом бегству их помочь Бесфакельному, - нежный свет вия По глади пограничного ручья, Они глядят: не берег ли? Назад! Вдоль рубежа - враги, за рядом ряд. Бежать, вернуться? - но в тылу у них Знамена Ото, отсвет копий злых! То не пастушьи ль на горах огни? Нет: слишком ярки! Не скользнуть в тени. Надежды нет: окружены. Но вновь Враг дорого заплатит им за кровь! XIII Остановились - дух перевести. Здесь встретить бой иль напролом идти? Неважно. Но ударом по врагу, Что преградил им путь на берегу, Иные бы прорвали вражий стан, Ушли бы, - как ни дерзок этот план. "Мы - нападем! Атаки трусы ждут И, как награду, только смерть найдут!" Поводья сжаты, сталь сверкнула враз: Отвага их опередит приказ, Хотя со словом Лары боевым Лишь голос смерти прозвучит иным! XIV Он вынул меч. Его спокоен вид; В нем, явно, не отчаянье сквозит: В нем холод, что и храбрым не под стать, Кто человеку могут сострадать... Взор пал на Каледа: все рядом он, В нем всякий страх любовью побежден; Должно быть, сумрак лунной ночи лег Невиданною бледностью вдоль щек, Иль мертвенный являл, оттенок тот, Что в сердце верность, а не страх, живет. И Лара понял. Руку тронул, - в ней И в этот час пульс бился не сильней; Недвижны губы и спокойна грудь; Лишь взор внушал: "У нас - единый путь! Отряд погибнет, убегут друзья, - Но с жизнью лишь тебя оставлю я!" Команда прозвучала. Тесный строй В ряды врага ворвался. Грянул бой. Покорны кони шпорам. Звон мечей И - в быстрой стали - отблески лучей. Их мужеством восполнено число; Отчаянье на стойкость налегло; Смешалась с кровью быстрая волна. И до зари была красна она. XV Ведя, бодря, везде являясь вдруг, Где враг теснит или слабеет друг, Рубился Лара, хоть уже терял Надежды те, что сам другим внушал. Все знали: бегство бесполезно. Тот, Кто дрогнул, снова кинулся вперед, С надеждою воскресшею глядя, Как враг бежит под натиском вождя: То окружен своими, то один, Врезался Лара в строй чужих дружин Или скликал своих... Проложен путь? - Да, кажется! Он руку вздел - махнуть, Дать знак! - Но что пернатый шлем поник? Стрела взвилась и грудь пронзила вмиг! Жест роковой удару бок открыл, И гордый знак оборван Смертью был. Победный возглас замер на губах; Безжизненно упал победный взмах; Еще рука сжимает рукоять, Хоть левая, не в силах управлять, Роняет повод. Паж перехватил И Лару, без сознания и сил Припавшего к луке, стремит вперед: Быть может, конь из боя унесет. А бой кипит, и все склубились так, Что о сраженном и не помнит враг. XVI День видит смерть и агонию. Вкруг - Без шлемов головы, клоки кольчуг; Простерся конь среди кровавых трав, Подпругу смертным вздохом разорвав; А рядом тот не вовсе охладел, Кто шпорою и поводом владел. Иной упал вблизи ручья, а тот Журчит, дразня сожженный жаждой рот. Любой - палящей жаждою объят, Кто обречен погибнуть как солдат, И тщетно губы молят об одной Предсмертной капле - охладить их зной! В порыве конвульсивном ног и рук Иной прополз чрез обагренный луг, Остаток сил истратив, - и достиг, И над волной, чтобы испить, поник; Он ловит свежесть, блеск ее и свет... Чего ж он медлит?.. Жажды больше нет! Она исчезла - неутолена; Та агония - кончилась она! XVII Под липою, вдали от битвы той, В которой был вождем он и душой, Сраженный воин, чуть дыша, лежал: То Лара кровью - жизнью истекал. С ним Калед был, один лишь Калед. Он, Став на колени, к ране преклонен, Платком сдержать пытался алый сок, Что с каждым вздрогом все темнее тек. Дыханье стало реже; кровь густой Сочилась каплей, - столь же роковой. Слов нет, - и Лара жестом знать дает, Что боль сильнее от его забот. Ему сжав руку из последних сил, Улыбкой грустной он благодарил Пажа, кто все забыл, - и страх и плен, И влажный лоб лишь видит у колен, Да бледный лик, да взор, одетый мглой, Где для него вмещен весь свет земной. XVIII По полю рыщет вражеский обход: Что им триумф, коль Лара ускользнет? Он здесь! Схватить? Бесцельно: вождь сражен. И все ж глядит на них с презреньем он, - Тем примирясь с печальною судьбой, Коль смерть от злобы защитит земной. Подъехал Ото, спрыгнул и глядит, Как враг, его повергший, сам лежит; Спросил: что с ним. Тот промолчал и взор Отвел, как бы забыв его, в простор, И Каледа позвал. Беседа их Слышна, но непонятна для других. Он говорит на языке чужом, Что странно ожил перед смертью в нем. Шла речь о прошлом, - о каком? - В тот миг Один лишь Калед тайный смысл постиг; Он отвечал беззвучно, а кругом - Стояли в изумлении немом: Казалось, даже в этот час они Забыли все, былые вспомня дни, И обсуждают свой особый рок, Чью тайну разгадать никто не мог. XIX Чуть слышный, длился разговор; лишь тон Давал понять, насколько важен он; Прерывно голос Каледа звучал; Казалось, он, не Лара, умирал: Столь слаб, невнятен, столь исполнен мук С недвижных бледных губ срывался звук; Но голос Лары все признать могли б, Пока в него не влился смертный хрип. Но что прочесть в его лице? Оно Бесстрастно было, твердо и темно; Лишь агонию ощутив, дрожа, Он нежным взором подарил пажа. Когда же тот и отвечать не мог, То Лара показал вдруг на Восток; То ль он ввыси дневной завидел луч (В тот миг пробилось солнце из-за туч); То ль случай был; то ль внутренним очам Предстало нечто, виденное там. Казалось, паж не понял, - глянул вбок, Как если б ненавидел он Восток И блеск дневной, и отвернулся прочь - Глядеть, как Лару облекала ночь. Тот был в сознанье, - лучше б, коль не так: Крест кто-то поднял, всепрощенья знак, И четки Ларе протянул, спеша, - Которых жаждет в смертный час душа, - Но тот не мог (прости ему господь!) Презрительной усмешки побороть. И Калед молча, не спуская глаз С черт Лары, где последний просвет гас, Вдруг исказись, отбросил, не отвел, От умиравшего святой символ, - Как если б тот ему смутил покой: Пути не знал он к жизни сверхземной, Не знал, что уготовается та Лишь твердо верующим во Христа. XX Со свистом дышит грудь, напряжена; Взор темная покрыла пелена; Свело все тело, и - уже мертва - С колен пажа скатилась голова. Тот руку, Ларой сжатую, кладет На грудь: не бьется сердце. Но он ждет, В рукопожатье хладном, вновь и вновь, Он трепет ловит, но: застыла кровь! "Нет, бьется!" - Нет, безумец: видит взгляд Лишь то, что было Ларой миг назад. XXI Все смотрит Калед, - будто не потух В том прахе пламень, не умчался дух. Кто возле был, прервали тот столбняк, - Но с тела взор он не сведет никак; Его ведут с того лужка, куда Он снес его, кто был живым тогда; Ом видит, как (прах к праху!) милый лик К земле, а не к его груди, приник. Но он на труп не кинулся, не рвал Своих кудрей блестящих, - он стоял, Он силился стоять, глядеть, - но вдруг Упал, как тот, столь им любимый друг. Да, - он любил! И, может быть, вовек Не мог любить столь страстно человек!.. В час испытаний разоблачена Была и тайна, хоть ясна она: Пажа приводят в чувство, расстегнуть Спешат колет, и - женская там грудь! Очнувшись, паж, не покраснев, глядит: Что для нее теперь и Честь, и Стыд? XXII Не в склепе предков гордый Лара спит: Там, где погиб, глубоко он зарыт. Тих сон его под гробовым холмом И без молитв, без мрамора на нем. Оплакан он лишь той, чья скорбь сильней, Чем скорбь народов о судьбе вождей. Напрасен был устроенный допрос: Она молчала, не боясь угроз, Вплоть до конца, скрыв - где и почему Все отдала столь мрачному, - тому... За что он ею был любим? - Глупец! Любовь сама растет в глуби сердец, Вне воли! - С ней мог быть он добр. Порой Суровый дух - глубок, и пред толпой Умеет скрыть любовь; не различит Ее насмешник, если тот - молчит!.. Нужна была особенная связь, Чтоб с Ларой так ее душа сплелась. Но скрыта повесть, и погибла та, Чьи все могли бы рассказать уста. XXIII Земле был предан Лара; мощный стан, Помимо той, смертельной, - многих ран, Давно заживших, след хранил; они Нанесены в иные были дни. Где б ни провел он лето жизни, - там Ее он, видно, посвящал боям, - И шрамов ряд, ни в честь ему, ни в стыд, О пролитой лишь крови говорит. А Эззелин, кто все открыть бы мог, Исчез в ту ночь, найдя свой, видно, рок. XXIV В ту ночь (как слышал некий селянин) Шел по долине крепостной один. Уже боролся с Цинтией Восток, Туман скрывал ее ущербный рог; Тот крепостной шел в лес - сухих ветвей Набрать, продать и накормить детей; Брел вдоль реки он, чья сечет дуга Владенья Лары и его врага. Раздался стук копыт; из темных чащ Вдруг всадник вылетел (укрыто в плащ, Свисало что-то со спины коня), Лицо он прятал, голову клоня. Так мчался - ночью - и в лесу глухом! И, заподозря злодеянье в том, За всадником следить стал крепостной. Тот осадил коня перед рекой, Сошел, снял кладь, не сдернув пелены, Влез на утес и сбросил с крутизны. Помедля, он вгляделся и назад, Как будто озираясь, кинул взгляд; Потом пошел вниз по реке, чья гладь Порой злодейства может обличать. Вдруг, вздрогнув, стал он; нагромождены Там были зимним ливнем валуны; Крупнейшие он начал выбирать И, видно, целясь, их в поток швырять. А крепостной подкрался и за ним Все наблюдал, сам затаясь, незрим. Вдруг - точно грудь всплыла из-под воды, Блеснув с колета очерком звезды, - Но тело он едва приметить мог, Как тяжкий камень вниз его увлек. И вновь оно всплыло и, вдруг волну Окрася в пурпур, вмиг пошло ко дну. А всадник все стоял и ждал, пока Последний круг изгладила река, Потом вернулся, прыгнул на коня И прочь помчался, шпорами звеня. Под маской был он, а у мертвеца Крестьянин, в страхе, не видал лица; И если впрямь была на нем звезда, То этот знак, любимый в те года, И Эззелина украшал, горя, В ночь, за которой та пришла заря. Коль то был он, - прими его, господь! В морскую глубь его умчало плоть, Но веру Милосердие хранит В то, что он был не Ларою убит. XXV Исчезли - Калед, Лара, Эззелин; Надгробья не дождался ни один! Кто Каледа прогнать оттуда б мог, Где пролил кровь ее погибший бог? Сломило горе в ней надменный дух. Скупа на слезы, не рыдая вслух, - Она взвивалась, если гнали с той Земли, где спал он, - мнилось ей, - живой: Тогда пылал ее зловещий взгляд Как бы у львицы, утерявшей львят. Когда же быть там не мешали ей, - Она вела беседы средь теней: Их скорбный мозг рождает в забытьи, Чтоб поверять им жалобы свои. Она под липою садилась той, Где ей в колени пал он головой, - И, в той же позе, вспоминала вновь Его глаза, слова, пожатье, кровь. Она остригла волны черных кос, Но сберегла, и часто прядь волос На землю клала, нежно поводя, - Как бы на рану призрака кладя. Звала, - и отвечала за него; То, вдруг вскочив, владыку своего Бежать молила: злобный призрак ей Являлся; вновь садилась у корней, Лицом худым склонясь к худой реке; То знаки вдруг чертила на песке... Так жить нельзя... С любимым спит она. Все тайна в ней, - но верность всем видна. Перевод Г. Шенгели
George Gordon Byron’s other poems:
- On a Change of Masters at a Great Public School
- To the Earl of Clare
- Lines Addressed to a Young Lady
- To Anne (Oh say not, sweet Anne, that the Fates have decreed)
- Stanzas to Jessy
3185
