Henry Wadsworth Longfellow (Генри Уодсворт Лонгфелло)
The Song of Hiawatha. 13. Blessing the Cornfields
Sing, O Song of Hiawatha, Of the happy days that followed, In the land of the Ojibways, In the pleasant land and peaceful! Sing the mysteries of Mondamin, Sing the Blessing of the Cornfields! Buried was the bloody hatchet, Buried was the dreadful war-club, Buried were all warlike weapons, And the war-cry was forgotten. There was peace among the nations; Unmolested roved the hunters, Built the birch canoe for sailing, Caught the fish in lake and river, Shot the deer and trapped the beaver; Unmolested worked the women, Made their sugar from the maple, Gathered wild rice in the meadows, Dressed the skins of deer and beaver. All around the happy village Stood the maize-fields, green and shining, Waved the green plumes of Mondamin, Waved his soft and sunny tresses, Filling all the land with plenty. 'T was the women who in Spring-time Planted the broad fields and fruitful, Buried in the earth Mondamin; 'T was the women who in Autumn Stripped the yellow husks of harvest, Stripped the garments from Mondamin, Even as Hiawatha taught them. Once, when all the maize was planted, Hiawatha, wise and thoughtful, Spake and said to Minnehaha, To his wife, the Laughing Water: "You shall bless to-night the cornfields, Draw a magic circle round them, To protect them from destruction, Blast of mildew, blight of insect, Wagemin, the thief of cornfields, Paimosaid, who steals the maize-ear! "In the night, when all is silence, In the night, when all is darkness, When the Spirit of Sleep, Nepahwin, Shuts the doors of all the wigwams, So that not an ear can hear you, So that not an eye can see you, Rise up from your bed in silence, Lay aside your garments wholly, Walk around the fields you planted, Round the borders of the cornfields, Covered by your tresses only, Robed with darkness as a garment. "Thus the fields shall be more fruitful, And the passing of your footsteps Draw a magic circle round them, So that neither blight nor mildew, Neither burrowing worm nor insect, Shall pass o'er the magic circle; Not the dragon-fly, Kwo-ne-she, Nor the spider, Subbekashe, Nor the grasshopper, Pah-puk-keena; Nor the mighty caterpillar, Way-muk-kwana, with the bear-skin, King of all the caterpillars!" On the tree-tops near the cornfields Sat the hungry crows and ravens, Kahgahgee, the King of Ravens, With his band of black marauders. And they laughed at Hiawatha, Till the tree-tops shook with laughter, With their melancholy laughter, At the words of Hiawatha. "Hear him!" said they; "hear the Wise Man, Hear the plots of Hiawatha!" When the noiseless night descended Broad and dark o'er field and forest, When the mournful Wawonaissa Sorrowing sang among the hemlocks, And the Spirit of Sleep, Nepahwin, Shut the doors of all the wigwams, From her bed rose Laughing Water, Laid aside her garments wholly, And with darkness clothed and guarded, Unashamed and unaffrighted, Walked securely round the cornfields, Drew the sacred, magic circle Of her footprints round the cornfields. No one but the Midnight only Saw her beauty in the darkness, No one but the Wawonaissa Heard the panting of her bosom; Guskewau, the darkness, wrapped her Closely in his sacred mantle, So that none might see her beauty, So that none might boast, "I saw her!" On the morrow, as the day dawned, Kahgahgee, the King of Ravens, Gathered all his black marauders, Crows and blackbirds, jays and ravens, Clamorous on the dusky tree-tops, And descended, fast and fearless, On the fields of Hiawatha, On the grave of the Mondamin. "We will drag Mondamin," said they, "From the grave where he is buried, Spite of all the magic circles Laughing Water draws around it, Spite of all the sacred footprints Minnehaha stamps upon it!" But the wary Hiawatha, Ever thoughtful, careful, watchful, Had o'erheard the scornful laughter When they mocked him from the tree-tops. "Kaw!" he said, "my friends the ravens! Kahgahgee, my King of Ravens! I will teach you all a lesson That shall not be soon forgotten!" He had risen before the daybreak, He had spread o'er all the cornfields Snares to catch the black marauders, And was lying now in ambush In the neighboring grove of pine-trees, Waiting for the crows and blackbirds, Waiting for the jays and ravens. Soon they came with caw and clamor, Rush of wings and cry of voices, To their work of devastation, Settling down upon the cornfields, Delving deep with beak and talon, For the body of Mondamin. And with all their craft and cunning, All their skill in wiles of warfare, They perceived no danger near them, Till their claws became entangled, Till they found themselves imprisoned In the snares of Hiawatha. From his place of ambush came he, Striding terrible among them, And so awful was his aspect That the bravest quailed with terror. Without mercy he destroyed them Right and left, by tens and twenties, And their wretched, lifeless bodies Hung aloft on poles for scarecrows Round the consecrated cornfields, As a signal of his vengeance, As a warning to marauders. Only Kahgahgee, the leader, Kahgahgee, the King of Ravens, He alone was spared among them As a hostage for his people. With his prisoner-string he bound him, Led him captive to his wigwam, Tied him fast with cords of elm-bark To the ridge-pole of his wigwam. "Kahgahgee, my raven!" said he, "You the leader of the robbers, You the plotter of this mischief, The contriver of this outrage, I will keep you, I will hold you, As a hostage for your people, As a pledge of good behavior!" And he left him, grim and sulky, Sitting in the morning sunshine On the summit of the wigwam, Croaking fiercely his displeasure, Flapping his great sable pinions, Vainly struggling for his freedom, Vainly calling on his people! Summer passed, and Shawondasee Breathed his sighs o'er all the landscape, From the South-land sent his ardor, Wafted kisses warm and tender; And the maize-field grew and ripened, Till it stood in all the splendor Of its garments green and yellow, Of its tassels and its plumage, And the maize-ears full and shining Gleamed from bursting sheaths of verdure. Then Nokomis, the old woman, Spake, and said to Minnehaha: "'T is the Moon when leaves are falling; All the wild-rice has been gathered, And the maize is ripe and ready; Let us gather in the harvest, Let us wrestle with Mondamin, Strip him of his plumes and tassels, Of his garments green and yellow!" And the merry Laughing Water Went rejoicing from the wigwam, With Nokomis, old and wrinkled, And they called the women round them, Called the young men and the maidens, To the harvest of the cornfields, To the husking of the maize-ear. On the border of the forest, Underneath the fragrant pine-trees, Sat the old men and the warriors Smoking in the pleasant shadow. In uninterrupted silence Looked they at the gamesome labor Of the young men and the women; Listened to their noisy talking, To their laughter and their singing, Heard them chattering like the magpies, Heard them laughing like the blue-jays, Heard them singing like the robins. And whene'er some lucky maiden Found a red ear in the husking, Found a maize-ear red as blood is, "Nushka!" cried they all together, "Nushka! you shall have a sweetheart, You shall have a handsome husband!" "Ugh!" the old men all responded From their seats beneath the pine-trees. And whene'er a youth or maiden Found a crooked ear in husking, Found a maize-ear in the husking Blighted, mildewed, or misshapen, Then they laughed and sang together, Crept and limped about the cornfields, Mimicked in their gait and gestures Some old man, bent almost double, Singing singly or together: "Wagemin, the thief of cornfields! Paimosaid, who steals the maize-ear!" Till the cornfields rang with laughter, Till from Hiawatha's wigwam Kahgahgee, the King of Ravens, Screamed and quivered in his anger, And from all the neighboring tree-tops Cawed and croaked the black marauders. "Ugh!" the old men all responded, From their seats beneath the pine-trees!
Перевод на русский язык
Песнь о Гайавате. 13. Благословение полей
Пой, о песнь о Гайавате, Пой дни радости и счастья, Безмятежные дни мира На земле Оджибуэев! Пой таинственный Мондамин, Пой полей благословенье! Погребен топор кровавый, Погребен навеки в землю Тяжкий, грозный томагаук; Позабыты клики битвы, - Мир настал среди народов. Мирно мог теперь охотник Строить белую пирогу, На бобров капканы ставить И ловить сетями рыбу; Мирно женщины трудились: Гнали сладкий сок из клена, Дикий рис в лугах сбирали И выделывали кожи. Вкруг счастливого селенья Зеленели пышно нивы, - Вырастал Мондамин стройный В глянцевитых длинных перьях, В золотистых мягких косах. Это женщины весною Обрабатывали нивы, - Хоронили в землю маис На равнинах плодородных; Это женщины под осень Желтый плащ с него срывали, Обрывали косы, перья, Как учил их Гайавата. Раз, когда посев был кончен, Рассудительный и мудрый Гайавата обратился К Миннегаге и сказал ей: "Ты должна сегодня ночью Дать полям благословенье; Ты должна волшебным кругом Обвести свои посевы, Чтоб ничто им не вредило, Чтоб никто их не коснулся! В час ночной, когда все тихо, В час, когда все тьмой покрыто, В час, когда Дух Сна, Нэпавин, Затворяет все вигвамы, И ничье не слышит ухо, И ничье не видит око, - С ложа встань ты осторожно, Все сними с себя одежды, Обойди свои посевы, Обойди кругом все нивы, Только косами прикрыта, Только тьмой ночной одета. И обильней будет жатва; От следов твоих на ниве Круг останется волшебный, И тогда ни ржа, ни черви, Ни стрекозы, Куо-ни-ши, Ни тарантул, Соббикапш, Ни кузнечик, Па-пок-кина, Ни могучий Вэ-мок-квана, Царь всех гусениц мохнатых, Никогда не переступят Круг священный и волшебный!" Так промолвил Гайавата; А ворон голодных стая, Жадный Кагаги, Царь-Ворон, С шайкой черных мародеров Отдыхали в ближней роще И смеялись так, что сосны Содрогалися от смеха, От зловещего их смеха Над словами Гайаваты. "Ах, мудрец, ах, заговорщик!" - Говорили птицы громко. Вот простерлась ночь немая Над полями и лесами; Вот и скорбный Вавонэйса В темноте запел тоскливо, Притворил Дух Сна, Нэпавин, Двери каждого вигвама, И во мраке Миннегага Поднялась безмолвно с ложа; Все сняла она одежды И, окутанная тьмою, Без смущенья и без страха Обошла свои посевы, Начертала по равнине Круг волшебный и священный. Только Полночь созерцала Красоту ее во мраке; Только смолкший Вавонэйса Слышал тихое дыханье, Трепет сердца Миннегаги; Плотно мантией священной Ночи мрак ее окутал, Чтоб никто не мог хвастливо Говорить: "Ее я видел!" На заре, лишь день забрезжил, Кагаги, Царь-Ворон, скликал Шайку черных мародеров - Всех дроздов, ворон и соек, Что шумели на деревьях, И бесстрашно устремился На посевы Гайаваты, На зеленую могилу, Где покоился Мондамин. "Мы Мондамина подымем Из его могилы тесной! - Говорили мародеры. - Нам не страшен след священный, Нам не страшен круг волшебный, Обведенный Миннегагой!" Но разумный Гайавата Все предвидел, все обдумал: Слышал он, как издевались Над его словами птицы. "Ко, друзья мои, - сказал он, - Ко, мой Кагаги, Царь-Ворон! Ты с своею шайкой долго Будешь помнить Гайавату!" Он проснулся до рассвета, Он для черных мародеров Весь посев покрыл сетями, Сам же лег в сосновой роще, Стал в засаде терпеливо Поджидать ворон и соек, Поджидать дроздов и галок. Вскоре птицами все поле Запестрело и покрылось; Дикой, шумною ватагой, С криком, карканьем нестройным, Принялись они за дело; Но, при всем своем лукавстве, Осторожности и знанье Разных хитростей военных, Не заметили, что скрыта Недалеко их погибель, И нежданно очутились Все в тенетах Гайаваты. Грозно встал тогда он с места, Грозно вышел из засады, - И объял великий ужас Даже самых храбрых пленных! Без пощады истреблял он Их направо и налево, И десятками их трупы На шестах высоких вешал Вкруг посевов освященных В знак своей кровавой мести! Только Кагаги, Царь-Ворон, Предводитель мародеров, Пощажен был Гайаватой И заложником оставлен. Он понес его к вигваму И веревкою из вяза, Боевой веревкой пленных, Привязал его на кровле. "Кагаги, тебя, - сказал он, - Как зачинщика разбоя, Предводителя злодеев, Оскорбивших Гайавату, Я заложником оставлю: Ты порукою мне будешь, Что враги мои смирились!" И остался черный пленник Над вигвамом Гайаваты; Злобно хмурился он, сидя В блеске утреннего солнца, Дико каркал он с досады, Хлопал крыльями большими, - Тщетно рвался на свободу, Тщетно звал друзей на помощь. Лето шло, и Шавондази Посылал, вздыхая страстно, Из полдневных стран на север Негу пламенных лобзаний. Рос и зрел на солнце маис И во всем великолепье, Наконец, предстал на нивах: Нарядился в кисти, в перья, В разноцветные одежды; А блестящие початки Налилися сладким соком, Засверкали из подсохших, Разорвавшихся покровов. И сказала Миннегаге Престарелая Нокомис: "Вот и Месяц Листопада! Дикий рис в лугах уж собран, И готов к уборке маис; Время нам идти на нивы И с Мондамином бороться - Снять с него все перья, кисти, Снять наряд зелено-желтый!" И сейчас же Миннегага Вышла весело из дома С престарелою Нокомис, И они созвали женщин, Молодежь к себе созвали, Чтоб сбирать созревший маис, Чтоб лущить его початки. Под душистой тенью сосен, На траве лесной опушки Старцы, воины сидели И, покуривая трубки, Важно, молча любовались На веселую работу Молодых людей и женщин, Важно слушали; в молчанье Шумный говор, смех и пенье: Словно Опечи на кровле, Пели девушки на ниве, Как сороки стрекотали И смеялись, точно сойки. Если девушке счастливой Попадался очень спелый, Весь пурпуровый початок, "Нэшка! - все кругом кричали. Ты счастливица - ты скоро За красавца замуж выйдешь!" "Уг!" - согласно отзывались Из-под темных сосен старцы. Если ж кто-нибудь на ниве Находил кривой початок, Вялый, ржавчиной покрытый, Все смеялись, пели хором, Шли, хромая и согнувшись, Точно дряхлый старикашка, Шли и громко пели хором: "Вагэмин, степной воришка, Пэмосэд, ночной грабитель!" И звенело поле смехом; А на кровле Гайаваты Каркал Кагаги, Царь-Ворон, Бился в ярости бессильной. И на всех соседних елях Раздавались не смолкая, Крики черных мародеров. "Уг!" - с улыбкой отзывались Из-под темных сосен старцы. Перевод И. Бунина
Henry Wadsworth Longfellow’s other poems:
1298
