Henry Wadsworth Longfellow (Генри Уодсворт Лонгфелло)
The Song of Hiawatha. 19. The Ghosts
Never stoops the soaring vulture On his quarry in the desert, On the sick or wounded bison, But another vulture, watching From his high aerial look-out, Sees the downward plunge, and follows; And a third pursues the second, Coming from the invisible ether, First a speck, and then a vulture, Till the air is dark with pinions. So disasters come not singly; But as if they watched and waited, Scanning one another's motions, When the first descends, the others Follow, follow, gathering flock-wise Round their victim, sick and wounded, First a shadow, then a sorrow, Till the air is dark with anguish. Now, o'er all the dreary North-land, Mighty Peboan, the Winter, Breathing on the lakes and rivers, Into stone had changed their waters. From his hair he shook the snow-flakes, Till the plains were strewn with whiteness, One uninterrupted level, As if, stooping, the Creator With his hand had smoothed them over. Through the forest, wide and wailing, Roamed the hunter on his snow-shoes; In the village worked the women, Pounded maize, or dressed the deer-skin; And the young men played together On the ice the noisy ball-play, On the plain the dance of snow-shoes. One dark evening, after sundown, In her wigwam Laughing Water Sat with old Nokomis, waiting For the steps of Hiawatha Homeward from the hunt returning. On their faces gleamed the firelight, Painting them with streaks of crimson, In the eyes of old Nokomis Glimmered like the watery moonlight, In the eyes of Laughing Water Glistened like the sun in water; And behind them crouched their shadows In the corners of the wigwam, And the smoke in wreaths above them Climbed and crowded through the smoke-flue. Then the curtain of the doorway From without was slowly lifted; Brighter glowed the fire a moment, And a moment swerved the smoke-wreath, As two women entered softly, Passed the doorway uninvited, Without word of salutation, Without sign of recognition, Sat down in the farthest corner, Crouching low among the shadows. From their aspect and their garments, Strangers seemed they in the village; Very pale and haggard were they, As they sat there sad and silent, Trembling, cowering with the shadows. Was it the wind above the smoke-flue, Muttering down into the wigwam? Was it the owl, the Koko-koho, Hooting from the dismal forest? Sure a voice said in the silence: "These are corpses clad in garments, These are ghosts that come to haunt you, From the kingdom of Ponemah, From the land of the Hereafter!" Homeward now came Hiawatha From his hunting in the forest, With the snow upon his tresses, And the red deer on his shoulders. At the feet of Laughing Water Down he threw his lifeless burden; Nobler, handsomer she thought him, Than when first he came to woo her, First threw down the deer before her, As a token of his wishes, As a promise of the future. Then he turned and saw the strangers, Cowering, crouching with the shadows; Said within himself, "Who are they? What strange guests has Minnehaha?" But he questioned not the strangers, Only spake to bid them welcome To his lodge, his food, his fireside. When the evening meal was ready, And the deer had been divided, Both the pallid guests, the strangers, Springing from among the shadows, Seized upon the choicest portions, Seized the white fat of the roebuck, Set apart for Laughing Water, For the wife of Hiawatha; Without asking, without thanking, Eagerly devoured the morsels, Flitted back among the shadows In the corner of the wigwam. Not a word spake Hiawatha, Not a motion made Nokomis, Not a gesture Laughing Water; Not a change came o'er their features; Only Minnehaha softly Whispered, saying, "They are famished; Let them do what best delights them; Let them eat, for they are famished." Many a daylight dawned and darkened, Many a night shook off the daylight As the pine shakes off the snow-flakes From the midnight of its branches; Day by day the guests unmoving Sat there silent in the wigwam; But by night, in storm or starlight, Forth they went into the forest, Bringing fire-wood to the wigwam, Bringing pine-cones for the burning, Always sad and always silent. And whenever Hiawatha Came from fishing or from hunting, When the evening meal was ready, And the food had been divided, Gliding from their darksome corner, Came the pallid guests, the strangers, Seized upon the choicest portions Set aside for Laughing Water, And without rebuke or question Flitted back among the shadows. Never once had Hiawatha By a word or look reproved them; Never once had old Nokomis Made a gesture of impatience; Never once had Laughing Water Shown resentment at the outrage. All had they endured in silence, That the rights of guest and stranger, That the virtue of free-giving, By a look might not be lessened, By a word might not be broken. Once at midnight Hiawatha, Ever wakeful, ever watchful, In the wigwam, dimly lighted By the brands that still were burning, By the glimmering, flickering firelight Heard a sighing, oft repeated, Heard a sobbing, as of sorrow. From his couch rose Hiawatha, From his shaggy hides of bison, Pushed aside the deer-skin curtain, Saw the pallid guests, the shadows, Sitting upright on their couches, Weeping in the silent midnight. And he said: "O guests! why is it That your hearts are so afflicted, That you sob so in the midnight? Has perchance the old Nokomis, Has my wife, my Minnehaha, Wronged or grieved you by unkindness, Failed in hospitable duties?" Then the shadows ceased from weeping, Ceased from sobbing and lamenting, And they said, with gentle voices: "We are ghosts of the departed, Souls of those who once were with you. From the realms of Chibiabos Hither have we come to try you, Hither have we come to warn you. "Cries of grief and lamentation Reach us in the Blessed Islands; Cries of anguish from the living, Calling back their friends departed, Sadden us with useless sorrow. Therefore have we come to try you; No one knows us, no one heeds us. We are but a burden to you, And we see that the departed Have no place among the living. "Think of this, O Hiawatha! Speak of it to all the people, That henceforward and forever They no more with lamentations Sadden the souls of the departed In the Islands of the Blessed. "Do not lay such heavy burdens In the graves of those you bury, Not such weight of furs and wampum, Not such weight of pots and kettles, For the spirits faint beneath them. Only give them food to carry, Only give them fire to light them. "Four days is the spirit's journey To the land of ghosts and shadows, Four its lonely night encampments; Four times must their fires be lighted. Therefore, when the dead are buried, Let a fire, as night approaches, Four times on the grave be kindled, That the soul upon its journey May not lack the cheerful firelight, May not grope about in darkness. "Farewell, noble Hiawatha! We have put you to the trial, To the proof have put your patience, By the insult of our presence, By the outrage of our actions. We have found you great and noble. Fail not in the greater trial, Faint not in the harder struggle." When they ceased, a sudden darkness Fell and filled the silent wigwam. Hiawatha heard a rustle As of garments trailing by him, Heard the curtain of the doorway Lifted by a hand he saw not, Felt the cold breath of the night air, For a moment saw the starlight; But he saw the ghosts no longer, Saw no more the wandering spirits From the kingdom of Ponemah, From the land of the Hereafter.
Перевод на русский язык
Песнь о Гайавате. 19. Привидения
Никогда хохлатый коршун Не спускается в пустыне Над пораненным бизоном Без того, чтоб на добычу И второй не опустился; За вторым же в синем небе Тотчас явится и третий, Так что вскорости от крыльев Собирающейся стаи Даже воздух потемнеет. И беда одна не ходит; Сторожат друг друга беды; Чуть одна из них нагрянет, — Вслед за ней спешат другие И, как птицы, вьются, вьются Черной стаей над добычей, Так что белый свет померкнет От отчаянья и скорби. Вот опять на хмурый север Мощный Пибоан вернулся! Ледяным своим дыханьем Превратил он воды в камень На реках и на озерах, С кос стряхнул он хлопья снега, И поля покрылись белой, Ровной снежной пеленою, Будто сам Владыка Жизни Сгладил их рукой своею. По лесам, под песни вьюги, Зверолов бродил на лыжах; В деревнях, в вигвамах теплых, Мирно женщины трудились, Молотили кукурузу И выделывали кожи; Молодежь же проводила Время в играх и забавах, В танцах, в беганье на лыжах. Темным вечером однажды Престарелая Нокомис С Миннегагою сидела За работою в вигваме, Чутко слушая в молчанье, Не идет ли Гайавата, Запоздавший на охоте. Свет костра багряной краской Разрисовывал их лица, Трепетал в глазах Нокомис Серебристым лунным блеском, А в глазах у Миннегаги — Блеском солнца над водою; Дым, клубами собираясь, Уходил в трубу над ними, По углам вигвама тени Изгибалися за ними. И открылась тихо-тихо Занавеска над порогом; Ярче пламя запылало, Дым сильней заволновался — И две женщины безмолвно, Без привета и без зова, Чрез порог переступили, Проскользнули по вигваму В самый дальний, темный угол, Сели там и притаились. По обличью, по одежде Это были чужеземки; Бледны, мрачны были обе, И с безмолвною тоскою, Содрогаясь, как от стужи, Из угла они глядели. То не ветер ли полночный Загудел в трубе вигвама? Не сова ли, Куку-кугу, Застонала в мрачных соснах? Голос вдруг изрек в молчанье: «Это мертвые восстали, Это души погребенных К вам пришли из Стран Понима, Из страны Загробной Жизни!» Скоро из лесу, с охоты, Возвратился Гайавата, Весь осыпан белым снегом И с оленем за плечами. Перед милой Миннегагой Он сложил свою добычу И теперь еще прекрасней Показался Миннегаге, Чем в тот день, когда за нею Он пришел в страну Дакотов, Положил пред ней оленя, В знак своих желаний тайных, В знак своей любви сердечной. Положив, он обернулся, Увидал в углу двух женщин И сказал себе: «Кто это? Странны гостьи Миннегаги!» Но расспрашивать не стал их, Только с ласковым приветом Попросил их разделить с ним Кров его, очаг и пищу. Перевод И. Бунина Гостьи бледные ни слова Не сказали Гайавате; Но когда готов был ужин И олень уже разрезан, Из угла они вскочили, Завладели лучшей долей, Долей милой Миннегаги, Не спросясь, схватили дерзко Нежный, белый жир оленя, Съели с жадностью, как звери, И опять забились в угол, В самый дальний, темный угол. Промолчала Миннегага, Промолчал и Гайавата, Промолчала и Нокомис; Лица их спокойны были. Только Миннегага тихо Прошептала с состраданьем, Говоря: «Их мучит голод; Пусть берут, что им по вкусу, Пусть едят, — их мучит голод». Много зорь зажглось, погасло, Много дней стряхнули ночи, Как стряхают хлопья снега Сосны темные на землю; День за днем сидели молча Гостьи бледные в вигваме; Ночью, даже в непогоду, В ближний лес они ходили, Чтоб набрать сосновых шишек, Чтоб набрать ветвей для топки, Но едва светало, снова Появлялися в вигваме. И всегда, когда с охоты Возвращался Гайавата, В час, когда готов был ужин И олень уже разрезан, Гостьи бледные бесшумно Из угла к нему кидались, Не спросясь, хватали жадно Нежный, белый жир оленя, — Долю милой Миннегаги, — И скрывались в темный угол. Никогда не упрекнул их Даже взглядом Гайавата, Никогда не возмутилась Престарелая Нокомис, Никогда не показала Недовольства Миннегага; Все они терпели молча, Чтоб права святые гостя Не нарушить грубым взглядом, Не нарушить грубым словом. В полночь раз, когда печально Догорал костер, краснея, И мерцал дрожащим светом В полусумраке вигвама, Бодрый, чуткий Гайавата Вдруг услышал чьи-то вздохи, Чьи-то горькие рыданья. С ложа встал он осторожно, Встал с косматых шкур бизона И, отдернувши над ложем Из оленьей кожи полог, Увидал, что это Тени, Гостьи бледные, вздыхают, Плачут в тишине полночной. И промолвил он: «О гостьи! Что так мучит ваше сердце? Что рыдать вас заставляет? Не Нокомис ли вас, гостьи, Ненароком оскорбила? Иль пред вами Миннегага Позабыла долг хозяйки?» Тени смолкли, перестали Горько сетовать и плакать И сказали тихо-тихо: «Мы усопших, мертвых души, Души тех, что жили с вами; Мы пришли из Стран Понима, С островов Загробной Жизни, Испытать вас и наставить. Вопли скорби достигают К нам, в Селения Блаженных: То живые погребенных Призывают вновь на землю, Мучат нас бесплодной скорбью; И вернулись мы на землю, Но узнали скоро, скоро, Что везде мы только в тягость, Что для всех мы стали чужды: Нет нам места, — нет возврата Мертвецам из-за могилы! Помни это, Гайавата, И скажи всему народу, Чтоб отныне и вовеки Вопли их не огорчали Отошедших в мир Понима, К нам, в Селения Блаженных. Не кладите тяжкой ноши С мертвецами в их могилы — Ни мехов, ни украшений, Ни котлов, ни чаш из глины, — Эта ноша мучит духов. Дайте лишь немного пищи, Дайте лишь огня в дорогу. Дух четыре грустных ночи И четыре дня проводит На пути в страну Понима; Потому-то и должны вы Над могилами усопших С первой ночи до последней Жечь костры неугасимо, Освещать дорогу духам, Озарять веселым светом Их печальные ночлеги. Мы идем, прости навеки, Благородный Гайавата! И тебя мы искушали, И твое терпенье долго Мы испытывали дерзко, Но всегда ты оставался Благородным и великим. Не слабей же, Гайавата, Не слабей, не падай духом: Ждет тебя еще труднее И борьба и испытанье!» И внезапно тьма упала И наполнила жилище, Гайавата же в молчанье Услыхал одежды шорох, Услыхал, что кто-то поднял Занавеску над порогом, Увидал на небе звезды И почувствовал дыханье Зимней полночи морозной, Но уже не видел духов, Теней бледных и печальных Из далеких Стран Понима, Из страны Загробной Жизни.
Henry Wadsworth Longfellow’s other poems:
1313
