Henry Wadsworth Longfellow (Генри Уодсворт Лонгфелло)
The Song of Hiawatha. 22. Departure
By the shore of Gitche Gumee, By the shining Big-Sea-Water, At the doorway of his wigwam, In the pleasant Summer morning, Hiawatha stood and waited. All the air was full of freshness, All the earth was bright and joyous, And before him, through the sunshine, Westward toward the neighboring forest Passed in golden swarms the Ahmo, Passed the bees, the honey-makers, Burning, singing in the sunshine. Bright above him shone the heavens, Level spread the lake before him; From its bosom leaped the sturgeon, Sparkling, flashing in the sunshine; On its margin the great forest Stood reflected in the water, Every tree-top had its shadow, Motionless beneath the water. From the brow of Hiawatha Gone was every trace of sorrow, As the fog from off the water, As the mist from off the meadow. With a smile of joy and triumph, With a look of exultation, As of one who in a vision Sees what is to be, but is not, Stood and waited Hiawatha. Toward the sun his hands were lifted, Both the palms spread out against it, And between the parted fingers Fell the sunshine on his features, Flecked with light his naked shoulders, As it falls and flecks an oak-tree Through the rifted leaves and branches. O'er the water floating, flying, Something in the hazy distance, Something in the mists of morning, Loomed and lifted from the water, Now seemed floating, now seemed flying, Coming nearer, nearer, nearer. Was it Shingebis the diver? Or the pelican, the Shada? Or the heron, the Shuh-shuh-gah? Or the white goose, Waw-be-wawa, With the water dripping, flashing, From its glossy neck and feathers? It was neither goose nor diver, Neither pelican nor heron, O'er the water floating, flying, Through the shining mist of morning, But a birch canoe with paddles, Rising, sinking on the water, Dripping, flashing in the sunshine; And within it came a people From the distant land of Wabun, From the farthest realms of morning Came the Black-Robe chief, the Prophet, He the Priest of Prayer, the Pale-face, With his guides and his companions. And the noble Hiawatha, With his hands aloft extended, Held aloft in sign of welcome, Waited, full of exultation, Till the birch canoe with paddles Grated on the shining pebbles, Stranded on the sandy margin, Till the Black-Robe chief, the Pale-face, With the cross upon his bosom, Landed on the sandy margin. Then the joyous Hiawatha Cried aloud and spake in this wise: "Beautiful is the sun, O strangers, When you come so far to see us! All our town in peace awaits you, All our doors stand open for you; You shall enter all our wigwams, For the heart's right hand we give you. "Never bloomed the earth so gayly, Never shone the sun so brightly, As to-day they shine and blossom When you come so far to see us! Never was our lake so tranquil, Nor so free from rocks, and sand-bars; For your birch canoe in passing Has removed both rock and sand-bar. "Never before had our tobacco Such a sweet and pleasant flavor, Never the broad leaves of our cornfields Were so beautiful to look on, As they seem to us this morning, When you come so far to see us!' And the Black-Robe chief made answer, Stammered in his speech a little, Speaking words yet unfamiliar: "Peace be with you, Hiawatha, Peace be with you and your people, Peace of prayer, and peace of pardon, Peace of Christ, and joy of Mary!" Then the generous Hiawatha Led the strangers to his wigwam, Seated them on skins of bison, Seated them on skins of ermine, And the careful old Nokomis Brought them food in bowls of basswood, Water brought in birchen dippers, And the calumet, the peace-pipe, Filled and lighted for their smoking. All the old men of the village, All the warriors of the nation, All the Jossakeeds, the Prophets, The magicians, the Wabenos, And the Medicine-men, the Medas, Came to bid the strangers welcome; "It is well", they said, "O brothers, That you come so far to see us!" In a circle round the doorway, With their pipes they sat in silence, Waiting to behold the strangers, Waiting to receive their message; Till the Black-Robe chief, the Pale-face, From the wigwam came to greet them, Stammering in his speech a little, Speaking words yet unfamiliar; "It is well," they said, "O brother, That you come so far to see us!" Then the Black-Robe chief, the Prophet, Told his message to the people, Told the purport of his mission, Told them of the Virgin Mary, And her blessed Son, the Saviour, How in distant lands and ages He had lived on earth as we do; How he fasted, prayed, and labored; How the Jews, the tribe accursed, Mocked him, scourged him, crucified him; How he rose from where they laid him, Walked again with his disciples, And ascended into heaven. And the chiefs made answer, saying: "We have listened to your message, We have heard your words of wisdom, We will think on what you tell us. It is well for us, O brothers, That you come so far to see us!" Then they rose up and departed Each one homeward to his wigwam, To the young men and the women Told the story of the strangers Whom the Master of Life had sent them From the shining land of Wabun. Heavy with the heat and silence Grew the afternoon of Summer; With a drowsy sound the forest Whispered round the sultry wigwam, With a sound of sleep the water Rippled on the beach below it; From the cornfields shrill and ceaseless Sang the grasshopper, Pah-puk-keena; And the guests of Hiawatha, Weary with the heat of Summer, Slumbered in the sultry wigwam. Slowly o'er the simmering landscape Fell the evening's dusk and coolness, And the long and level sunbeams Shot their spears into the forest, Breaking through its shields of shadow, Rushed into each secret ambush, Searched each thicket, dingle, hollow; Still the guests of Hiawatha Slumbered in the silent wigwam. From his place rose Hiawatha, Bade farewell to old Nokomis, Spake in whispers, spake in this wise, Did not wake the guests, that slumbered. "I am going, O Nokomis, On a long and distant journey, To the portals of the Sunset. To the regions of the home-wind, Of the Northwest-Wind, Keewaydin. But these guests I leave behind me, In your watch and ward I leave them; See that never harm comes near them, See that never fear molests them, Never danger nor suspicion, Never want of food or shelter, In the lodge of Hiawatha!" Forth into the village went he, Bade farewell to all the warriors, Bade farewell to all the young men, Spake persuading, spake in this wise: "I am going, O my people, On a long and distant journey; Many moons and many winters Will have come, and will have vanished, Ere I come again to see you. But my guests I leave behind me; Listen to their words of wisdom, Listen to the truth they tell you, For the Master of Life has sent them From the land of light and morning!" On the shore stood Hiawatha, Turned and waved his hand at parting; On the clear and luminous water Launched his birch canoe for sailing, From the pebbles of the margin Shoved it forth into the water; Whispered to it, "Westward! westward!" And with speed it darted forward. And the evening sun descending Set the clouds on fire with redness, Burned the broad sky, like a prairie, Left upon the level water One long track and trail of splendor, Down whose stream, as down a river, Westward, westward Hiawatha Sailed into the fiery sunset, Sailed into the purple vapors, Sailed into the dusk of evening: And the people from the margin Watched him floating, rising, sinking, Till the birch canoe seemed lifted High into that sea of splendor, Till it sank into the vapors Like the new moon slowly, slowly Sinking in the purple distance. And they said, "Farewell forever!" Said, "Farewell, O Hiawatha!" And the forests, dark and lonely, Moved through all their depths of darkness, Sighed, "Farewell, O Hiawatha!" And the waves upon the margin Rising, rippling on the pebbles, Sobbed, "Farewell, O Hiawatha!" And the heron, the Shuh-shuh-gah, From her haunts among the fen-lands, Screamed, "Farewell, O Hiawatha!" Thus departed Hiawatha, Hiawatha the Beloved, In the glory of the sunset,. In the purple mists of evening, To the regions of the home-wind, Of the Northwest-Wind, Keewaydin, To the Islands of the Blessed, To the Kingdom of Ponemah, To the Land of the Hereafter!
Перевод на русский язык
Песнь о Гайавате. 22. Эпилог
На прибрежье Гитчи-Гюми, Светлых вод Большого Моря, Тихим, ясным летним утром Гайавата в ожиданье У дверей стоял вигвама. Воздух полон был прохлады, Вся земля дышала счастьем, А над нею, в блеске солнца, На закат, к соседней роще, Золотистыми роями Пролетали пчелы, Амо, Пели в ярком блеске солнца. Ясно глубь небес сияла, Тихо было Гитчи-Гюми; У прибрежья прыгал Нама, Искрясь в брызгах, в блеске солнца; На прибрежье лес зеленый Возвышался над водою, Созерцал свои вершины, Отраженные водою. Светел взор был Гайаваты: Скорбь с лица его исчезла, Как туман с восходом солнца, Как ночная мгла с рассветом; С торжествующей улыбкой, Полный радости и счастья, Словно тот, кто видит в грезах То, что скоро совершится, Гайавата в ожиданье У дверей стоял вигвама. К солнцу руки протянул он, Обратил к нему ладони, И меж пальцев свет и тени По лицу его играли, По плечам его открытым; Так лучи, скользя меж листьев, Освещают дуб могучий. По воде, в дали неясной, Что-то белое летело, Что-то плыло и мелькало В легком утреннем тумане, Опускалось, подымалось, Подходя все ближе, ближе. Не летит ли там Шух-шух-га? Не ныряет ли гагара? Не плывет ли Птица-баба? Или это Во-би-вава Брызги стряхивает с перьев, С шеи длинной и блестящей? Нет, не гусь, не цапля это, Не нырок, не Птица-баба По воде плывет, мелькает В легком утреннем тумане: То березовая лодка, Опускаясь, подымаясь, В брызгах искрится на солнце, И плывут в той лодке люди Из далеких стран Востока, Лучезарного рассвета; То наставник бледнолицых, Их пророк в одежде черной, По воде с проводниками И с друзьями путь свой держит. И, простерши к небу руки, В знак сердечного привета, С торжествующей улыбкой Ждал их славный Гайавата, Ждал, пока под их пирогой Захрустит прибрежный щебень, Зашуршит песчаный берег И наставник бледнолицых На песчаный берег выйдет. И когда наставник вышел, Громко, радостно воскликнув, Так промолвил Гайавата: "Светел день, о чужеземцы, День, в который вы пришли к нам! Все селенье наше ждет вас, Все вигвамы вам открыты. Никогда еще так пышно Не цвела земля цветами, Никогда на небе солнце Не сияло так, как ныне, В день, когда из стран Востока Вы пришли в селенье наше! Никогда Большое Море Не бывало так спокойно, Так прозрачно и свободно От подводных скал и мелей: Там, где шла пирога ваша, Нет теперь ни скал, ни мелей! Никогда табак наш не был Так душист и так приятен, Никогда не зеленели Наши нивы так, как ныне, В день, когда из стран Востока Вы пришли в селенье наше!" И наставник бледнолицых, Их пророк в одежде черной, Отвечал ему приветом: "Мир тебе, о Гайавата! Мир твоей стране родимой, Мир молитвы, мир прощенья, Мир Христа и свет Марии!" И радушный Гайавата Ввел гостей в свое жилище, Посадил их там на шкурах Горностаев и бизонов, А Нокомис подала им Пищу в мисках из березы, Воду в ковшиках из липы И зажгла им Трубку Мира. Все пророки, Джосакиды, Все волшебники, Вэбины, Все врачи недугов, Миды, С ними воины и старцы Собралися пред вигвамом, Чтоб почтить гостей приветом. Тесным кругом у порога На земле они сидели И курили трубки молча, А когда к ним из вигвама Вышли гости, так сказали: "Всех нас радует, о братья, Что пришли вы навестить нас Из далеких стран Востока!" И наставник бледнолицых Рассказал тогда народу, Что пришел он им поведать О святой Марии-Деве, О ее предвечном Сыне. Рассказал, как в дни былые Он сошел на землю к людям, Как он жил в посте, в молитве, Как учил он, как евреи, Богом проклятое племя, На кресте его распяли, Как восстал он из могилы, Вновь ходил с учениками И с земли вознесся в небо. И народ ему ответил: "Мы словам твоим внимали, Мы внимали мудрой речи, Мы должны о ней подумать. Всех нас радует, о братья, Что пришли вы навестить нас Из далеких стран Востока!" И, простясь, все удалились, Разошлись к своим вигвамам, Рассказали на деревне Юным воинам и женам, Что прислал Владыка Жизни К ним гостей из стран Востока. От жары, в затишье полдня, Тяжким воздух становился; В полусне шептались сосны Позади вигвамов душных, В полусне плескались волны На песчаное прибрежье, А на нивах, не смолкая, Пел кузнечик, Па-пок-кина. Спали гости Гайаваты, Истомленные жарою, В душном сумраке вигвама. Тихо вечер приближался, Освежая знойный воздух, И метало солнце стрелы, Пробивая чащи леса, В тайники его врываясь, Все осматривая зорко. Спали гости Гайаваты В тихом сумраке вигвама. С мягких шкур встал Гайавата И простился он с Нокомис, Тихим шепотом сказал ей, Чтоб гостей не потревожить: "Ухожу я, о Нокомио, Ухожу я в путь далекий, Ухожу в страну Заката, В край Кивайдина родимый. Но гостей моих, Нокомис, На тебя я оставляю: Сохраняй их и заботься, Чтоб ни страх, ни подозренье, Ни печаль их не смущали; Чтоб в вигваме Гайаваты Им всегда готовы были И приют, и кров, и пища". Так сказав ей, он покинул Отчий дом, пошел в селенье И простился там с народом, Говоря такие речи: "Ухожу я, о народ мой, Ухожу я в путь далекий: Много зим и много весен И придет и вновь исчезнет, Прежде чем я вас увижу; Но гостей моих оставил Я в родном моем вигваме: Наставленьям их внимайте, Слову мудрости внимайте, Ибо их Владыка Жизни К нам прислал из царства света". На прибрежье Гайавата Обернулся на прощанье, На сверкающие волны Сдвинул легкую пирогу, От кремнистого прибрежья Оттолкнул ее на волны, - "На закат!" - сказал ей тихо И пустился в путь далекий. И закат огнем багряным Облака зажег, и небо, Словно прерии, пылало; Длинным огненным потоком Отражался в Гитчи-Гюми Солнца след, и, удаляясь Все на запад и на запад, Плыл по нем к заре огнистой, Плыл в багряные туманы, Плыл к закату Гайавата. И народ с прибрежья долго Провожал его глазами, Видел, как его пирога Поднялась высоко к небу В море солнечного блеска - И сокрылася в тумане, Точно бледный полумесяц, Потонувший тихо-тихо В полумгле, в дали багряной. И сказал: "Прости навеки, Ты прости, о Гайавата!" И лесов пустынных недра Содрогнулись - и пронесся Тяжкий вздох во мраке леса, Вздох: "Прости, о Гайавата!" И о берег волны с шумом Разбивались и рыдали, И звучал их стон печальный, Стон: "Прости, о Гайавата!" И Шух-шух-га на болоте Испустила крик тоскливый, Крик: "Прости, о Гайавата!" Так в пурпурной мгле вечерней, В славе гаснущего солнца, Удалился Гайавата В край Кивайдина родимый. Отошел в Страну Понима, К Островам Блаженных, - в царство Бесконечной, вечной жизни! Перевод И. Бунина
Henry Wadsworth Longfellow’s other poems:
1321
