Henry Wadsworth Longfellow (Генри Уодсворт Лонгфелло)
The Song of Hiawatha. 5. Hiawatha’s Fasting
You shall hear how Hiawatha Prayed and fasted in the forest, Not for greater skill in hunting, Not for greater craft in fishing, Not for triumphs in the battle, And renown among the warriors, But for profit of the people, For advantage of the nations. First he built a lodge for fasting, Built a wigwam in the forest, By the shining Big-Sea-Water, In the blithe and pleasant Spring-time, In the Moon of Leaves he built it, And, with dreams and visions many, Seven whole days and nights he fasted. On the first day of his fasting Through the leafy woods he wandered; Saw the deer start from the thicket, Saw the rabbit in his burrow, Heard the pheasant, Bena, drumming, Heard the squirrel, Adjidaumo, Rattling in his hoard of acorns, Saw the pigeon, the Omeme, Building nests among the pine-trees, And in flocks the wild-goose, Wawa, Flying to the fen-lands northward, Whirring, wailing far above him. "Master of Life!" he cried, desponding, "Must our lives depend on these things?" On the next day of his fasting By the river's brink he wandered, Through the Muskoday, the meadow, Saw the wild rice, Mahnomonee, Saw the blueberry, Meenahga, And the strawberry, Odahmin, And the gooseberry, Shahbomin, And the grape-vine, the Bemahgut, Trailing o'er the alder-branches, Filling all the air with fragrance! "Master of Life!" he cried, desponding, "Must our lives depend on these things?" On the third day of his fasting By the lake he sat and pondered, By the still, transparent water; Saw the sturgeon, Nahma, leaping, Scattering drops like beads of wampum, Saw the yellow perch, the Sahwa, Like a sunbeam in the water, Saw the pike, the Maskenozha, And the herring, Okahahwis, And the Shawgashee, the crawfish! "Master of Life!" he cried, desponding, "Must our lives depend on these things?" On the fourth day of his fasting In his lodge he lay exhausted; From his couch of leaves and branches Gazing with half-open eyelids, Full of shadowy dreams and visions, On the dizzy, swimming landscape, On the gleaming of the water, On the splendor of the sunset. And he saw a youth approaching, Dressed in garments green and yellow, Coming through the purple twilight, Through the splendor of the sunset; Plumes of green bent o'er his forehead, And his hair was soft and golden. Standing at the open doorway, Long he looked at Hiawatha, Looked with pity and compassion On his wasted form and features, And, in accents like the sighing Of the South-Wind in the tree-tops, Said he, "O my Hiawatha! All your prayers are heard in heaven, For you pray not like the others; Not for greater skill in hunting, Not for greater craft in fishing, Not for triumph in the battle, Nor renown among the warriors, But for profit of the people, For advantage of the nations. "From the Master of Life descending, I, the friend of man, Mondamin, Come to warn you and instruct you, How by struggle and by labor You shall gain what you have prayed for. Rise up from your bed of branches, Rise, O youth, and wrestle with me!" Faint with famine, Hiawatha Started from his bed of branches, From the twilight of his wigwam Forth into the flush of sunset Came, and wrestled with Mondamin; At his touch he felt new courage Throbbing in his brain and bosom, Felt new life and hope and vigor Run through every nerve and fibre. So they wrestled there together In the glory of the sunset, And the more they strove and struggled, Stronger still grew Hiawatha; Till the darkness fell around them, And the heron, the Shuh-shuh-gah, From her nest among the pine-trees, Gave a cry of lamentation, Gave a scream of pain and famine. "'T is enough!" then said Mondamin, Smiling upon Hiawatha, "But to-morrow, when the sun sets, I will come again to try you." And he vanished, and was seen not; Whether sinking as the rain sinks, Whether rising as the mists rise, Hiawatha saw not, knew not, Only saw that he had vanished, Leaving him alone and fainting, With the misty lake below him, And the reeling stars above him. On the morrow and the next day, When the sun through heaven descending, Like a red and burning cinder From the hearth of the Great Spirit, Fell into the western waters, Came Mondamin for the trial, For the strife with Hiawatha; Came as silent as the dew comes, From the empty air appearing, Into empty air returning, Taking shape when earth it touches, But invisible to all men In its coming and its going. Thrice they wrestled there together In the glory of the sunset, Till the darkness fell around them, Till the heron, the Shuh-shuh-gah, From her nest among the pine-trees, Uttered her loud cry of famine, And Mondamin paused to listen. Tall and beautiful he stood there, In his garments green and yellow; To and fro his plumes above him, Waved and nodded with his breathing, And the sweat of the encounter Stood like drops of dew upon him. And he cried, "O Hiawatha! Bravely have you wrestled with me, Thrice have wrestled stoutly with me, And the Master of Life, who sees us, He will give to you the triumph!" Then he smiled, and said: "To-morrow Is the last day of your conflict, Is the last day of your fasting. You will conquer and o'ercome me; Make a bed for me to lie in, Where the rain may fall upon me, Where the sun may come and warm me; Strip these garments, green and yellow, Strip this nodding plumage from me, Lay me in the earth, and make it Soft and loose and light above me. "Let no hand disturb my slumber, Let no weed nor worm molest me, Let not Kahgahgee, the raven, Come to haunt me and molest me, Only come yourself to watch me, Till I wake, and start, and quicken, Till I leap into the sunshine." And thus saying, he departed; Peacefully slept Hiawatha, But he heard the Wawonaissa, Heard the whippoorwill complaining, Perched upon his lonely wigwam; Heard the rushing Sebowisha, Heard the rivulet rippling near him, Talking to the darksome forest; Heard the sighing of the branches, As they lifted and subsided At the passing of the night-wind, Heard them, as one hears in slumber Far-off murmurs, dreamy whispers: Peacefully slept Hiawatha. On the morrow came Nokomis, On the seventh day of his fasting, Came with food for Hiawatha, Came imploring and bewailing, Lest his hunger should o'ercome him, Lest his fasting should be fatal. But he tasted not, and touched not, Only said to her, "Nokomis, Wait until the sun is setting, Till the darkness falls around us, Till the heron, the Shuh-shuh-gah, Crying from the desolate marshes, Tells us that the day is ended." Homeward weeping went Nokomis, Sorrowing for her Hiawatha, Fearing lest his strength should fail him, Lest his fasting should be fatal. He meanwhile sat weary waiting For the coming of Mondamin, Till the shadows, pointing eastward, Lengthened over field and forest, Till the sun dropped from the heaven, Floating on the waters westward, As a red leaf in the Autumn Falls and floats upon the water, Falls and sinks into its bosom. And behold! the young Mondamin, With his soft and shining tresses, With his garments green and yellow, With his long and glossy plumage, Stood and beckoned at the doorway. And as one in slumber walking, Pale and haggard, but undaunted, From the wigwam Hiawatha Came and wrestled with Mondamin. Round about him spun the landscape, Sky and forest reeled together, And his strong heart leaped within him, As the sturgeon leaps and struggles In a net to break its meshes. Like a ring of fire around him Blazed and flared the red horizon, And a hundred suns seemed looking At the combat of the wrestlers. Suddenly upon the greensward All alone stood Hiawatha, Panting with his wild exertion, Palpitating with the struggle; And before him breathless, lifeless, Lay the youth, with hair dishevelled, Plumage torn, and garments tattered, Dead he lay there in the sunset. And victorious Hiawatha Made the grave as he commanded, Stripped the garments from Mondamin, Stripped his tattered plumage from him, Laid him in the earth, and made it Soft and loose and light above him; And the heron, the Shuh-shuh-gah, From the melancholy moorlands, Gave a cry of lamentation, Gave a cry of pain and anguish! Homeward then went Hiawatha To the lodge of old Nokomis, And the seven days of his fasting Were accomplished and completed. But the place was not forgotten Where he wrestled with Mondamin; Nor forgotten nor neglected Was the grave where lay Mondamin, Sleeping in the rain and sunshine, Where his scattered plumes and garments Faded in the rain and sunshine. Day by day did Hiawatha Go to wait and watch beside it; Kept the dark mould soft above it, Kept it clean from weeds and insects, Drove away, with scoffs and shoutings, Kahgahgee, the king of ravens. Till at length a small green feather From the earth shot slowly upward, Then another and another, And before the Summer ended Stood the maize in all its beauty, With its shining robes about it, And its long, soft, yellow tresses; And in rapture Hiawatha Cried aloud, "It is Mondamin! Yes, the friend of man, Mondamin!" Then he called to old Nokomis And Iagoo, the great boaster, Showed them where the maize was growing, Told them of his wondrous vision, Of his wrestling and his triumph, Of this new gift to the nations, Which should be their food forever. And still later, when the Autumn Changed the long, green leaves to yellow, And the soft and juicy kernels Grew like wampum hard and yellow, Then the ripened ears he gathered, Stripped the withered husks from off them, As he once had stripped the wrestler, Gave the first Feast of Mondamin, And made known unto the people This new gift of the Great Spirit.
Перевод на русский язык
Песнь о Гайавате. 5. Пост Гайаваты
Вы услышите сказанье, Как в лесной глуши постился И молился Гайавата: Не о ловкости в охоте, Не о славе и победах, Но о счастии, о благе Всех племен и всех народов. Пред постом он приготовил Для себя в лесу жилище, - Над блестящим Гитчи-Гюми, В дни весеннего расцвета, В светлый, теплый Месяц Листьев Он вигвам себе построил И, в виденьях, в дивных грезах, Семь ночей и дней постился. В первый день поста бродил он По зеленым тихим рощам; Видел кролика он в норке, В чаще выпугнул оленя, Слышал, как фазан кудахтал, Как в дупле возилась белка, Видел, как под тенью сосен Вьет гнездо Омими, голубь, Как стада гусей летели С заунывным криком, с шумом К диким северным болотам. "Гитчи Манито! - вскричал он, Полный скорби безнадежной, - Неужели наше счастье, Наша жизнь от них зависит?" На другой день над рекою, Вдоль по Мускодэ бродил он, Видел там он Маномони И Минагу, голубику, И Одамин, землянику, Куст крыжовника, Шабомин, И Бимагут, виноградник, Что зеленою гирляндой, Разливая сладкий запах, По ольховым сучьям вьется. "Гитчи Манито! - вскричал он, Полный скорби безнадежной, - Неужели наше счастье, Наша жизнь от них зависит?" В третий день сидел он долго, Погруженный в размышленья, Возле озера, над тихой, Над прозрачною водою. Видел он, как прыгал Нама, Сыпля брызги, словно жемчуг; Как резвился окунь, Сава, Словно солнца луч сияя, Видел щуку, Маскенозу, Сельдь речную, Окагавис, Шогаши, морского рака. "Гитчи Манито! - вскричал он, Полный скорби безнадежной. - Неужели наше счастье, Наша жизнь от них зависит?" На четвертый день до ночи Он лежал в изнеможенье На листве в своем вигваме. В полусне над ним роились Грезы, смутные виденья; Вдалеке вода сверкала Зыбким золотом, и плавно Все кружилось и горело В пышном зареве заката. И увидел он: подходит В полусумраке пурпурном, В пышном зареве заката, Стройный юноша к вигваму. Голова его - в блестящих, Развевающихся перьях, Кудри - мягки, золотисты, А наряд - зелено-желтый. У дверей остановившись, Долго с жалостью, с участьем Он смотрел на Гайавату, На лицо его худое, И, как вздохи Шавондази В чаще леса, - прозвучала Речь его: "О Гайавата! Голос твой услышан в небе, Потому что ты молился Не о ловкости в охоте, Не о славе и победах, Но о счастии, о благе Всех племен и всех народов. Для тебя Владыкой Жизни Послан друг людей - Мондамин; Послан он тебе поведать, Что в борьбе, в труде, в терпенье Ты получишь все, что просишь. Встань с ветвей, с зеленых листьев, Встань с Мондамином бороться!" Изнурен был Гайавата, Слаб от голода, но быстро Встал с ветвей, с зеленых листьев. Из стемневшего вигвама Вышел он на свет заката, Вышел с юношей бороться, - И едва его коснулся, Вновь почувствовал отвагу, Ощутил в груди усталой Бодрость, силу и надежду. На лугу они кружились В пышном зареве заката, И все крепче, все сильнее Гайавата становился. Но спустились тени ночи, И Шух-шух-га на болоте Издала свой крик тоскливый, Вопль и голода и скорби. "Кончим! - вымолвил Мондамин, Улыбаясь Гайавате, - Завтра снова приготовься На закате к испытанью". И, сказав, исчез Мондамин. Опустился ли он тучкой Иль поднялся, как туманы, - Гайавата не заметил; Видел только, что исчез он, Истомив его борьбою, Что внизу, в ночном тумане, Смутно озеро белеет, А вверху мерцают звезды. Так два вечера, - лишь только Опускалось тихо солнце С неба в западные воды, Погружалось в них, краснея, Словно уголь, раскаленный В очаге Владыки Жизни, - Приходил к нему Мондамин. Молчаливо появлялся, Как роса на землю сходит, Принимающая форму Лишь тогда, когда коснется До травы или деревьев, Но невидимая смертным В час прихода и ухода. На лугу они кружились В пышном зареве заката; Но спустились тени ночи, Прокричала на болоте Громко, жалобно Шух-шух-га, И задумался Мондамин; Стройным станом и прекрасный, Он стоял в своем наряде; В головном его уборе Перья веяли, качались, На челе его сверкали Капли пота, как росинки. И вскричал он: "Гайавата! Храбро ты со мной боролся, Трижды стойко ты боролся, И пошлет Владыка Жизни Надо мной тебе победу!" А потом сказал с улыбкой: "Завтра кончится твой искус - И борьба и пост тяжелый; Завтра ты меня поборешь; Приготовь тогда мне ложе Так, чтоб мог весенний дождик Освежать меня, а солнце - Согревать до самой ночи. Мой наряд зелено-желтый, Головной убор из перьев Оборви с меня ты смело, Схорони меня и землю Разровняй и сделай мягкой. Стереги мой сон глубокий, Чтоб никто меня не трогал, Чтобы плевелы и травы Надо мной не зарастали, Чтобы Кагаги, Царь-Ворон, Не летал к моей могиле. Стереги мой сон глубокий До поры, когда проснусь я, К солнцу светлому воспряну!" И, сказав, исчез Мондамин. Мирным сном спал Гайавата; Слышал он, как пел уныло Полуночник, Вавонэйса, Над вигвамом одиноким; Слышал он, как, убегая, Сибовиша говорливый Вел беседы с темным лесом; Слышал шорох - вздохи веток, Что склонялись, подымались, С ветерком ночным качаясь. Слышал все, но все сливалось В дальний ропот, сонный шепот: Мирным сном спал Гайавата. На заре пришла Нокомис, На седьмое утро пищи Принесла для Гайаваты. Со слезами говорила, Что его погубит голод, Если пищи он не примет. Ничего он не отведал, Ни к чему не прикоснулся, Лишь промолвил ей: "Нокомис! Подожди со мной заката, Подожди, пока стемнеет И Шух-шух-га громким криком Возвестит, что день окончен!" Плача, шла домой Нокомис, Все тоскуя, опасаясь, Что его погубит голод. Он же стал, томясь тоскою, Ждать Мондамина. И тени Потянулись от заката По лесам и по долинам; Опустилось тихо солнце С неба в Западные Воды, Как спускается зарею В воду красный лист осенний И в воде, краснея, тонет. Глядь - уж тут Мондамин юный, У дверей стоит с приветом! Голова его - в блестящих, Развевающихся перьях, Кудри - мягки, золотисты, А наряд - зелено-желтый. Как во сне, к нему навстречу Встал, измученный и бледный, Гайавата, но бесстрашно Вышел - и бороться начал. И слились земля и небо, Замелькали пред глазами! Как осетр в сетях трепещет, Бьется бешено, чтоб сети Разорвать и прыгнуть в воду, Так в груди у Гайаваты Сердце сильное стучало; Словно огненные кольца, Горизонт сверкал кровавый И кружился с Гайаватой; Сотни солнцев, разгораясь, На борьбу его глядели. Вдруг один среди поляны Очутился Гайавата, Он стоял, ошеломленный Этой дикою борьбою, И дрожал от напряженья; А пред ним, в измятых перьях И в изорванных одеждах, Бездыханный, неподвижный, На траве лежал Мондамин, Мертвый, в зареве заката. Победитель Гайавата Сделал так, как приказал он: Снял с Мондамина одежды, Снял изломанные перья, Схоронил его и землю Разровнял и сделал мягкой. И среди болот печальных Цапля сизая, Шух-шух-га, Издала свой крик тоскливый, Вопль и жалобы и скорби. В отчий дом, в вигвам Нокомис Возвратился Гайавата, И семь суток испытанья В этот вечер завершились. Но запомнил Гайавата Те места, где он боролся, Не покинул без призора Ту могилу, где Мондамин Почивал, в земле зарытый, Под дождем и ярким солнцем. День за днем над той могилой Сторожил мой Гайавата, Чтобы холм ее был мягким, Не зарос травою сорной, Прогоняя свистом, криком Кагаги с его народом. Наконец зеленый стебель Показался над могилой, А за ним - другой и третий, И не кончилося лето, Как в своем уборе пышном, В золотистых, мягких косах, Встал высокий, стройный маис. И воскликнул Гайавата В восхищении: "Мондамин! Это друг людей, Мондамин!" Тотчас кликнул он Нокомис, Кликнул Ягу, рассказал им О своем виденье дивном, О своей борьбе, победе, Показал зеленый маис - Дар небесный всем народам, Что для них быть должен пищей. А поздней, когда, под осень, Пожелтел созревший маис, Пожелтели, стали тверды Зерна маиса, как жемчуг, Он собрал его початки, Сняв с него листву сухую, Как с Мондамина когда-то Снял одежды, - и впервые "Пир Мондамина" устроил, Показал всему народу Новый дар Владыки Жизни. Перевод И. Бунина
Henry Wadsworth Longfellow’s other poems:
1640
