Henry Wadsworth Longfellow (Генри Уодсворт Лонгфелло)
The Song of Hiawatha. 8. Hiawatha’s Fishing
Forth upon the Gitche Gumee, On the shining Big-Sea-Water, With his fishing-line of cedar, Of the twisted bark of cedar, Forth to catch the sturgeon Nahma, Mishe-Nahma, King of Fishes, In his birch canoe exulting All alone went Hiawatha. Through the clear, transparent water He could see the fishes swimming Far down in the depths below him; See the yellow perch, the Sahwa, Like a sunbeam in the water, See the Shawgashee, the craw-fish, Like a spider on the bottom, On the white and sandy bottom. At the stern sat Hiawatha, With his fishing-line of cedar; In his plumes the breeze of morning Played as in the hemlock branches; On the bows, with tail erected, Sat the squirrel, Adjidaumo; In his fur the breeze of morning Played as in the prairie grasses. On the white sand of the bottom Lay the monster Mishe-Nahma, Lay the sturgeon, King of Fishes; Through his gills he breathed the water, With his fins he fanned and winnowed, With his tail he swept the sand-floor. There he lay in all his armor; On each side a shield to guard him, Plates of bone upon his forehead, Down his sides and back and shoulders Plates of bone with spines projecting! Painted was he with his war-paints, Stripes of yellow, red, and azure, Spots of brown and spots of sable; And he lay there on the bottom, Fanning with his fins of purple, As above him Hiawatha In his birch canoe came sailing, With his fishing-line of cedar. "Take my bait," cried Hiawatha, Down into the depths beneath him, "Take my bait, O Sturgeon, Nahma! Come up from below the water, Let us see which is the stronger!" And he dropped his line of cedar Through the clear, transparent water, Waited vainly for an answer, Long sat waiting for an answer, And repeating loud and louder, "Take my bait, O King of Fishes!" Quiet lay the sturgeon, Nahma, Fanning slowly in the water, Looking up at Hiawatha, Listening to his call and clamor, His unnecessary tumult, Till he wearied of the shouting; And he said to the Kenozha, To the pike, the Maskenozha, "Take the bait of this rude fellow, Break the line of Hiawatha!" In his fingers Hiawatha Felt the loose line jerk and tighten; As he drew it in, it tugged so That the birch canoe stood endwise, Like a birch log in the water, With the squirrel, Adjidaumo, Perched and frisking on the summit. Full of scorn was Hiawatha When he saw the fish rise upward, Saw the pike, the Maskenozha, Coming nearer, nearer to him, And he shouted through the water, "Esa! esa! shame upon you! You are but the pike, Kenozha, You are not the fish I wanted, You are not the King of Fishes!" Reeling downward to the bottom Sank the pike in great confusion, And the mighty sturgeon, Nahma, Said to Ugudwash, the sun-fish, To the bream, with scales of crimson, "Take the bait of this great boaster, Break the line of Hiawatha!" Slowly upward, wavering, gleaming, Rose the Ugudwash, the sun-fish, Seized the line of Hiawatha, Swung with all his weight upon it, Made a whirlpool in the water, Whirled the birch canoe in circles, Round and round in gurgling eddies, Till the circles in the water Reached the far-off sandy beaches, Till the water-flags and rushes Nodded on the distant margins. But when Hiawatha saw him Slowly rising through the water, Lifting up his disk refulgent, Loud he shouted in derision, "Esa! esa! shame upon you! You are Ugudwash, the sun-fish, You are not the fish I wanted, You are not the King of Fishes!" Slowly downward, wavering, gleaming, Sank the Ugudwash, the sun-fish, And again the sturgeon, Nahma, Heard the shout of Hiawatha, Heard his challenge of defiance, The unnecessary tumult, Ringing far across the water. From the white sand of the bottom Up he rose with angry gesture, Quivering in each nerve and fibre, Clashing all his plates of armor, Gleaming bright with all his war-paint; In his wrath he darted upward, Flashing leaped into the sunshine, Opened his great jaws, and swallowed Both canoe and Hiawatha. Down into that darksome cavern Plunged the headlong Hiawatha, As a log on some black river Shoots and plunges down the rapids, Found himself in utter darkness, Groped about in helpless wonder, Till he felt a great heart beating, Throbbing in that utter darkness. And he smote it in his anger, With his fist, the heart of Nahma, Felt the mighty King of Fishes Shudder through each nerve and fibre, Heard the water gurgle round him As he leaped and staggered through it, Sick at heart, and faint and weary. Crosswise then did Hiawatha Drag his birch-canoe for safety, Lest from out the jaws of Nahma, In the turmoil and confusion, Forth he might be hurled and perish. And the squirrel, Adjidaumo, Frisked and chatted very gayly, Toiled and tugged with Hiawatha Till the labor was completed. Then said Hiawatha to him, "O my little friend, the squirrel, Bravely have you toiled to help me; Take the thanks of Hiawatha, And the name which now he gives you; For hereafter and forever Boys shall call you Adjidaumo, Tail-in-air the boys shall call you!" And again the sturgeon, Nahma, Gasped and quivered in the water, Then was still, and drifted landward Till he grated on the pebbles, Till the listening Hiawatha Heard him grate upon the margin, Felt him strand upon the pebbles, Knew that Nahma, King of Fishes, Lay there dead upon the margin. Then he heard a clang and flapping, As of many wings assembling, Heard a screaming and confusion, As of birds of prey contending, Saw a gleam of light above him, Shining through the ribs of Nahma, Saw the glittering eyes of sea-gulls, Of Kayoshk, the sea-gulls, peering, Gazing at him through the opening, Heard them saying to each other, "'T is our brother, Hiawatha!" And he shouted from below them, Cried exulting from the caverns: "O ye sea-gulls! O my brothers! I have slain the sturgeon, Nahma; Make the rifts a little larger, With your claws the openings widen, Set me free from this dark prison, And henceforward and forever Men shall speak of your achievements, Calling you Kayoshk, the sea-gulls, Yes, Kayoshk, the Noble Scratchers!" And the wild and clamorous sea-gulls Toiled with beak and claws together, Made the rifts and openings wider In the mighty ribs of Nahma, And from peril and from prison, From the body of the sturgeon, From the peril of the water, They released my Hiawatha. He was standing near his wigwam, On the margin of the water, And he called to old Nokomis, Called and beckoned to Nokomis, Pointed to the sturgeon, Nahma, Lying lifeless on the pebbles, With the sea-gulls feeding on him. "I have slain the Mishe-Nahma, Slain the King of Fishes!" said he; "Look! the sea-gulls feed upon him, Yes, my friends Kayoshk, the sea-gulls; Drive them not away, Nokomis, They have saved me from great peril In the body of the sturgeon, Wait until their meal is ended, Till their craws are full with feasting, Till they homeward fly, at sunset, To their nests among the marshes; Then bring all your pots and kettles, And make oil for us in Winter." And she waited till the sun set, Till the pallid moon, the Night-sun, Rose above the tranquil water, Till Kayoshk, the sated sea-gulls, From their banquet rose with clamor, And across the fiery sunset Winged their way to far-off islands, To their nests among the rushes. To his sleep went Hiawatha, And Nokomis to her labor, Toiling patient in the moonlight, Till the sun and moon changed places, Till the sky was red with sunrise, And Kayoshk, the hungry sea-gulls, Came back from the reedy islands, Clamorous for their morning banquet. Three whole days and nights alternate Old Nokomis and the sea-gulls Stripped the oily flesh of Nahma, Till the waves washed through the rib-bones, Till the sea-gulls came no longer, And upon the sands lay nothing But the skeleton of Nahma.
Перевод на русский язык
Песнь о Гайавате. 8. Гайавата и Мише-Нама
По заливу Гитчи-Гюми, Светлых вод Большого Моря, С длинной удочкой из кедра, Из коры крученой кедра, На березовой пироге Плыл отважный Гайавата. Сквозь слюду прозрачной влаги Видел он, как ходят рыбы Глубоко под дном пироги; Как резвится окунь, Сава, Словно солнца луч сияя; Как лежит на дне песчаном Шогаши, омар ленивый, Словно дремлющий тарантул. На корме сел Гайавата С длинной удочкой из кедра; Точно веточки цикуты, Колебал прохладный ветер Перья в косах Гайаваты. На носу его пироги Села белка, Аджидомо; Точно травку луговую, Раздувал прохладный ветер Мех на шубке Аджидомо. На песчаном дне на белом Дремлет мощный Мише-Нама, Царь всех рыб, осетр тяжелый, Раскрывает жабры тихо, Тихо водит плавниками И хвостом песок взметает. В боевом вооруженье, - Под щитами костяными На плечах, на лбу широком, В боевых нарядных красках - Голубых, пурпурных, желтых, - Он лежит на дне песчаном; И над ним-то Гайавата Стал в березовой пироге С длинной удочкой из кедра. "Встань, возьми мою приманку! - Крикнул в воду Гайавата. - Встань со дна, о Мише-Нама, Подымись к моей пироге, Выходи на состязанье!" В глубину прозрачной влаги Он лесу свою забросил, Долго ждал ответа Намы, Тщетно ждал ответа Намы И кричал ему все громче: "Встань, царь рыб, возьми приманку!" Не ответил Мише-Нама. Важно, медленно махая Плавниками, он спокойно Вверх смотрел на Гайавату, Долго слушал без вниманья Крик его нетерпеливый, Наконец сказал Кенозе, Жадной щуке, Маскенозе: "Встань, воспользуйся приманкой, Оборви лесу нахала!" В сильных пальцах Гайаваты Сразу удочка согнулась; Он рванул ее так сильно, Что пирога дыбом встала, Поднялася над водою, Словно белый ствол березы С резвой белкой на вершине. Но когда пред Гайаватой На волнах затрепетала, Приближаясь, Маскеноза, - Гневом вспыхнул Гайавата И воскликнул: "Иза, иза! - Стыд тебе, о Маскеноза! Ты лишь щука, ты не Нама, Не тебе я кинул вызов!" Со стыдом на дно вернулась, Опустилась Маскеноза; А могучий Мише-Нама Обратился к Угудвошу, Неуклюжему Самглаву: "Встань, воспользуйся приманкой, Оборви лесу нахала!" Словно белый, полный месяц, Встал, качаясь и сверкая, Угудвош, Самглав тяжелый, И, схватив лесу, так сильно Закружился вместе с нею, Что вверху в водовороте Завертелася пирога, Волны, с плеском разбегаясь, По всему пошли заливу, А с песчаных белых мелей, С отдаленного прибрежья Закивали, зашумели Тростники и длинный шпажник. Но когда пред Гайаватой Из воды поднялся белый И тяжелый круг Самглава, Громко крикнул Гайавата: "Иза, иза! - Стыд Самглаву! Угудвош ты, а не Нама, Не тебе я кинул вызов!" Тихо вниз пошел, качаясь И блестя, как полный месяц, Угудвош прозрачно-белый, И опять могучий Нама Услыхал нетерпеливый, Дерзкий вызов, прозвучавший По всему Большому Морю. Сам тогда он с дна поднялся, Весь дрожа от дикой злобы, Боевой блистая краской И доспехами бряцая, Быстро прыгнул он к пироге, Быстро выскочил всем телом На сверкающую воду И своей гигантской пастью Поглотил в одно мгновенье Гайавату и пирогу. Как бревно по водопаду, По широким черным волнам, Как в глубокую пещеру, Соскользнула в пасть пирога. Но, очнувшись в полном мраке, Безнадежно оглянувшись, Вдруг наткнулся Гайавата На большое сердце Намы: Тяжело оно стучало И дрожало в этом мраке. И во гневе мощной дланью Стиснул сердце Гайавата, Стиснул так, что Мише-Нама Всеми фибрами затрясся, Зашумел водой, забился, Ослабел, ошеломленный Нестерпимой болью в сердце. Поперек тогда поставил Легкий челн свой Гайавата, Чтоб из чрева Мише-Намы, В суматохе и тревоге, Не упасть и не погибнуть. Рядом белка, Аджидомо, Резво прыгала, болтала, Помогала Гайавате И трудилась с ним все время. И сказал ей Гайавата: "О мой маленький товарищ! Храбро ты со мной трудилась, Так прими же, Аджидомо, Благодарность Гайаваты И то имя, что сказал я: Этим именем все дети Будут звать тебя отныне!" И опять забился Нама, Заметался, задыхаясь, А потом затих - и волны Понесли его к прибрежью. И когда под Гайаватой Зашуршал прибрежный щебень, Понял он, что Мише-Нама, Бездыханный, неподвижный, Принесен волной к прибрежью. Тут бессвязный крик и вопли Услыхал он над собою, Услыхал шум длинных крыльев, Переполнивший весь воздух, Увидал полоску света Меж широких ребер Намы И Кайошк, крикливых чаек, Что блестящими глазами На него смотрели зорко И друг другу говорили: "Это брат наш, Гайавата!" И в восторге Гайавата Крикнул им, как из пещеры: "О Кайошк, морские чайки, Братья, сестры Гайаваты! Умертвил я Мише-Наму, - Помогите же мне выйти Поскорее на свободу, Рвите клювами, когтями Бок широкий Мише-Намы, И отныне и вовеки Прославлять вас будут люди, Называть, как я вас назвал!" Дикой, шумной стаей чайки Принялися за работу, Быстро щели проклевали Меж широких ребер Намы, И от смерти в чреве Намы, От погибели, от плена, От могилы под водою Был избавлен Гайавата. Возле самого вигвама Стал на берег Гайавата; Тотчас крикнул он Нокомис, Вызвал старую Нокомис Посмотреть на Мише-Наму: Мертвый он лежал у моря, И его клевали чайки. "Умертвил я Мише-Наму, Победил его! - сказал он. - Вон над ним уж вьются чайки. То друзья мои, Нокомис! Не гони их прочь, не трогай: Я от смерти в чреве Намы Был сейчас избавлен ими. Пусть они свой пир окончат, Пусть зобы наполнят пищей; А когда, с заходом солнца, Улетят они на гнезда, Принеси котлы и чаши, Заготовь к зиме нам жиру". И Нокомис до заката Просидела на прибрежье. Вот и месяц, солнце ночи, Встал над тихою водою, Вот и чайки с шумным криком, Кончив пир свой, поднялися, Полетели к отдаленным Островам на Гитчи-Гюми, И сквозь зарево заката Долго их мелькали крылья. Мирным сном спал Гайавата; А Нокомис терпеливо Принялася за работу И трудилась в лунном свете До зари, пока не стало Небо красным на востоке. А когда сменило солнце Бледный месяц, - с отдаленных Островов на Гитчи-Гюми Воротились стаи чаек, С криком кинулись на пищу. Трое суток, чередуясь С престарелою Нокомис, Чайки жир срывали с Намы. Наконец меж голых ребер Волны начали плескаться, Чайки скрылись, улетели, И остались на прибрежье Только кости Мише-Намы. Перевод И. Бунина
Henry Wadsworth Longfellow’s other poems:
1448
