Specimen of Induction to a Poem
LO! I must tell a tale of chivalry; For large white plumes are dancing in mine eye. Not like the formal crest of latter days: But bending in a thousand graceful ways; So graceful, that it seems no mortal hand, Or e’en the touch of Archimago’s wand, Could charm them into such an attitude. We must think rather, that in playful mood, Some mountain breeze had turned its chief delight, To show this wonder of its gentle might. Lo! I must tell a tale of chivalry; For while I muse, the lance points slantingly Athwart the morning air: some lady sweet, Who cannot feel for cold her tender feet, From the worn top of some old battlement Hails it with tears, her stout defender sent: And from her own pure self no joy dissembling, Wraps round her ample robe with happy trembling. Sometimes, when the good Knight his rest would take, It is reflected, clearly, in a lake, With the young ashen boughs, ’gainst which it rests, And th’ half seen mossiness of linnets’ nests. Ah! shall I ever tell its cruelty, When the fire flashes from a warrior’s eye, And his tremendous hand is grasping it, And his dark brow for very wrath is knit? Or when his spirit, with more calm intent, Leaps to the honors of a tournament, And makes the gazers round about the ring Stare at the grandeur of the ballancing? No, no! this is far off: — then how shall I Revive the dying tones of minstrelsy, Which linger yet about lone gothic arches, In dark green ivy, and among wild larches? How sing the splendour of the revelries, When but[t]s of wine are drunk off to the lees? And that bright lance, against the fretted wall, Beneath the shade of stately banneral, Is slung with shining cuirass, sword, and shield? Where ye may see a spur in bloody field. Light-footed damsels move with gentle paces Round the wide hall, and show their happy faces; Or stand in courtly talk by fives and sevens: Like those fair stars that twinkle in the heavens. Yet must I tell a tale of chivalry: Or wherefore comes that knight so proudly by? Wherefore more proudly does the gentle knight, Rein in the swelling of his ample might? Spenser! thy brows are arched, open, kind, And come like a clear sun-rise to my mind; And always does my heart with pleasure dance, When I think on thy noble countenance: Where never yet was ought more earthly seen Than the pure freshness of thy laurels green. Therefore, great bard, I not so fearfully Call on thy gentle spirit to hover nigh My daring steps: or if thy tender care, Thus startled unaware, Be jealous that the foot of other wight Should madly follow that bright path of light Trac’d by thy lov’d Libertas; he will speak, And tell thee that my prayer is very meek; That I will follow with due reverence, And start with awe at mine own strange pretence. Him thou wilt hear; so I will rest in hope To see wide plains, fair trees and lawny slope: The morn, the eve, the light, the shade, the flowers; Clear streams, smooth lakes, and overlooking towers.
Перевод на русский язык
Вступление к поэме. Опыт
О рыцарях рассказывать я стану. Перед глазами – белые султаны. Не чопорны они, не современны, Но грациозны – необыкновенно. Не то что смертных дерзкая отвага, Но даже волхвова́нья Арчима́го Изящества не сообщат им боле; Как будто горный ветер на приволье Резвится и приходит отовсюду, Чтобы для нас устроить это чудо. О рыцарях рассказывать я стану. Мне видится копьё: то утром рано Выходит рыцарь; дева молодая, От холода едва не умирая, Застыла у зубца старинной башни. Она в слезах: за милого ей страшно. Подчеркивает платье каждой складкой, Что ей сейчас и горестно, и сладко. Когда в походе рыцарь притомится, Он в озере прозрачном отразится. У ясеня приляжет на полянке, Где рядышком гнездятся коноплянки. Ах, опишу ли облик я жестокий, Когда встает герой железнобокий, Тряся копьём, сдвигая гневно брови, И рвётся в бой, и жаждет вражьей крови? Ах, опишу ли я, как рыцарь гордый Выходит на турнир походкой твёрдой, И зритель замирает, восхищённый, При появленье чести воплощённой? Боюсь, что нет: увяли, отлетели Стихи, что распевали менестрели, Чей и теперь таится дух великий В развалинах и лиственнице дикой. Когда закончен пир, допито зелье, Кто вам опишет буйное веселье? Кто вам опишет ожиданье боя Под сенью стен, украшенных резьбою? Кто вам опишет зрелище сраженья? Кто вам отыщет средства выраженья? Я вижу зал; в нем юные девицы; Мне явственны их радостные лица, Мне явственны их сладостные взгляды, Что светятся, как ясные плеяды. Да, всё-таки рассказывать я стану О рыцарях, об их суровом стане. Как возродиться смогут здесь иначе И воин, и скакун его горячий? Твоё, о Спе́нсер, и лицо мне мило: Оно прекрасно, как восход светила, А сердце просто прыгает от счастья, Когда твоё я чую соучастье. Я твой венец, при всём его изыске, Воспринимаю по-земному близко, И я тогда не чувствую смущенья, Когда в своём горячем обращенье Твой кроткий дух прошу я о подмоге, А дух в тревоге Из-за того, что некто вздумал тоже, По глупости, сумня́шеся ничто́же, Либе́ртаса пройти дорогой торной. Либе́ртас подтвердит: в мольбе покорной Я, бард, с благоговеньем постоянным, Испуганный своим же дерзким планом, Пройду свой путь; ты согласишься, внемля. Я лягу отдохнуть; увижу землю, Ее восход, закат, и свет, и тени, И всей природы буйное цветенье. © Перевод Евг. Фельдмана 22.11.1997 Все переводы Евгения Фельдмана
John Keats’s other poems:
