A True Tale of Robin Hood
Both gentlemen, or yeomen bould, Or whatsoever you are, To have a stately story tould, Attention now prepare. It is a tale of Robbin Hood, That I to you will tell, Which being rightly understood, I know will please you well. This Robbin, so much talked on, Was once a man of fame, Instiled Earle of Huntington, Lord Robert Hood by name. In courtship and magnificence, His carriage won him prayse, And greater favour with his prince Than any in his dayes. In bounteous liberality He too much did excell, And loved men of quality More than exceeding well. His great revennues all he sould For wine and costly cheere; He kept three hundred bowmen bold, He shooting loved so deare. No archer living in his time With him might well compare; He practisd all his youthfull prime That exercise most rare. At last, by his profuse expence, He had consumd his wealth, And being outlawed by his prince, In woods he livd by stealth. The abbot of Saint Maries rich, To whom he mony ought, His hatred to this earle was such That he his downefall wrought. So being outlawed, as ’tis told, He with a crew went forth Of lusty cutters, stout and bold, And robbed in the North. Among the rest, one Little John, A yeoman bold and free, Who could, if it stood him upon, With ease encounter three. One hundred men in all he got, With whom the story sayes, Three hundred common men durst not Hold combate any wayes. They Yorkshire woods frequented much, And Lancashire also, Wherein their practises were such That they wrought mickle woe. None rich durst travell to and fro, Though nere so strongly armd, But by these theeves, so strong in show, They still were robd and harmd. His chiefest spight to the clergie was, That lived in monstrous pride; No one of them he would let passe Along the high-way side, But first they must to dinner goe, And afterwards to shrift; Full many a one he served so, Thus while he livd by theft. No monkes nor fryers he would let goe, Without paying their fees; If they thought much to be usd so, Their stones he made them leese. For such as they the country filld With bastards in those dayes; Which to prevent, these sparkes did geld All that came by their wayes. But Robbin Hood so gentle was, And bore so brave a minde, If any in distresse did passe, To them he was so kinde That he would give and lend to them, To helpe them at their neede: This made all poore men pray for him, And wish he well might speede. The widdow and the fatherlesse He would send meanes unto, And those whom famine did oppresse Found him a friendly foe. Nor would he doe a woman wrong, But see her safe conveid; He would protect with power strong All those who crav’d his ayde. The abbot of Saint Maries then, Who him undid before, Was riding with two hundred men, And gold and silver store. But Robbin Hood upon him set With his couragious sparkes, And all the coyne perforce did get, Which was twelve thousand markes. He bound the abbot to a tree, And would not let him passé Before that to his men and he His lordship had sayd masse. Which being done, upon his horse He set him fast astride, And with his face towards his arse He forced him to ride. His men were faine to be his guide, For he rode backward home; The abbot, being thus vilified, Did sorely chafe and fume. Thus Robbin Hood did vindicate His former wrongs receavd; For ’twas this covetous prelate That him of land bereavd. The abbot he rode to the king With all the haste he could, And to his Grace he every thing Exactly did unfold. And sayd if that no course were tane, By force or statagem, To take this rebell and his traine, No man should passe for them. The king protested by and by Unto the abbot then That Robbin Hood with speed should dye, With all his merry men. But ere the king did any send, He did another feate, Which did his Grace much more offend; The fact indeed was great. For in a short time after that, The kings receivers went Towards London with the coyne they got, For’s Highnesse northerne rent. Bold Robbin Hood and Little John, With the rest of their traine, Not dreading law, set them upon, And did their gold obtaine. The king much moved at the same, And the abbots talke also, In this his anger did proclaime, And sent word to and fro, That whosoere, alive or dead, Could bring him Robbin Hood, Should have one thousand markes, well payd In gold and silver good. This promise of the king did make Full many yeomen bold Attempt stout Robbin Hood to take, With all the force they could. But still when any came to him, Within the gay greene wood, He entertainement gave to them, With venson fat and good. And shewd to them such martiall sport, With his long bow and arrow, That they of him did give report, How that it was great sorow, That such a worthy man as he Should thus be put to shift, Being late a lord of high degree, Of living quite bereft. The king, to take him, more and more Sent men of mickle might: But he and his still beate them sore, And conquered them in fight. Or else, with love and courtesie, To him he won their hearts: Thus still he lived by robbery, Throughout the northerne parts. And all the country stood in dread Of Robbin Hood and’s men; For stouter lads nere livd by bread, In those dayes nor since then. The abbot which before I nam’d Sought all the meanes he could To have by force this rebell tane, And his adherents bold. Therefore he armd five hundred men, With furniture compleate, But the outlawes slew halfe of them, And made the rest retreate. The long bow and the arrow keene They were so usd unto That still they kept the forest greene, In spight o’th’ proudest foe. Twelve of the abbots men he tooke, Who came him to have tane; When all the rest the field forsooke, These he did entertaine With banquetting and merriment, And, having usd them well, He to their lord them safely sent, And willd them him to tell That if he would be pleasd at last To beg of our good king That he might pardon what was past, And him to favour bring, He would surrender backe agen The money which before Was taken by him and his men, From him and many more. Poore men might safely passe by him, And some that way would chuse, For well they knew that to helpe them He evermore did use. But where he knew a miser rich, That did the poore oppresse, To feele his coyne his hand did itch; Hee’de have it, more or lesse. And sometimes, when the high-way fayld, Then he his courage rouses; He and his men have oft assayld Such rich men in their houses. So that, through dread of Robbin then And his adventurous crew, The mizers kept great store of men, Which else maintaynd but few. King Richard, of that name the first, Sirnamed Cuer de Lyon, Went to defeate the Pagans curst, Who kept the coasts of Syon. The Bishop of Ely, chancelor, Was left as vice-roy here, Who like a potent emperor Did proudly domminere. Our chronicles of him report That commonly he rode With a thousand horse from court to court, Where he would make abode. He, riding downe towards the north, With his aforesayd traine, Robbin and his did issue forth, Them all to entertaine. And, with the gallant gray-goose wing, They shewed to them such play, That made their horses kicke and fling, And downe their riders lay. Full glad and faine the bishop was, For all his thousand men, To seeke what meanes he could to passé From out of Robbins ken. Two hundred of his men were kild, And fourescore horses good; Thirty, who did as captives yeeld, Were carryed to the greene wood. Which afterwards were ransomed, For twenty markes a man; The rest set spurres to horse, and fled To th’town of Warrington. The bishop, sore enraged then, Did, in King Richards name, Muster a power of northerne men, These outlawes bold to tame. But Robbin, with his courtesie, So wonne the meaner sort, That they were loath on him to try What rigor did import. So that bold Robbin and his traine Did live unhurt of them, Untill King Richard came againe From faire Jerusalem. And then the talke of Robbin Hood His royall eares did fill; His Grace admir’d that i’th’ greene wood He thus continued still. So that the country farre and neare Did give him great applause; For none of them neede stand in feare, But such as broake the lawes. He wished well unto the king, And prayed still for his health, And never practised any thing Against the common wealth. Onely, because he was undone By th’crewell clergie then, All meanes that he could thinke upon To vex such kinde of men He enterprized, with hatefull spleene; In which he was to blame, For fault of some, to wreeke his teene On all that by him came. With wealth which he by robbery got Eight almes-houses he built, Thinking thereby to purge the blot Of blood which he had spilt. Such was their blinde devotion then, Depending on their workes; Which, if ’twere true, we Christian men Inferiour were to Turkes. But, to speake true of Robbin Hood, And wrong him not a jot, He never would shed any mans blood That him invaded not. Nor would he injure husbandmen, That toyld at cart and plough; For well he knew, were’t not for them, To live no man knew how. The king in person, with some lords, To Notingham did ride, To try what strength and skill affords To crush these outlawes pride. And, as he once before had done, He did againe proclaime, What whosoere would take upon To bring to Notingham, Or any place within the land, Rebellious Robbin Hood, Should be prefered in place to stand With those of noble blood. When Robbin Hood heard of the same, Within a little space, Into the towne of Nottingham A letter to his Grace He shot upon an arrow-head, One evening cunningly; Which was brought to the king, and read Before his Majesty. The tennour of this letter was That Robbin would submit, And be true leigeman to his Grace, In any thing that’s fit, So that his Highnesse would forgive Him and his merry men all; If not, he must i’th’ greene wood live, And take what chance did fall. The king would faine have pardoned him, But that some lords did say, “This president will much condemne Your Grace another day.” While that the king and lords did stay Debating on this thing, Some of these outlawes fled away Unto the Scottish king. For they supposd, if he were tane, Or to the king did yeeld, By th’commons all the rest on’s traine Full quickely would be quelld. Of more than full a hundred men But forty tarryed still, Who were resolvd to sticke to him, Let fortune worke her will. If none had fled, all for his sake Had got their pardon free; The king to favour meant to take His merry men and he. But ere the pardon to him came, This famous archer dy’d. His death, and manner of the same, I’le presently describe. For, being vext to thinke upon His followers revolt, In melancholly passion He did recount their fault. “Perfideous traytors!” sayd he then, “In all your dangers past Have I you guarded as my men To leave me thus at last?” This sad perplexity did cause A fever, as some say, Which him unto confusion drawes, Though by a stranger way. This deadly danger to prevent, He hide him with all speede Unto a nunnery, with intent For his healths sake to bleede. A faithless fryer did pretend In love to let him blood; But he by falshood wrought the end Of famous Robbin Hood. The fryer, as some say, did this To vindicate the wrong Which to the clergie he and his Had done by power strong. Thus dyed he by trechery, Who could not dye by force; Had he livd longer, certainely, King Richard, in remorse, Had unto favour him receavd; He brave men elevated; ’Tis pitty he was of life bereavd By one which he so hated. A treacherous leech this fryer was, To let him bleed to death; And Robbin was, me thinkes, an asse, To trust him with his breath. His corpes the priores of the place, The next day that he dy’d, Caused to be buried, in mean case, Close by the high-way side. And over him she caused a stone To be fixed on the ground; An epitaph was set thereon, Wherein his name was found. The date o’th’ yeare, and day also, Shee made to be set there, That all who by the way did goe Might see it plaine appeare That such a man as Robbin Hood Was buried in that place; And how he lived in the greene wood, And robd there for a space. It seems that though the clergy he Had put to mickle woe, He should not quite forgotten be, Although he was their foe. This woman, though she did him hate, Yet loved his memory; And thought it wondrous pitty that His fame should with him dye. This epitaph, as records tell, Within this hundred yeares By many was discerned well, But time all things outweares. His followers, when he was dead, Were some received to grace; The rest to forraigne countries fled, And left their native place. Although his funerall was but meane, This woman had in minde Least his fame should be buried cleane From those that came behind. For certainely, before nor since, No man ere understood, Under the reigne of any prince, Of one like Robbin Hood. Full thirteene yeares, and something more, These outlawes lived thus, Feared of the rich, loved of the poore, A thing most marvelous. A thing unpossible to us This story seemes to be; None dares be now so venturous; But times are chang’d, we see. We that live in these latter dayes Of civill government, If neede be, have a hundred wayes Such outlawes to prevent. In those dayes men more barbarous were, And lived lesse in awe; Now, God be thanked! people feare More to offend the law. No roaring guns were then in use, They dreamt of no such thing; Our English men in fight did chuse The gallant gray-goose wing. In which activity these men, Through practise, were so good, That in those dayes non equald them, Specially Robbin Hood. So that, it seems, keeping in caves, In woods and forrests thicke, Thei’d beate a multitude with staves, Their arrowes did so pricke. And none durst neare unto them come, Unlesse in courtesie; All such he bravely would send home, With mirth and jollity. Which courtesie won him such love, As I before have told; ’Twas the cheefe cause that he did prove More prosperous than he could. Let us be thankefull for these times Of plenty, truth and peace, And leave our great and horrid crimes, Least they cause this to cease. I know there’s many fained tales Of Robbin Hood and’s crew; But chronicles, which seldome fayles, Reports this to be true. Let none then thinke this a lye, For, if ’twere put to th’ worst, They may the truth of all discry I th’raigne of Richard the first. If any reader please to try, As I direction show, The truth of this brave history, Hee’le finde it true I know. And I shall thinke my labour well Bestowed to purpose good, When’t shall be sayd that I did tell True tales of Robbin Hood.
Перевод на русский язык
Правдивый рассказ о Робин Гуде
Хотите, йомены и знать, О славном Робин Гуде Сегодня кое-что узнать? Садитесь ближе, люди. Не оскорблю ни ум, ни вкус Словесною лузгою, Но всяк сиди, мотай на ус Да шевели мозгою. Сей Роберт лордом был рождён, И крепко помнить надо О том, что графом Хантингтон Сей Роберт был сызмлада. Он жил для счастья и утех Открыто и богато, И Хантингтона выше всех Король ценил когда-то. А сам ценил он выше всех Таких, как он, богатых. Звучали музыка и смех В его больших палатах. Он ел и пил за семерых, Вино текло рекою. Три сотни лучников лихих Держал он под рукою. Но первым лучником в краю Считался он по праву. Он знал до тонкостей сию Старинную забаву. Был Хантингтон богат, что Крез. Король сказал: «Скотина!» И Хантингтон сокрылся в лес От гнева господина. Подстроил это всё аббат Монастыря Сент-Мэри, За щедрость графа, подлый гад, Воздавший в полной мере. На север двинул Хантингтон, А с ним – лихой народец, Что вёл без песен и знамён Разбойный полководец. Малышка Джон, среди других, Уж больно был нескромен: Он побеждал один – троих, Свободный, храбрый йомен. Лихая сотня, – ни черта В бою не берегутся. Пошли три сотни против ста, – Три сотни разбегутся! Богат лесами Ланкашир, Йоркшир – одни дубравы. Снуют разбойнички – шир-шир! – И нет на них управы. Богач, сколь ни вооружён, Входя под сень густую, Был тут же плотно окружён, Ограблен подчистую. С потерей всех дворянских прав, С особой нелюбовью Встречал наш граф среди дубрав Духовное сословье. С дороги в лес вела тропа, И Робин Гуд, крутенек, Там исповедовал попа Насчёт поповских денег. И если тот смущал-стращал Его грозой небесной, Наш Робин живо укрощал Понос его словесный. Духовных братий оскоплял На алтарях зелёных, И ни один не оставлял Детишек незаконных. Однако, если мимо шли Прохожие иные, Кого сгибали до земли Все тяготы земные, Таким он ссуды раздавал, Не требуя отдачи, И всяк его благословлял, И всяк желал удачи. И вдов, и нищих, и сирот Он наделял деньгами, В голодный год был сыт народ, Накормленный «врагами». Был рыцарь истый Робин Гуд С девицею и с дамой, И быть им не считал за труд Защитой первой самой. Аббат Сент-Мэри, враг навек, И с ним большая сила, – Охрана двести человек, – Казну перевозила. Но Робин Гуд напал на них И с ним – его ребята, И двадцать тысяч золотых Он отнял у аббата. Аббата к дубу привязал И отслужить в дубраве Аббату мессу приказал, На радость всей ораве. На лошадь задом наперёд Он посадил вражину, И так покинул поп-урод Разбойную дружину. Народ балдел, когда глядел На муки сей особы. Аббат потел, аббат пердел И рдел от злой стыдобы. Так Робин Гуд, повеселясь, Ему ответил местью За то, что сей церковный князь Лишил его поместья. Аббат в столицу поскакал, И с пылом словоблуда Он королю живописал Деянья Робин Гуда, И под конец воскликнул: «Чать, Не силой, так обманом Пора бы с шайкою кончать И с графом-бандюганом!» Правитель, выслушав его, Сначала зачурался: Сничтожить всех до одного Король не собирался. Пока он думал, морща нос, Избрав свою планиду, Наш Робин Гуд ему нанёс Смертельную обиду: Напал, что коршун с облаков, Не ведая печали, На тех, что ренту с округов Законно собирали. Ах, Робин Гуд, Малышка Джон! С таким-то золотишком В грязи – корона и закон, А это, братцы, слишком! «Подлец!» – кричит Король. – «Подлец!» – Подхватывает свита. Король кричит: «Ему конец!» Аббат кричит: «Финита!» Живой ли мёртвый Робин Гуд, – Представь – и стань богатым: Ведь марок тысячу дадут И серебром, и златом! Рванулась йоменов толпа За щедрою наградой, И стала каждая тропа Засадой иль преградой. Не растерялся Хантингтон, Не рухнул на колени, А показал, как может он В лесу травить оленя. Стрелой и луком он владел С особенным искусством, И всякий йомен прогудел, И всякий молвил с чувством: «Какой достойный человек, Да жаль, порушил связи, И свой заканчивает век, Попав из князи в грязи!» И не однажды призывал Король к лесной ловитве, И не однажды побеждал Их Робин в жаркой битве, Иль словом мог приворожить Ловцов лихих и бравых, И продолжал разбоем жить Он в северных дубравах. Из всех, кто хлеб свой на земле И ел, и ест покуда, Никто, как он, живя во зле, Прославлен был повсюду. А в это время злой аббат Сугубил злые розни: Он супротив лихих ребят Лихие строил козни. Пятьсот наёмников набрал. Пошёл отряд лавиной, Но в жаркой битве потерял Две сотни с половиной. Где крепок лук и где стрела Свободна, словно птица, Не может власть, – и не смогла, – Надёжно утвердиться. Аббатов дюжину из тех, Что шли его зацапать, Но, видя полный неуспех, Сочли за благо драпать, – К столу разбойник пригласил, Закончив дело пиром, А после встал и попросил: «Закончим дело миром! Пускай король меня простит, Простит за всё и разом, Пускай грехи мои скостит Особенным указом! Довольно многогрешных нас Держать за прокажённых, И я добро верну тотчас – Его и приближённых!» Бедняк по северным лесам Гулял, не чая худа, И получал то там, то сям Он помощь Робин Гуда. Его ж обидчик, злой богач Не ведал мест кошмарней: Его и пешими, и вскачь Преследовали парни. К нему герой входил порой, Сходя с большой дороги. В богатом доме граф-герой Не обивал пороги. Хотя наезды отражать Милорды были б рады, Немногие могли держать Наёмные отряды. Раз Ричард Первый, наш король, Что звался Львиным Сердцем, В Сион отправился – оттоль Дать бой погановерцам. Епископ Эли, канцлер, – он Оставлен был в столице. Он в короли был возведён С приставочкою «вице». Как пишут хроники тех дней, Он ездил небывало. Представьте: тысяча коней В конвое гарцевала! На север двинул он. – «Ого! Ужо я вам, поганцы!» Но Робин с присными его Ему устроил танцы. Там было стрел, что комарья, И коники-лошадки, Которым не было житья, Внезапно стали шатки. Шатались в сёдлах седоки И путались постромки. Чьи были панцири – крепки? Чьи косточки – неломки? Убиты двести – псы войны – Никто не шевелится, И тридцать – в плен уведены, В зелёные темницы. За каждого, кто был пленён, По двадцать марок взяли, А остальные в Варрингтон Поспешно ускакали. Вскричал епископ: «Волчья сыть! Мы север – проглядели? Укоротить! Умерить прыть! Кто власть, – на самом деле?» И снова Робин, выйдя встречь, Раскланялся любезно И произнёс такую речь, Что драться – бесполезно. И зажил он, как жил дотоль, И жил невозмутимо. – Но тут вернулся наш Король Из Иерусалима. И как возрадовался он, Узнав, что Робин бравый, Живой, как прежде, – защищён Отвагой и дубравой, Что он хвалим во все уста, Что там, – любому ясно, – Лишь тем, чья совесть нечиста, Ходить небезопасно, Что государю верен он, Что, претерпев мытарства, Не сотрясает славный трон, Основы государства, Что, если и вредил кому, И был запачкан кровью, То разве только одному Духовному сословью, – За то, что он из колеи Был выбит сам когда-то, Он строил пакости свои Лишь армии аббата, – И что в раскаянье своём Бывал он беспределен, И чередом возвёл притом Он восемь богаделен. (Ужель свершеньем добрых дел Мы станем к раю ближе? Поверь мы в сей благой удел, Мы стали б турок ниже!) Да, не был Робин никогда Безжалостен и злобен: Кто не чинил ему вреда, Того не трогал Робин. Ещё он тех не унижал, Кто жил мозоля руки, Того, кто сеял и пахал, Ворочал каменюки. И в Ноттингем король и знать Отправились верхами Парней разбойных обуздать, Отмеченных грехами. И, как бывало до того, Народу объявили: Кто Робин Гуда самого Суду представить в силе, Тот будет щедро награждён, Решив сию задачу: В дворянство будет возведён, Земля и дом – впридачу. Но, помириться между тем Желая честь по чести, Явился Робин в Ноттингем И, посылая вести, Он прикрепил письмо к стреле И – выстрелил… Вельможи, Найдя письмо, при короле Прочли его. – И что же Писал в нём Робин? – Он писал, Что покорится трону И что, как преданный вассал, Он не предаст корону. Простит король, – оставит люд Заветную полянку, А нет, – продолжит Робин Гуд С судьбой играть в орлянку. Король готов был в тот момент Простить его, – но лорды Сказали: «Глупый прецедент, Мы это знаем твёрдо!» Пока судили при дворе, Рядили, что там, кто там, Лихой народ о той поре Частично двинул к скоттам. Ведь если сдастся Робин Гуд, Подумал переметчик, Всех прочих власти перебьют, Порежут, как овечек. От сотни с лишним в эти дни Осталось только сорок Таких, кто преданней родни, Кому был Робин дорог. И всё же зря, являя прыть, Сбежала часть оттуда: Король собрался всех простить, Начавши с Робин Гуда. Убит был Робин до того, Как получил прощенье. Я расскажу вам про него В печали и в смущенье. Ушли к шотландцам молодцы, Ушли в чужие дали, И Робин молвил: «Подлецы!» – В смущенье и в печали. – «Я вас из стóльких передряг Вытаскивал когда-то, А вы на это – чем и как Ответили, ребята?» Какая боль! Какое зло! Ушли – и взятки гладки. И Робин Гуда затрясло В ужасной лихорадке. И зашатался богатырь, И ахнул от мученья, И чуть приплёлся в монастырь, И попросил леченья. И кровь пустил ему монах Бесстыжий и неправый, И у мерзавца на руках Скончался Робин бравый. И тот, кого он был кумир, Изнемогал от плача, Зато шипел церковный клир: «Собаке – смерть собачья!» Он был не силой укрощён, Но сгинул от коварства. Он был бы вскорости прощён Главою государства И был бы к трону приближён, Однако, не предвидел, Что теми будет поражён, Кого он ненавидел. Убийца с чёрною душой, Монах сработал смаху, Но Робин был глупец большой, Доверившись монаху. Не звали взрослых и детей, Лишь бросили на дроги И тело просто, без затей Зарыли у дороги. Была там женщина одна. Во взорах – гневный пламень. Над ним поставила она Большой гранитный камень. И надпись выбили на нём, И указали даты, Чтоб ведал путник белым днём О том, что здесь тогда-то Был похоронен Робин Гуд, Разбойник всем известный, О коем ведал всякий люд, И местный, и не местный, Что с церковью жил этот враг, Как с кошкою собака, Но забывать о нём никак, – Никак нельзя, однако. Да, взор её горел огнём, Но женщина навеки Нам донесла рассказ о нём, О грешном человеке. И сей рассказ премного лет Читало наше племя, И долог был глубокий след, Но всё стирает время. Кого-то взяли из ребят Любезные матроны, Кого-то – в собственный отряд Заморские бароны. Похоронили второпях, Но женщина хотела, Чтоб Робин Гуд был жив в веках, Когда истлеет тело! И стало так! – Шатался трон И рушилась держава, Но был герой непобеждён, Возвышен величаво. Тринадцать лет его стрелки В дубравах обретались. Их обожали бедняки, Богатые – боялись. Сейчас таких лесных людей Вам встретить не придётся. Нет между нынешних вождей Лесного полководца. Сейчас правительство – не то, И для таких ребяток Статей в законе – целых сто И тысячи рогаток. В те времена народ был груб, Порядок – угрожаем. Закон сейчас не то чтоб люб, Однако, – уважаем. Огня никто из англичан Не вёл с коней, в пехоте, Служили лук да стрел колчан В бою и на охоте, И то, как действовал стрелок, Казалось просто чудом, И в той стрельбе никто не мог Сравниться с Робин Гудом. В пещерах прятались, в лесах Разбойничьи отряды. Противник таял на глазах, Сражённый из засады. Кто с добрым словом в лес входил, Тот выходил оттуда Под песни тех, с кем он кутил В отряде Робин Гуда. Да, Робин Гуд разбогател Не силой принужденья, А тем, что душами владел И даром убежденья. Покой, достаток – Божий дар, А истина – не бремя. Забудем нынешний кошмар, – Продлим былое время. Вошёл в легенду Робин Гуд, А молвь – большая сила, И хроники, что редко лгут, Твердят, всё так и было. И я не лгал вам, ясен пень, – Своим рассказом длинным На короля не бросил тень, Что прозван Сердцем Львиным. Проверьте каждое звено И целую цепочку: Найти ошибок не дано, Где всяко лыко – в строчку. И если строки – без вранья, И фальши нет в их гуде, Не зря я тешил вас, друзья, Стихом о Робин Гуде! © Перевод Евг. Фельдмана 17.10.-13.12.2008 28.07.2016 (ред.) 01.04.2021 (ред.) Все переводы Евгения Фельдмана
Martin Parker’s other poems:
