Panthea
NAY, let us walk from fire unto fire, From passionate pain to deadlier delight,-- I am too young to live without desire, Too young art thou to waste this summer night Asking those idle questions which of old Man sought of seer and oracle, and no reply was told. For, sweet, to feel is better than to know, And wisdom is a childless heritage, One pulse of passion--youth's first fiery glow,-- Are worth the hoarded proverbs of the sage: Vex not thy soul with dead philosophy, Have we not lips to kiss with, hearts to love, and eyes to see! Dost thou not hear the murmuring nightingale Like water bubbling from a silver jar, So soft she sings the envious moon is pale, That high in heaven she is hung so far She cannot hear that love-enraptured tune,-- Mark how she wreathes each horn with mist, yon late and labouring moon. White lilies, in whose cups the gold bees dream, The fallen snow of petals where the breeze Scatters the chestnut blossom, or the gleam Of boyish limbs in water,--are not these Enough for thee, dost thou desire more? Alas! the Gods will give nought else from their eternal store. For our high Gods have sick and wearied grown Of all our endless sins, our vain endeavour For wasted days of youth to make atone By pain or prayer or priest, and never, never, Hearken they now to either good or ill, But send their rain upon the just and the unjust at will. They sit at ease, our Gods they sit at ease, Strewing with leaves of rose their scented wine, They sleep, they sleep, beneath the rocking trees Where asphodel and yellow lotus twine, Mourning the old glad days before they knew What evil things the heart of man could dream, and dreaming do. And far beneath the brazen floor they see Like swarming flies the crowd of little men, The bustle of small lives, then wearily Back to their lotus-haunts they turn again Kissing each other's mouths, and mix more deep The poppy-seeded draught which brings soft purple-lidded sleep. There all day long the golden-vestured sun, Their torch-bearer, stands with his torch a-blaze, And when the gaudy web of noon is spun By its twelve maidens through the crimson haze Fresh from Endymion's arms comes forth the moon, And the immortal Gods in toils of mortal passions swoon. There walks Queen Juno through some dewy mead Her grand white feet flecked with the saffron dust Of wind-stirred lilies, while young Ganymede Leaps in the hot and amber-foaming must, His curls all tossed, as when the eagle bare The frightened boy from Ida through the blue Ionian air. There in the green heart of some garden close Queen Venus with the shepherd at her side, Her warm soft body like the briar rose Which would be white yet blushes at its pride, Laughs low for love, till jealous Salmacis Peers through the myrtle-leaves and sighs for pain of lonely bliss. There never does that dreary north-wind blow Which leaves our English forests bleak and bare, Nor ever falls the swift white-feathered snow, Nor doth the red-toothed lightning ever dare To wake them in the silver-fretted night When we lie weeping for some sweet sad sin, some dead delight. Alas! they know the far Lethæan spring, The violet-hidden waters well they know, Where one whose feet with tired wandering Are faint and broken may take heart and go, And from those dark depths cool and crystalline Drink, and draw balm, and sleep for sleepless souls, and anodyne. But we oppress our natures, God or Fate Is our enemy, we starve and feed On vain repentance--O we are born too late! What balm for us in bruisèd poppy seed Who crowd into one finite pulse of time The joy of infinite love and the fierce pain of infinite crime. O we are wearied of this sense of guilt, Wearied of pleasure's paramour despair, Wearied of every temple we have built, Wearied of every right, unanswered prayer, For man is weak; God sleeps: and heaven is high: One fiery-coloured moment: one great love; and lo! we die. Ah! but no ferry-man with labouring pole Nears his black shallop to the flowerless strand, No little coin of bronze can bring the soul Over Death's river to the sunless land, Victim and wine and vow are all in vain, The tomb is sealed; the soldiers watch; the dead rise not again. We are resolved into the supreme air, We are made one with what we touch and see, With our heart's blood each crimson sun is fair, With our young lives each spring-impassioned tree Flames into green, the wildest beasts that range The moor our kinsmen are, all life is one, and all is change. With beat of systole and of diastole One grand great life throbs through earth's giant heart, And mighty waves of single Being roll From nerve-less germ to man, for we are part Of every rock and bird and beast and hill, One with the things that prey on us, and one with what we kill. From lower cells of waking life we pass To full perfection; thus the world grows old: We who are godlike now were once a mass Of quivering purple flecked with bars of gold, Unsentient or of joy or misery, And tossed in terrible tangles of some wild and wind-swept sea. This hot hard flame with which our bodies burn Will make some meadow blaze with daffodil, Ay! and those argent breasts of thine will turn To water-lilies; the brown fields men till Will be more fruitful for our love to-night, Nothing is lost in nature, all things live in Death's despite. The boy's first kiss, the hyacinth's first bell, The man's last passion, and the last red spear That from the lily leaps, the asphodel Which will not let its blossoms blow for fear Of too much beauty, and the timid shame Of the young bride-groom at his lover's eyes,--these with the same One sacrament are consecrate, the earth Not we alone hath passions hymeneal, The yellow buttercups that shake for mirth At daybreak know a pleasure not less real Than we do, when in some fresh-blossoming wood We draw the spring into our hearts, and feel that life is good. So when men bury us beneath the yew Thy crimson-stainèd mouth a rose will be, And thy soft eyes lush bluebells dimmed with dew, And when the white narcissus wantonly Kisses the wind its playmate, some faint joy Will thrill our dust, and we will be again fond maid and boy. And thus without life's conscious torturing pain In some sweet flower we will feel the sun, And from the linnet's throat will sing again, And as two gorgeous-mailèd snakes will run Over our graves, or as two tigers creep Through the hot jungle where the yellow-eyed huge lions sleep And give them battle! How my heart leaps up To think of that grand living after death In beast and bird and flower, when this cup, Being filled too full of spirit, bursts for breath, And with the pale leaves of some autumn day The soul earth's earliest conqueror becomes earth's last great prey. O think of it! We shall inform ourselves Into all sensuous life, the goat-foot Faun, The Centaur, or the merry bright-eyed Elves That leave their dancing rings to spite the dawn Upon the meadows, shall not be more near Than you and I to nature's mysteries, for we shall hear The thrush's heart beat, and the daisies grow, And the wan snowdrop sighing for the sun On sunless days in winter, we shall know By whom the silver gossamer is spun, Who paints the diapered fritillaries, On what wide wings from shivering pine to pine the eagle flies. Ay! had we never loved at all, who knows If yonder daffodil had lured the bee Into its gilded womb, or any rose Had hung with crimson lamps its little tree! Methinks no leaf would ever bud in spring, But for the lovers' lips that kiss, the poets' lips that sing. Is the light vanished from our golden sun, Or is this dædal-fashioned earth less fair, That we are nature's heritors, and one With every pulse of life that beats the air? Rather new suns across the sky shall pass, New splendour come unto the flower, new glory to the grass. And we two lovers shall not sit afar, Critics of nature, but the joyous sea Shall be our raiment, and the bearded star Shoot arrows at our pleasure! We shall be Part of the mighty universal whole, And through all æons mix and mingle with the Kosmic Soul! We shall be notes in that great Symphony Whose cadence circles through the rhythmic spheres, And all the live World's throbbing heart shall be One with our heart, the stealthy creeping years Have lost their terrors now, we shall not die, The Universe itself shall be our Immortality!
Перевод на русский язык
Пантея
Давай в огонь бросаться из огня, Тропой восторга рваться к средоточью, — Бесстрастие — пока не для меня, И вряд ли ты захочешь летней ночью В неисчислимый раз искать ответ, Которого у всех сивилл и не было, и нет. Ведь ты же видишь: страсть сильнее знаний, А мудрость — не дорога, а тупик; Зов юности важнее и желанней, Чем притчи самых сокровенных книг. Что пользы размышленьям предаваться, Сердца даны нам, чтоб любить, уста — чтоб целоваться. Трель соловья тебе ли не слышна, Нет серебристей, нет прозрачней ноты! Поблекшая от зависти луна С обидой удаляется в высоты: Ей песню страсти слышать тяжело, И множит вкруг себя она туманные гало. В лилее ищет золотого хлеба Пчела; каштан роняет лепестки: Вот — кожа загорелого эфеба Блестит, омыта влагою реки: Ужель не это красоты итоги? Увы! На щедрость большую едва ль способны боги. Никак богам тоски не побороть Смотря, как род людской о прошлом плачет, — Он кается, он умерщвляет плоть Все это для богов так мало значит: Им безразлично — что добро, что грех, Один и тот же дождь они шлют поровну на всех. Как прежде, боги преданы безделью Над чашами вина склоняясь там, Где лотос переплёлся с асфоделью, И в полусне деревьям и цветам Шепча о том, что защититься нечем От зла, что выросло в миру и в сердце человечьем. Сквозь небеса посмотрят вниз порой, Туда, где в мире мечется убогом Коротких жизней мотыльковый рой, — Затем — вернутся к лотосным чертогам: Там, кроме поцелуев, им даны В настое маковых семян — пурпуровые сны. Там блещет горним золотом Светило, Чей пламенник всех выше вознесён, Покуда полог свой не опустила Над миром ночь, пока Эндимион Не ослабел в объятиях Селены: Бессмертны боги, но порой, как люди, вожделенны. Покрыт шафранной пылью каждый след Юноны, через зелень луговую Идущей; в это время Ганимед Вливает нектар в чашу круговую. Растрёпан нежный шёлк его кудрей С тех пор, как мальчика орёл восхитил в эмпирей. Там, в глубине зеленолистой пущи, Венера с юным пастухом видна: Она — как куст шиповника цветущий, Но нет, ещё пунцовее она, Смеясь меж ласк, — под вздохи Салмакиды Чьи скрыты в миртовой листве ревнивые обиды. Борей не веет в том краю вовек, Лесам английским ежегодно мстящий; Не сыплет белым опереньем снег, Не рдеет молнии зубец блестящий В ночи, что серебриста и тиха, Не потревожит стонущих во сладкой тьме греха. Герой, летейской влаге не причастный, Найдёт к струям фиалковым пути, Коль скоро все скитания напрасны, Собраться с духом можно — и пойти Испить глоток из глубины бездонной И подарить толику сна душе своей бессонной. Но враг природы нашей, Бог Судьбы, Твердит, что мы — раскаянья и мрака Ничтожные и поздние рабы. Бальзам для нас — в толчёных зернах мака, Где сочетает темная струя Любовь и преступление в единстве бытия. Мы в страсти были чересчур упрямы, Усталость угасила наш экстаз, В усталости мы воздвигали храмы, В усталости молились каждый час, Но нам внимать — у Неба нет причины. Миг ослепительной любви, но следом — час кончины. Увы! Харонова ладья, спеша, Не подплывает к пристани безлюдной, Оболом не расплатится душа За переправу в мир нагой и скудный, Бесплодна жертва, ни к чему обет, Могильный запечатан склеп, надежды больше нет. А мы — частицами эфира станем, Мы устремимся в синеву небес, Мы встретимся в луче рассвета раннем, В крови проснувшихся весной древес, Наш родич — зверь, средь вереска бродящий; Одним дыханьем полон мир — живой и преходящий. Пульсирует Земля, в себе неся Перемеженье систол и диастол, Рождение и смерть и всех и вся Вал Бытия всеобщего сграбастал, Едины птицы, камни и холмы, Тот, на кого охотимся, и тот, чья жертва — мы. От клетки к человеческой средине Мы движемся взрослеющей чредой; Богоподобны мы, но только ныне, А прежде были разве что рудой - Не знающей ни гордости, ни горя, Дрожащей протоплазмою в студёных недрах моря. Златой огонь, владыка наших тел, Нарциссам разверзающий бутоны, И свет лилей, что серебристо-бел, Хотят сойтись, преодолев препоны; Земле подарит силу наша страсть, Над царствами природы смерть утрачивает власть. Подростка первый поцелуй, впервые Расцветший гиацинт среди долин; Мужчины страсть последняя, живые Последние цветы взносящий крин, Боящийся своей же стрелки алой, И стыд в глазах у жениха — все это отсвет малый Той тайны, что в тебе, земля, живёт. Для свадьбы — не один жених наряжен. У лютиков, встречающих восход, Миг разрешенья страсти столь же важен, Как и для нас, когда в лесу, вдвоём, Вбираем жизни полноту и вешний воздух пьём. А час придет, нас погребут под тиссом; Но ты воскреснешь, как шиповный куст, Иль белым возродишься ты нарциссом, И, вверясь ветру, возжелаешь уст Его коснуться, — по привычке старой Наш затрепещет прах, и вновь влюбленной станем парой. Забыть былую боль придет пора! Мы оживём в цветах трепетнолистных, Как коноплянки, запоём с утра, Как две змеи в кирасах живописных, Мелькнём среди могил, — иль словно два Свирепых тигра проскользим до логовища льва, И вступим в битву! Сердце бьется чаще, Едва представлю то, как оживу В цветке расцветшем, в ласточке летящей, Вручу себя природы торжеству, Когда же осень на листву нагрянет — Первовладычица Душа последней жертвой станет. Не забывай! Мы чувства распахнем Друг другу, — ни кентавры, ни сильваны, Ни эльфы, что в лесу таятся днём, А в ночь — танцуют посреди поляны, В Природу не проникнут глубже нас; Дарован нам тончайший слух и дан зорчайший глаз, Мы видим сны подснежников, и даже Вольны услышать маргариток рост, Как бор трепещет серебристой пряжей, Как, дрогнув сердцем, вспархивает дрозд, Как созревает клевер медоносный, Как беркут лёгким взмахом крыл пронизывает сосны. Любви не знавший — не поймёт пчелу, Что льнет к нарциссу, лепестки колебля И углубляясь в золотую мглу; Не тронет розу на вершине стебля. Сверкает зелень юного листа Чтоб мог поэт приблизить к ней влюбленные уста. Ужель слабеет светоч небосвода Иль для земли уменьшилась хвала Из-за того, что это нас Природа Преемниками жизни избрала? У новых солнц — да будет путь высокий, Вновь аромат придет в цветы, и в травы хлынут соки! А мы, влюблённых двое, никогда Пресытиться не сможем общей чашей, Покуда блещут небо и вода, Мы будем отдаваться страсти нашей, Через эоны долгие спеша Туда, где примет нас в себя Всемирная Душа! В круговращенье Сфер мы только ноты, В каденции созвездий и планет, Но Сердце Мира трепетом заботы Позволит позабыть о беге лет: Нет, наша жизнь в небытие не канет, Вселенная обнимет нас — и нам бессмертьем станет. Перевод Е.В. Витковского
Oscar Wilde’s other poems:
