Rudyard Kipling (Редьярд Киплинг)
The Rhyme of the Three Sealers
Away by the lands of the Japanee
Where the paper lanterns glow
And the crews of all the shipping drink
In the house of Blood Street Joe,
At twilight, when the landward breeze
Brings up the harbour noise,
And ebb of Yokohama Bay
Swigs chattering through the buoys,
In Cisco's Dewdrop Dining-Rooms
They tell the tale anew
Of a hidden sea and a hidden fight,
When the Baltic ran from the Northern Light
And the Stralsund fought the two.
Now this is the Law of the Muscovite, that he proves with shot and steel,
When ye come by his isles in the Smoky Sea ye must not take the seal,
Where the gray sea goes nakedly between the weed-hung shelves,
And the little blue fox he is bred for his skin
and the seal they breed for themselves;
For when the matkas seek the shore to drop their pups aland,
The great man-seal haul out of the sea, a-roaring, band by band;
And when the first September gales have slaked their rutting-wrath,
The great man-seal haul back to the sea and no man knows their path.
Then dark they lie and stark they lie -- rookery, dune, and floe,
And the Northern Lights come down o' nights to dance with the houseless snow;
And God Who clears the grounding berg and steers the grinding floe,
He hears the cry of the little kit-fox and the wind along the snow.
But since our women must walk gay and money buys their gear,
The sealing-boats they filch that way at hazard year by year.
English they be and Japanee that hang on the Brown Bear's flank,
And some be Scot, but the worst of the lot, and the boldest thieves, be Yank!
It was the sealer Northern Light, to the Smoky Seas she bore,
With a stovepipe stuck from a starboard port and the Russian flag at her fore.
(Baltic, Stralsund, and Northern Light --
oh! they were birds of a feather --
Slipping away to the Smoky Seas, three seal-thieves together!)
And at last she came to a sandy cove and the Baltic lay therein,
But her men were up with the herding seal to drive and club and skin.
There were fifteen hundred skins abeach, cool pelt and proper fur,
When the Northern Light drove into the bight
and the sea-mist drove with her.
The Baltic called her men and weighed -- she could not choose but run --
For a stovepipe seen through the closing mist, it shows like a four-inch gun.
(And loss it is that is sad as death to lose both trip and ship
And lie for a rotting contraband on Vladivostock slip.)
She turned and dived in the sea-smother as a rabbit dives in the whins,
And the Northern Light sent up her boats to steal the stolen skins.
They had not brought a load to side or slid their hatches clear,
When they were aware of a sloop-of-war, ghost-white and very near.
Her flag she showed, and her guns she showed -- three of them, black, abeam,
And a funnel white with the crusted salt, but never a show of steam.
There was no time to man the brakes, they knocked the shackle free,
And the Northern Light stood out again, goose-winged to open sea.
(For life it is that is worse than death, by force of Russian law
To work in the mines of mercury that loose the teeth in your jaw.)
They had not run a mile from shore -- they heard no shots behind --
When the skipper smote his hand on his thigh and threw her up in the wind:
"Bluffed -- raised out on a bluff," said he, "for if my name's Tom Hall,
You must set a thief to catch a thief -- and a thief has caught us all!
By every butt in Oregon and every spar in Maine,
The hand that spilled the wind from her sail was the hand of Reuben Paine!
He has rigged and trigged her with paint and spar,
and, faith, he has faked her well --
But I'd know the Stralsund's deckhouse yet from here to the booms o' Hell.
Oh, once we ha' met at Baltimore, and twice on Boston pier,
But the sickest day for you, Reuben Paine, was the day that you came here --
The day that you came here, my lad, to scare us from our seal
With your funnel made o' your painted cloth, and your guns o' rotten deal!
Ring and blow for the Baltic now, and head her back to the bay,
And we'll come into the game again -- with a double deck to play!"
They rang and blew the sealers' call -- the poaching cry of the sea --
And they raised the Baltic out of the mist, and an angry ship was she:
And blind they groped through the whirling white and blind to the bay again,
Till they heard the creak of the Stralsund's boom
and the clank of her mooring chain.
They laid them down by bitt and boat, their pistols in their belts,
And: "Will you fight for it, Reuben Paine, or will you share the pelts?"
A dog-toothed laugh laughed Reuben Paine, and bared his flenching-knife.
"Yea, skin for skin, and all that he hath a man will give for his life;
But I've six thousand skins below, and Yeddo Port to see,
And there's never a law of God or man runs north of Fifty-Three:
So go in peace to the naked seas with empty holds to fill,
And I'll be good to your seal this catch, as many as I shall kill!"
Answered the snap of a closing lock and the jar of a gun-butt slid,
But the tender fog shut fold on fold to hide the wrong they did.
The weeping fog rolled fold on fold the wrath of man to cloak,
And the flame-spurts pale ran down the rail as the sealing-rifles spoke.
The bullets bit on bend and butt, the splinter slivered free
(Little they trust to sparrow-dust that stop the seal in his sea!),
The thick smoke hung and would not shift, leaden it lay and blue,
But three were down on the Baltic's deck and two of the Stralsund's crew.
An arm's-length out and overside the banked fog held them bound,
But, as they heard or groan or word, they fired at the sound.
For one cried out on the Name of God, and one to have him cease,
And the questing volley found them both and bade them hold their peace;
And one called out on a heathen joss and one on the Virgin's Name,
And the schooling bullet leaped across and showed them whence they came.
And in the waiting silences the rudder whined beneath,
And each man drew his watchful breath slow taken 'tween the teeth --
Trigger and ear and eye acock, knit brow and hard-drawn lips --
Bracing his feet by chock and cleat for the rolling of the ships.
Till they heard the cough of a wounded man that fought in the fog for breath,
Till they heard the torment of Reuben Paine that wailed upon his death:
"The tides they'll go through Fundy Race but I'll go nevermore
And see the hogs from ebb-tide mark turn scampering back to shore.
No more I'll see the trawlers drift below the Bass Rock ground,
Or watch the tall Fall steamer lights tear blazing up the Sound.
Sorrow is me, in a lonely sea and a sinful fight I fall,
But if there's law o' God or man you'll swing for it yet, Tom Hall!"
Tom Hall stood up by the quarter-rail. "Your words in your teeth," said he.
"There's never a law of God or man runs north of Fifty-Three.
So go in grace with Him to face, and an ill-spent life behind,
And I'll be good to your widows, Rube, as many as I shall find."
A Stralsund man shot blind and large, and a war-lock Finn was he,
And he hit Tom Hall with a bursting ball a hand's-breadth over the knee.
Tom Hall caught hold by the topping-lift, and sat him down with an oath,
"You'll wait a little, Rube," he said, "the Devil has called for both.
The Devil is driving both this tide, and the killing-grounds are close,
And we'll go up to the Wrath of God as the holluschickie goes.
O men, put back your guns again and lay your rifles by,
We've fought our fight, and the best are down. Let up and let us die!
Quit firing, by the bow there -- quit! Call off the Baltic's crew!
You're sure of Hell as me or Rube -- but wait till we get through."
There went no word between the ships, but thick and quick and loud
The life-blood drummed on the dripping decks,
with the fog-dew from the shroud,
The sea-pull drew them side by side, gunnel to gunnel laid,
And they felt the sheerstrakes pound and clear, but never a word was said.
Then Reuben Paine cried out again before his spirit passed:
"Have I followed the sea for thirty years to die in the dark at last?
Curse on her work that has nipped me here with a shifty trick unkind --
I have gotten my death where I got my bread, but I dare not face it blind.
Curse on the fog! Is there never a wind of all the winds I knew
To clear the smother from off my chest, and let me look at the blue?"
The good fog heard -- like a splitten sail, to left and right she tore,
And they saw the sun-dogs in the haze and the seal upon the shore.
Silver and gray ran spit and bay to meet the steel-backed tide,
And pinched and white in the clearing light the crews stared overside.
O rainbow-gay the red pools lay that swilled and spilled and spread,
And gold, raw gold, the spent shell rolled between the careless dead --
The dead that rocked so drunkenwise to weather and to lee,
And they saw the work their hands had done as God had bade them see.
And a little breeze blew over the rail that made the headsails lift,
But no man stood by wheel or sheet, and they let the schooners drift.
And the rattle rose in Reuben's throat and he cast his soul with a cry,
And "Gone already?" Tom Hall he said. "Then it's time for me to die."
His eyes were heavy with great sleep and yearning for the land,
And he spoke as a man that talks in dreams, his wound beneath his hand.
"Oh, there comes no good o' the westering wind that backs against the sun;
Wash down the decks -- they're all too red -- and share the skins and run,
Baltic, Stralsund, and Northern Light -- clean share and share for all,
You'll find the fleets off Tolstoi Mees, but you will not find Tom Hall.
Evil he did in shoal-water and blacker sin on the deep,
But now he's sick of watch and trick and now he'll turn and sleep.
He'll have no more of the crawling sea that made him suffer so,
But he'll lie down on the killing-grounds where the holluschickie go.
And west you'll sail and south again, beyond the sea-fog's rim,
And tell the Yoshiwara girls to burn a stick for him.
And you'll not weight him by the heels and dump him overside,
But carry him up to the sand-hollows to die as Bering died,
And make a place for Reuben Paine that knows the fight was fair,
And leave the two that did the wrong to talk it over there!"
>Half-steam ahead by guess and lead, for the sun is mostly veiled --
Through fog to fog, by luck and log, sail ye as Bering sailed;
And if the light shall lift aright to give your landfall plain,
North and by west, from Zapne Crest, ye raise the Crosses Twain.
Fair marks are they to the inner bay, the reckless poacher knows
What time the scarred see-catchie lead their sleek seraglios.
Ever they hear the floe-pack clear, and the blast of the old bull-whale,
And the deep seal-roar that beats off-shore above the loudest gale.
Ever they wait the winter's hate as the thundering boorga calls,
Where northward look they to St. George, and westward to St. Paul's.
Ever they greet the hunted fleet -- lone keels off headlands drear --
When the sealing-schooners flit that way at hazard year by year.
Ever in Yokohama port men tell the tale anew
Of a hidden sea and a hidden fight,
When the Baltic ran from the Northern Light
And the Stralsund fought the two.
Перевод на русский язык
Стихи о трех котиколовах
В японских землях, где горят бумажные фонари, У Бладстрит Джо на всех языках болтают и пьют до зари. Над городом веет портовый шум, и не скажешь бризу, не дуй! От Иокогамы уходит отлив, на буй бросая буй. А в харчевне Циско вновь и вновь говорят сквозь водочный дух Про скрытый бой у скрытых скал, Где шел "Сполох" и "Балтику" гнал, а "Штральзунд" стоял против двух. Свинцом и сталью подтвержден, закон Сибири скор. Не смейте котиков стрелять у русских Командор! Где хмурое море ползет в залив меж береговых кряжей, Где бродит голубой песец, там матки ведут голышей. Ярясь от похоти, секачи ревут до сентября, А после неведомой тропой уходят опять в моря. Скалы голы, звери черны, льдом покрылась мель, И пазори играют в ночи, пока шумит метель. Ломая айсберги, лед круша, слышит угрюмый бог, Как плачет лис и северный вихрь трубит в свой снежный рог. Но бабы любят щеголять и платят без помех, И вот браконьеры из года в год идут по запретный мех. Японец медведя русского рвет, и британец не хуже рвет, Но даст американец-вор им сто очков вперед. Под русским флагом шел "Сполох", а звездный лежал в запас, И вместо пушки труба через борт - пугнуть врага в добрый час. (Они давно известны всем - "Балтика", "Штральзунд", "Сполох", Они триедины, как сам Господь, и надо петь о всех трех.) Сегодня "Балтика" впереди - команда котиков бьет, И котик, чуя смертный час, в отчаянье ревет. Пятнадцать тысяч отменных шкур - ей-богу, куш не плох, Но, выставив пушкой трубу через борт, из тумана вышел "Сполох". Горько бросить корабль и груз - пусть забирает черт! - Но горше плестись на верную смерть во Владивостокский порт Забывши стыд, как кролик в кусты, "Балтика" скрыла снасть, И со "Сполоха" лодки идут, чтоб краденое красть. Но не успели они забрать и часть добычи с земли, Как крейсер, бел, как будто мел, увидели вдали: На фоке плещет трехцветный флаг, нацелен пушечный ствол, От соли была труба бела, но дым из нее не шел. Некогда было травить якоря - да и канат-то плох, И, канат обрубив, прямо в отлив гусем летит "Сполох". (Ибо русский закон суров - лучше пуле подставить грудь, Чем заживо кости сгноить в рудниках, где роют свинец и ртуть) "Сполох" не проплыл и полных двух миль, и не было залпа вслед; Вдруг шкипер хлопнул себя по бедру и рявкнул в белый свет: "Нас взяли на пушку, поймали на блеф - или я не Том Холл! Здесь вор у вора дубинку украл и вора вор провел! Нам платит деньги Орегон, а мачты ставит Мэн, Но нынче нас прибрал к рукам собака Рубен Пэн! Он шхуну смолил, он шхуну белил, за пушки сошли два бревна, Но знаю я "Штральзунд" его наизусть - по обводам это она! Встречались раз в Балтиморе мы, нас с ним дважды видал Бостон, Но на Командоры в свой худший день явился сегодня он - В тот день, когда решился он отсюда нам дать отбой,- С липовыми пушками, с брезентовою трубой! Летим же скорей за "Балтикой", спешим назад во весь дух, И пусть сыграет Рубен Пэн - в одиночку против двух!" И загудел морской сигнал, завыл браконьерский рог, И мрачную "Балтику" воротил, что в тумане шла на восток. Вслепую ползли обратно в залив меж водоворотов и скал, И вот услыхали: скрежещет цепь - "Штральзунд" якорь свой выбирал. И бросили зов, ничком у бортов, с ружьями на прицел. "Будешь сражаться, Рубен Пэн, или начнем раздел?" Осклабился в смехе Рубен Пэн, достав свежевальный нож "Да, шкуру отдам и шкуру сдеру - вот вам мой дележ! Шесть тысяч в Иеддо я везу товаров меховых, А божий закон и людской закон - не северней сороковых! Ступайте с миром в пустые моря - нечего было лезть! За вас, так и быть, буду котиков брать, сколько их ни на есть". Затворы щелкнули в ответ, пальцы легли на курки - Но складками добрый пополз туман на безжалостные зрачки. По невидимой цели гремел огонь, схватка была слепа, Не птичьей дробью котиков бьют - от бортов летела щепа. Свинцовый туман нависал пластом, тяжелела его синева - Но на "Балтике" было убито три и на "Штральзунде" два. Увидишь, как, где скрылся враг, коль не видно собственных рук? Но, услышав стон, угадав, где он, били они на звук. Кто Господа звал, кто Господа клял, кто Деву, кто черта молил - Но из тумана удар наугад обоих навек мирил. На взводе ухо, на взводе глаз, рот скважиной на лице, Дуло на борт, ноги в упор, чтобы не сбить прицел. А когда затихала пальба на миг - руль скрипел в тишине, И каждый думал "Если вздохну - первая пуля мне". И вот они услыхали хрип - он шел, туман скребя, - То насмерть раненный Рубен Пэн оплакивал себя. "Прилив пройдет сквозь Фанди Рейс, проплещет налегке, А я не пройду, не увижу следов на темном сыром песке. И не увижу я волны, и тралеров, тронутых ей, И не увижу в проливе огней на мачтах кораблей. Гибель мою в морском бою, увы, я нынче нашел, Но есть божий закон и людской закон, и вздернут тебя, Том Холл!" Том Холл стоял, опершись на брус: "Ты сам твердить привык: Божий закон и людской закон - не северней сороковых! Предстань теперь пред божий суд - тебе и это честь! А я утешу твоих вдов, сколько их ни на есть". Но заговоренное ружье вслепую со "Штральзунда" бьет, И сквозь мутный туман разрывной жакан ударил Тома в живот. И ухватился Том Холл за шкот, и всем телом повис на нем, Уронивши с губ: "Подожди меня, Руб, - нас дьявол зовет вдвоем. Дьявол вместе зовет нас, Руб, на убойное поле зовет, И пред Господом Гнева предстанем мы, как котик-голыш предстает. Ребята, бросьте ружья к чертям, было время счеты свести. Мы отвоевали свое. Дайте нам уйти! Эй, на корме, прекратить огонь! "Балтика", задний ход! Все вы подряд отправитесь в ад, но мы с Рубом пройдем вперед!" Качались суда, струилась вода, клубился туманный кров, И было слышно, как капала кровь, но не было слышно слов. И было слышно, как борта терлись шов о шов, Скула к скуле во влажной мгле, но не было слышно слов. Испуская дух, крикнул Рубен Пэн: "Затем ли я тридцать лет Море пахал, чтобы встретить смерть во мгле, где просвета нет? Проклятье той работе морской, что мне давала хлеб,- Я смерть вместо хлеба от моря беру, но зачем же конец мой слеп? Чертов туман! Хоть бы ветер дохнул сдуть у меня с груди Облачный пар, чтобы я сумел увидеть синь впереди!" И добрый туман отозвался на крик: как парус, лопнул по шву, И открылись котики на камнях и солнечный блеск на плаву. Из серебряной мглы шли стальные валы на серый уклон песков, И туману вслед в наставший свет три команды бледнели с бортов. И красной радугой била кровь, пузырясь по палубам вширь, И золото гильз среди мертвецов стучало о планширь, И качка едва ворочала тяжесть недвижных тел,- И увидели вдруг дела своих рук все, как им бог велел. Легкий бриз в парусах повис между высоких рей, Но никто не стоял там, где штурвал, легли три судна в дрейф. И Рубен в последний раз захрипел хрипом уже чужим. "Уже отошел? - спросил Том Холл. - Пора и мне за ним". Глаза налились свинцовым сном и по дальнему дому тоской, И он твердил, как твердят в бреду, зажимая рану рукой: "Западный ветер, недобрый гость, солнце сдувает в ночь. Красные палубы отмыть, шкуры грузить - и прочь! "Балтика", "Штральзунд" и "Сполох", шкуры делить на троих! Вы увидите землю и Толстый Мыс, но Том не увидит их. На земле и в морях он погряз в грехах, черен был его путь, Но дело швах, после долгих вахт он хочет лечь и уснуть. Ползти он готов из моря трудов, просоленный до души,- На убойное поле ляжет он, куда идут голыши. Плывите на запад, а после на юг - не я штурвал кручу! И пусть есиварские девки за Тома поставят свечу. И пусть не привяжут мне груз к ногам, не бросят тонуть в волнах - На отмели заройте меня, как Беринга, в песках. А рядом пусть ляжет Рубен Пэн - он честно дрался, ей-ей, - И нас оставьте поговорить о грехах наших прошлых дней!.." Ход наугад, лот вперехват, без солнца в небесах. Из тьмы во тьму, по одному, как Беринг - на парусах. Путь будет прост лишь при свете звезд для опытных пловцов: С норда на вест, где Западный Крест, и курс на Близнецов. Свет этих вех ясен для всех, а браконьерам вдвойне В пору, когда секачи ведут стаю среди камней. В небо торос, брызги до звезд, черных китов плеск, Котик ревет - сумерки рвет, кроет ледовый треск. Мчит ураган, и снежный буран воет русской пургой - Георгий Святой с одной стороны и Павел Святой - с другой! Так в шквалах плывет охотничий флот вдали от берегов, Где браконьеры из года в год идут на опасный лов. А в Иокогаме сквозь чад твердят, сквозь водочный дух вслух Про скрытый бой у скрытых скал, Где шел "Сполох" и "Балтику" гнал, а "Штральзунд" стоял против двух. Перевод В. и М. Гаспаровых
Rudyard Kipling’s other poems:
- Последние из Лёгкой бригады • The Last of the Light Brigade
- Стихи о спортивных играх для «Альманаха двенадцати видов спорта» У. Ни-кольсона, 1898 г. • Verses on Games. To “An Almanack of Twelve Sports” by W. Nicholson, 1898
- The Declaration of London
- Then We Brought the Lances
- Brookland Road
4334
